на кой черт я сюда вляпался? Зачем я здесь, Сущий, скажи, не мучай меня?!
И Сущий услыхал Бегуна, потому что пришла Тьма.
Глава двадцать шестая.
ДОМ
И вслед за Тьмой – как того требует исторически и литературно обоснованная логика! – пришел Свет.
Свет яркий, слепящий, и Чернов действительно в секунду ослеп, как выключился. Хотя откуда ему выключаться, если честно? Был во Тьме – во Тьме и остался. Как в прямом, так и в переносном смысле. Но коли в прямом, так ненадолго: прозрел, отверз, говоря красиво, вежды, проморгался и увидел, что стоит себе на твердой земле, буквально – на очень твердой, светло-коричневой, сухой, выжженной солнцем, которое висит в блекло-голубом небе и жарит не по-детски. Впереди – невысокие холмы, покрытые редкой и скудной на вид зеленью, впереди – дорога среди холмов, вытоптанная, выезжанная, с соответствующими следами ног и колес, впереди, на са-а-амом горизонте – немаленькая гора в сизой дымке, а перед ней – едва видная отсюда беленькая полоска. Каменная стена?.. Город?.. Вефиль?..
Побежал Бегун, потому что иных действий показанное ему не предполагало. И прибежал, и увидел: да, каменная стена, да, город, да, Вефиль. И, как обычно, встречала его у ворот, коих, повторимся в который раз, не наличествовало в стене, шумная толпа горожан, на этот раз почему-то излишне шумная, непонятно чему радующаяся, орущая, даже приплясывающая, и впереди всех скакал козленочком мальчонка Берел, размахивал руками, тоже орал что-то невнятное, и Хранитель был тут же, и он не вел себя достойно должности или сану, а изображал нечто вроде ритуального танца розовых фламинго в брачный период. Чернов видел по телевизору, как они танцуют… А тут толпа узрела Бегуна, и все прямо рванулись к нему, и Чернов, убоявшись, что его раздавят, рванул в сторону, обегая толпу и норовя влететь в город целым и невредимым. Но – облом! Нагнали, повалили, придавили, придушили, и Чернов уже мысленно простился с белым светом и вечностью своей на этом свете, как вдруг стало легко дышать, чьи-то руки помогли ему подняться, он увидел рядом сияющую рожу Кармеля, и она, то есть рожа, проорала ликующе:
– Мы дома. Бегун! Мальчик сказал: «Мы дома!» Он сказал: «Это – конец Пути!» Он сам сказал это, Бегун! Сразу сказал! Мы дома, дома, дома!
Мальчик сказал. Сказал, сказал, сказал. Всего лишь. Вот так он и приходит, оказывается, – конец Пути: вдруг, сразу и совершенно не вовремя… Мельком подумал о том и тут же вспомнил миг, в котором он – когда это было? сегодня? вечность назад? – исчез во Тьме, вспомнил этот миг, а в нем – мелькнувшее в сознании или, скорее, в подсознании отчаянное: пусть бы все это кончилось, к такой-то матери! Тогда – всего лишь мелькнувшее и абсолютно не зафиксировавшееся на фоне крика-просьбы, крика-угрозы неведомому, называемому Сущим, а теперь вот всплывшее и давшее Чернову точный и единственный ответ: он захотел!
И сразу же невероятной тяжестью – что там толпа радостных вефильцев! – навалилось на него ощущение огромной личной беды. Какой? Да проще простого ее выразить: почему конец? Зачем конец? Почему вдруг и сразу?.. И – как вывод, скорый и категорический: я не хочу, чтобы Путь кончался!!!
И словно пробуя голос после излишне дружеских объятий в плотном песке дороги, проложенной, как оказалось, по древней гананской земле:
– Я не хочу… – хрипло, тихо, самому себе.
А Кармель услыхал. Спросил:
– Что не хочешь?
Надо было отвечать.
Но надо ли отвечать, задал себе очередной риторический вопрос Чернов, становясь одновременно злым и хладнокровным, мысля четко и жестко, надо ли показывать невольную свою слабость людям, которым он нужен всегда сильным и неутомимым? Нет, не только не надо, сам себе ответил, но просто невозможно. Он – один. Он – Бегун-на-все-времена. Он – вечен. Путь его – непрекращаем. А то, что вефильцы вернулись домой, так это и вправду – повод для радости. Для их радости, но и для его – тоже…
Что-то подсказывало Чернову – то ли подсознание безумное, то ли опять подсказка извне затесалась, – что финал Пути вефильцев не обязательно совпадает с финалом его, Бегуна, Пути. Не Пути вообще – от начала Света до прихода Тьмы, как по Книге, но конкретного Пути вечного Бегуна или, что соответствует нынешним реалиям, изъятого из смертной жизни сокольнического жителя Чернова. Что-то – или все же Кто-то с любимой прописной? – подсказывало Чернову, что придется ему – Бегуну, а не Чернову, хотя, на его взгляд, это было сейчас одинаково, – куда-то еще бежать, с кем-то встречаться, кого-то искать – прежде чем он вернется в свои разлюбезные Сокольники. Вернется – буквально! – доживать. Чтоб когда-нибудь – хочется верить, что не скоро! – помереть тихой смертью и вновь воплотиться в кого-то смертного и вновь ждать Вызова в Путь. Не помня ничего из того, что было прежде…
Что-то подсказывало – так.
