Надо переписать население Вефиля, отметить всех, кто жил в нем и умер с тех пор, как город исчез с земли Гананской – канцелярская служба в здешних местах поставлена была отменно, деятели из Сокольнического РЭУ могли бы поучиться у коллег. Кармель определил их на временный постой в своем доме, а сам решил перебраться в дом к горшечнику Моше.
Чернов не стал интересоваться, куда лично он денется из дома Кармеля с появлением высоких чиновников. Кармель поспешил объяснить ему ситуацию с непосредственностью ребенка:
– Им же надо где-то жить, пока они станут писать свои свитки, а ты все равно уходишь… Ведь уходишь, Бегун, да?
–Ухожу, – согласился Чернов.
Он отлично, хотя и не без грусти, осознавал собственную теперешнюю ненужность вефильцам: мавр сделал свое дело, мавру пора сматывать удочки и освобождать жилплощадь. Да и если честно: часто ли он общался с народом? Часто ли беседовал, пил вино, работал?.. Увы, нет. Все его общение – в коротких, несколько фраз, разговорах, бессловесных проходах по улочкам, ну вот еще в «субботнике» по уборке улиц, разбитых смерчем, участвовал… Да, еще лечил он их от непонятной эпидемии, но это тоже – не общение… И в итоге: кто он для них? А так – некто, сошедший с картины в Храме. Даже не совсем человек – оживший миф-функция…
Он хотел уйти, но тянул, потому что страшился не самого ухода (бег в никуда, вход в Сдвиг – привычно…), а его результата: куда попадет. Он страшился оказаться не в любимых Сокольниках, а в каком-нибудь тридевятом царстве, тридесятом, естественно, государстве, куда зашлет его нелегкая в лице Сущего. Впрочем, формулировка сия всего лишь – фигура речи: вряд ли у Него есть лицо…
Кармель своим возвращением с послами поставил точку в колебаниях Чернова. Впрочем, раз уж колебания, то не точка, конечно, а некая фиксация в положении более-менее устойчивого равновесия или покоя: нечего ждать, ничего не убудет и не прибудет, а жить в Вефиле негде. Как сказали бы современники и соплеменники Чернова: нечего ловить.
Они сидели с Кармелем в Храме – аккурат под портретом Бегуна и напротив саркофага с десятью птицами на каменном боку. Не пили и не ели: в Храме это не полагалось. Просто сидели на двух каменных скамьях друг против друга и молчали. Каждый – о своем. Чернов молчал, если позволено так выразиться, о том, что он теряет. По сути – навсегда теряет, поскольку вечная жизнь Бегуна никак не коррелировалась со смертным бытием Чернова. Вот он вернется, допустим, домой, и что останется от пережитого? Вдрызг заношенный рибоковский костюмчик и потерявшие товарный вид кроссовки? Так и это еще предстоит объяснить самому себе; память, оставшаяся в Вечности, не подскажет лингвисту и спортсмену, где и когда он успел так завозить одежонку. И другое: сколько времени пролетит в его, Чернова, мире? Час? День? Год?.. Как он объяснит свое отсутствие опять же себе, не говоря уж о близких и дальних?.. В принципе, может возникнуть немало поводов, чтоб усомниться в психическом здоровье лингвиста и бегуна. Лучший диагноз – амнезия. А на философо-исторический вопрос: «Где шлялся, убогий, пока в амнезию не впал?» – отвечать будет некому. Органы правопорядка вряд ли захотят загружать себя поисками ответа…
Впрочем, оставалась надежда на Сущего: кому, как не Ему, предусмотреть все! Но Чернов понимал предельно четко: плевать Сущему на Бегуна, который даже и на-все-времена. Путь пройден, функция выполнена, а что там происходит в очередном смертном воплощении Вечного – это не царское дело. Пусть смертный сам выкручивается, на то он и смертный, чтоб ему сверху не помогали. Исторический ярчайший пример «верхнего» равнодушия – библейский мученик Иов.
– Не увидимся больше, – сказал Кармель.
– Не увидимся, – подтвердил Чернов.
– Спасибо тебе за все, – сказал Кармель.
– Не за что, – не согласился Чернов.
– Мы же дома благодаря тебе, – сказал Кармель.
– Работа у меня такая, – поскромничал Чернов. Как там принято говорить: уходя уходи. – Пора мне, – заявил он, вздохнув тяжко, и поднялся.
И Кармель поднялся.
Постояли. Потом Кармель порывисто обнял Чернова, уткнулся носом куда-то в воротник спортивной куртки, надетой Черновым в дорогу, произнес глухо:
– Не обижайся на нас, Бегун. Мы – просто люди. Со своими заботами, со своими мыслями… Они тебе мелкими кажутся, но сам пойми: мы – дома, а дел у нас – невпроворот. По сути, все сначала приходится строить, всю жизнь…
– Я понимаю, – улыбнулся Чернов. Отодвинул Кармеля, держал ладони на его плечах. – Не трать слов, Хранитель. Вспомни Книгу: «И когда соберется в новый Путь Бегун, не провожайте его и не лейте ненужных слез. У каждого – свое предназначение. Бегуну – торить Пути, смертным – жить и ждать смерти. Пусть расставание будет легким, а грядущая встреча – ожидаемой».