Но Чернов послушал подсказку и не стал суетиться. Он сейчас был одним из вернувшихся – только лишь. Бегуном, но – вефильцем. Понимал: он захотел конца Пути, правильно захотел – как наставлял старец-Зрячий, и нате вам – «Мы дома!». Так не радость ли это двойная для Чернова-Бегуна? Во-первых, он довел вефильцев до родных земель. Во-вторых, он научился хотеть. Кажется ему, что научился…
И отбросил назойливое: ничему он не научился, ничего не понял, попадание – случайное. Отбросил, потому что это назойливое мешало ему сейчас (потом додумаем, домучаем, докопаемся…), и принялся честно и искренне радоваться тому, что было во-первых.
Он схватил Берела под пузо, закрутил его, подбросил, поймал, еще подбросил… А поймали мальчишку другие руки, потому что их тянулось множество к Избранному, и Чернов влился во всеобщее довольно-таки бессмысленное по форме гулянье. Но к чему придираться к форме, когда суть верна, а люди смертельно устали и им невдомек и незачем было сочинять какие-то осмысленные целевые действия, долженствующие означать радость возвращения к истокам. Для кого означать? Для стороннего здравого зрителя? Не было никаких сторонних и здравых, а Чернов почти сразу осознал себя одним из многих, из всех. Да он и был таким на самом деле…
Потом они пили и ели – все вместе: на площади у Храма, на улицах, на крышах домов. Они пили и ели, безжалостно и бездумно уничтожали последние запасы вина и пищи, которые сохранились – вопреки всем испытаниям и невзгодам. Они и верно не задумывались, что завтра надо будет снова есть и – не исключено! – пить вино. Они были дома, повторим в который раз, они пришли в свое родное Междугорье, они знали, что рядом, максимум в пешем переходе длиной в одно солнце, – соседи: другой город, другая деревня, где живут такие же гананцы, как и они, и быт тот же, и язык тот же, и можно будет одолжиться у них всем, что требуется для жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
И Сущий услыхал Бегуна, потому что пришла Тьма.
Глава двадцать шестая.
ДОМ
И вслед за Тьмой – как того требует исторически и литературно обоснованная логика! – пришел Свет.
Свет яркий, слепящий, и Чернов действительно в секунду ослеп, как выключился. Хотя откуда ему выключаться, если честно? Был во Тьме – во Тьме и остался. Как в прямом, так и в переносном смысле. Но коли в прямом, так ненадолго: прозрел, отверз, говоря красиво, вежды, проморгался и увидел, что стоит себе на твердой земле, буквально – на очень твердой, светло-коричневой, сухой, выжженной солнцем, которое висит в блекло-голубом небе и жарит не по-детски. Впереди – невысокие холмы, покрытые редкой и скудной на вид зеленью, впереди – дорога среди холмов, вытоптанная, выезжанная, с соответствующими следами ног и колес, впереди, на са-а-амом горизонте – немаленькая гора в сизой дымке, а перед ней – едва видная отсюда беленькая полоска. Каменная стена?.. Город?.. Вефиль?..
Побежал Бегун, потому что иных действий показанное ему не предполагало. И прибежал, и увидел: да, каменная стена, да, город, да, Вефиль. И, как обычно, встречала его у ворот, коих, повторимся в который раз, не наличествовало в стене, шумная толпа горожан, на этот раз почему-то излишне шумная, непонятно чему радующаяся, орущая, даже приплясывающая, и впереди всех скакал козленочком мальчонка Берел, размахивал руками, тоже орал что-то невнятное, и Хранитель был тут же, и он не вел себя достойно должности или сану, а изображал нечто вроде ритуального танца розовых фламинго в брачный период. Чернов видел по телевизору, как они танцуют… А тут толпа узрела Бегуна, и все прямо рванулись к нему, и Чернов, убоявшись, что его раздавят, рванул в сторону, обегая толпу и норовя влететь в город целым и невредимым. Но – облом! Нагнали, повалили, придавили, придушили, и Чернов уже мысленно простился с белым светом и вечностью своей на этом свете, как вдруг стало легко дышать, чьи-то руки помогли ему подняться, он увидел рядом сияющую рожу Кармеля, и она, то есть рожа, проорала ликующе:
– Мы дома. Бегун! Мальчик сказал: «Мы дома!» Он сказал: «Это – конец Пути!» Он сам сказал это, Бегун! Сразу сказал! Мы дома, дома, дома!
Мальчик сказал. Сказал, сказал, сказал. Всего лишь. Вот так он и приходит, оказывается, – конец Пути: вдруг, сразу и совершенно не вовремя… Мельком подумал о том и тут же вспомнил миг, в котором он – когда это было? сегодня? вечность назад? – исчез во Тьме, вспомнил этот миг, а в нем – мелькнувшее в сознании или, скорее, в подсознании отчаянное: пусть бы все это кончилось, к такой-то матери! Тогда – всего лишь мелькнувшее и абсолютно не зафиксировавшееся на фоне крика-просьбы, крика-угрозы неведомому, называемому Сущим, а теперь вот всплывшее и давшее Чернову точный и единственный ответ: он захотел!
И сразу же невероятной тяжестью – что там толпа радостных вефильцев! – навалилось на него ощущение огромной личной беды. Какой? Да проще простого ее выразить: почему конец? Зачем конец? Почему вдруг и сразу?.. И – как вывод, скорый и категорический: я не хочу, чтобы Путь кончался!!!
И словно пробуя голос после излишне дружеских объятий в плотном песке дороги, проложенной, как оказалось, по древней гананской земле:
– Я не хочу… – хрипло, тихо, самому себе.
А Кармель услыхал. Спросил:
– Что не хочешь?
Надо было отвечать.
Но надо ли отвечать, задал себе очередной риторический вопрос Чернов, становясь одновременно злым и хладнокровным, мысля четко и жестко, надо ли показывать невольную свою слабость людям, которым он нужен всегда сильным и неутомимым? Нет, не только не надо, сам себе ответил, но просто невозможно. Он – один. Он – Бегун-на-все-времена. Он – вечен. Путь его – непрекращаем. А то, что вефильцы вернулись домой, так это и вправду – повод для радости. Для их радости, но и для его – тоже…
Что-то подсказывало Чернову – то ли подсознание безумное, то ли опять подсказка извне затесалась, – что финал Пути вефильцев не обязательно совпадает с финалом его, Бегуна, Пути. Не Пути вообще – от начала Света до прихода Тьмы, как по Книге, но конкретного Пути вечного Бегуна или, что соответствует нынешним реалиям, изъятого из смертной жизни сокольнического жителя Чернова. Что-то – или все же Кто-то с любимой прописной? – подсказывало Чернову, что придется ему – Бегуну, а не Чернову, хотя, на его взгляд, это было сейчас одинаково, – куда-то еще бежать, с кем-то встречаться, кого-то искать – прежде чем он вернется в свои разлюбезные Сокольники. Вернется – буквально! – доживать. Чтоб когда-нибудь – хочется верить, что не скоро! – помереть тихой смертью и вновь воплотиться в кого-то смертного и вновь ждать Вызова в Путь. Не помня ничего из того, что было прежде…
Что-то подсказывало – так.
Но Чернов послушал подсказку и не стал суетиться. Он сейчас был одним из вернувшихся – только лишь. Бегуном, но – вефильцем. Понимал: он захотел конца Пути, правильно захотел – как наставлял старец-Зрячий, и нате вам – «Мы дома!». Так не радость ли это двойная для Чернова-Бегуна? Во-первых, он довел вефильцев до родных земель. Во-вторых, он научился хотеть. Кажется ему, что научился…
И отбросил назойливое: ничему он не научился, ничего не понял, попадание – случайное. Отбросил, потому что это назойливое мешало ему сейчас (потом додумаем, домучаем, докопаемся…), и принялся честно и искренне радоваться тому, что было во-первых.
Он схватил Берела под пузо, закрутил его, подбросил, поймал, еще подбросил… А поймали мальчишку другие руки, потому что их тянулось множество к Избранному, и Чернов влился во всеобщее довольно-таки бессмысленное по форме гулянье. Но к чему придираться к форме, когда суть верна, а люди смертельно устали и им невдомек и незачем было сочинять какие-то осмысленные целевые действия, долженствующие означать радость возвращения к истокам. Для кого означать? Для стороннего здравого зрителя? Не было никаких сторонних и здравых, а Чернов почти сразу осознал себя одним из многих, из всех. Да он и был таким на самом деле…
Потом они пили и ели – все вместе: на площади у Храма, на улицах, на крышах домов. Они пили и ели, безжалостно и бездумно уничтожали последние запасы вина и пищи, которые сохранились – вопреки всем испытаниям и невзгодам. Они и верно не задумывались, что завтра надо будет снова есть и – не исключено! – пить вино. Они были дома, повторим в который раз, они пришли в свое родное Междугорье, они знали, что рядом, максимум в пешем переходе длиной в одно солнце, – соседи: другой город, другая деревня, где живут такие же гананцы, как и они, и быт тот же, и язык тот же, и можно будет одолжиться у них всем, что требуется для жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111