– Ожидаемой? – удивленно спросил Кармель. – Я не помню таких слов в Книге.
– Они появились в ней только что, – ответил Чернов, сам удивляясь смыслу всплывшего в сознании текста: это о какой такой ожидаемой встрече речь пошла?..
– Значит, ты вернешься и нас снова ждет Путь? – В голосе Кармеля отчетливо звучал ужас.
– Сказано в Книге: «Только избранный Мною народ может собрать разрозненное – от начала Света до прихода Тьмы, ибо народ тот, как нитка, сшивающая разорванное». Уж эти-то слова ты знаешь.
– Знаю, – сказал Кармель. – Значит, прощай?
– Значит, прощай.
– Когда снова придешь к моему народу, вспомни обо мне. А мы, поверь, о тебе будем помнить всегда.
– У вас нет другого выхода, – Чернов намеренно понизил высокий прощальный пафос: не терпел соплей, – обо мне в Книге написано, а Хранители обязаны нести ее слово своему народу. Плюс портрет… – Он кивнул на стену. И совсем не к месту и не ко времени спросил: – А почему птиц десять?
– Святое число, – тоже неизвестно почему понизил голос Кармель. – Когда-то у нас было десять заповедей.
– Было?
– Они стерты из Книги.
– Зачем? – удивился Чернов.
Его не интересовало – кем стерты, он догадывался – кем.
– «Что дано Им, то может быть отнято Им, и доброе и злое, и нужное и лишнее, – цитатой ответил Кармель. – И не спрашивай, почему к тебе немилость или милость Его, но лишь радуйся тому, что Он помнит о тебе». А заповеди… Это было очень давно, никто не помнит. Вероятно, о том – запись в Книге: «Ему решать, что ты можешь знать, а что нет, и Ему определять, каким знанием наделить смертного, ибо лишний груз в Пути может надорвать силы идущего, а идти надо…»
– Это точно, – подтвердил Чернов, – идти надо. Бывай, Кармель, дыши глубже – все устаканится. Даст Сущий – заповеди вернутся в Книгу, а не даст – и без них живем. Верно?..
Подумал мимоходом: уж не они ли, заповеди эти пресловутые, лежат нынче во внутреннем кармане рибоковской куртки?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
Чернов не стал интересоваться, куда лично он денется из дома Кармеля с появлением высоких чиновников. Кармель поспешил объяснить ему ситуацию с непосредственностью ребенка:
– Им же надо где-то жить, пока они станут писать свои свитки, а ты все равно уходишь… Ведь уходишь, Бегун, да?
–Ухожу, – согласился Чернов.
Он отлично, хотя и не без грусти, осознавал собственную теперешнюю ненужность вефильцам: мавр сделал свое дело, мавру пора сматывать удочки и освобождать жилплощадь. Да и если честно: часто ли он общался с народом? Часто ли беседовал, пил вино, работал?.. Увы, нет. Все его общение – в коротких, несколько фраз, разговорах, бессловесных проходах по улочкам, ну вот еще в «субботнике» по уборке улиц, разбитых смерчем, участвовал… Да, еще лечил он их от непонятной эпидемии, но это тоже – не общение… И в итоге: кто он для них? А так – некто, сошедший с картины в Храме. Даже не совсем человек – оживший миф-функция…
Он хотел уйти, но тянул, потому что страшился не самого ухода (бег в никуда, вход в Сдвиг – привычно…), а его результата: куда попадет. Он страшился оказаться не в любимых Сокольниках, а в каком-нибудь тридевятом царстве, тридесятом, естественно, государстве, куда зашлет его нелегкая в лице Сущего. Впрочем, формулировка сия всего лишь – фигура речи: вряд ли у Него есть лицо…
Кармель своим возвращением с послами поставил точку в колебаниях Чернова. Впрочем, раз уж колебания, то не точка, конечно, а некая фиксация в положении более-менее устойчивого равновесия или покоя: нечего ждать, ничего не убудет и не прибудет, а жить в Вефиле негде. Как сказали бы современники и соплеменники Чернова: нечего ловить.
Они сидели с Кармелем в Храме – аккурат под портретом Бегуна и напротив саркофага с десятью птицами на каменном боку. Не пили и не ели: в Храме это не полагалось. Просто сидели на двух каменных скамьях друг против друга и молчали. Каждый – о своем. Чернов молчал, если позволено так выразиться, о том, что он теряет. По сути – навсегда теряет, поскольку вечная жизнь Бегуна никак не коррелировалась со смертным бытием Чернова. Вот он вернется, допустим, домой, и что останется от пережитого? Вдрызг заношенный рибоковский костюмчик и потерявшие товарный вид кроссовки? Так и это еще предстоит объяснить самому себе; память, оставшаяся в Вечности, не подскажет лингвисту и спортсмену, где и когда он успел так завозить одежонку. И другое: сколько времени пролетит в его, Чернова, мире? Час? День? Год?.. Как он объяснит свое отсутствие опять же себе, не говоря уж о близких и дальних?.. В принципе, может возникнуть немало поводов, чтоб усомниться в психическом здоровье лингвиста и бегуна. Лучший диагноз – амнезия. А на философо-исторический вопрос: «Где шлялся, убогий, пока в амнезию не впал?» – отвечать будет некому. Органы правопорядка вряд ли захотят загружать себя поисками ответа…
Впрочем, оставалась надежда на Сущего: кому, как не Ему, предусмотреть все! Но Чернов понимал предельно четко: плевать Сущему на Бегуна, который даже и на-все-времена. Путь пройден, функция выполнена, а что там происходит в очередном смертном воплощении Вечного – это не царское дело. Пусть смертный сам выкручивается, на то он и смертный, чтоб ему сверху не помогали. Исторический ярчайший пример «верхнего» равнодушия – библейский мученик Иов.
– Не увидимся больше, – сказал Кармель.
– Не увидимся, – подтвердил Чернов.
– Спасибо тебе за все, – сказал Кармель.
– Не за что, – не согласился Чернов.
– Мы же дома благодаря тебе, – сказал Кармель.
– Работа у меня такая, – поскромничал Чернов. Как там принято говорить: уходя уходи. – Пора мне, – заявил он, вздохнув тяжко, и поднялся.
И Кармель поднялся.
Постояли. Потом Кармель порывисто обнял Чернова, уткнулся носом куда-то в воротник спортивной куртки, надетой Черновым в дорогу, произнес глухо:
– Не обижайся на нас, Бегун. Мы – просто люди. Со своими заботами, со своими мыслями… Они тебе мелкими кажутся, но сам пойми: мы – дома, а дел у нас – невпроворот. По сути, все сначала приходится строить, всю жизнь…
– Я понимаю, – улыбнулся Чернов. Отодвинул Кармеля, держал ладони на его плечах. – Не трать слов, Хранитель. Вспомни Книгу: «И когда соберется в новый Путь Бегун, не провожайте его и не лейте ненужных слез. У каждого – свое предназначение. Бегуну – торить Пути, смертным – жить и ждать смерти. Пусть расставание будет легким, а грядущая встреча – ожидаемой».
– Ожидаемой? – удивленно спросил Кармель. – Я не помню таких слов в Книге.
– Они появились в ней только что, – ответил Чернов, сам удивляясь смыслу всплывшего в сознании текста: это о какой такой ожидаемой встрече речь пошла?..
– Значит, ты вернешься и нас снова ждет Путь? – В голосе Кармеля отчетливо звучал ужас.
– Сказано в Книге: «Только избранный Мною народ может собрать разрозненное – от начала Света до прихода Тьмы, ибо народ тот, как нитка, сшивающая разорванное». Уж эти-то слова ты знаешь.
– Знаю, – сказал Кармель. – Значит, прощай?
– Значит, прощай.
– Когда снова придешь к моему народу, вспомни обо мне. А мы, поверь, о тебе будем помнить всегда.
– У вас нет другого выхода, – Чернов намеренно понизил высокий прощальный пафос: не терпел соплей, – обо мне в Книге написано, а Хранители обязаны нести ее слово своему народу. Плюс портрет… – Он кивнул на стену. И совсем не к месту и не ко времени спросил: – А почему птиц десять?
– Святое число, – тоже неизвестно почему понизил голос Кармель. – Когда-то у нас было десять заповедей.
– Было?
– Они стерты из Книги.
– Зачем? – удивился Чернов.
Его не интересовало – кем стерты, он догадывался – кем.
– «Что дано Им, то может быть отнято Им, и доброе и злое, и нужное и лишнее, – цитатой ответил Кармель. – И не спрашивай, почему к тебе немилость или милость Его, но лишь радуйся тому, что Он помнит о тебе». А заповеди… Это было очень давно, никто не помнит. Вероятно, о том – запись в Книге: «Ему решать, что ты можешь знать, а что нет, и Ему определять, каким знанием наделить смертного, ибо лишний груз в Пути может надорвать силы идущего, а идти надо…»
– Это точно, – подтвердил Чернов, – идти надо. Бывай, Кармель, дыши глубже – все устаканится. Даст Сущий – заповеди вернутся в Книгу, а не даст – и без них живем. Верно?..
Подумал мимоходом: уж не они ли, заповеди эти пресловутые, лежат нынче во внутреннем кармане рибоковской куртки?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111