Ломброзо Чезаре (1835—1909) — итальянский психиатр и криминалист, родоначальник антропометрического метода, объясняющего причины преступности биологическими особенностями личности.
Установить номер трамвая и название остановки, на которой она сошла, не составляло труда. Но на Карловой площади след обрывался. Четырежды хозяин возвращался сюда ни с чем. И, наконец, профессиональный нюх привел его в суд, было это уже под вечер, когда, казалось бы, надежды найти беглянку уже не было.
Ох, и ругал же он себя за свое нетерпение! Не вцепись он по привычке в Маржку так сразу, недолго думая,— вел бы ее сейчас назад как миленькую! А то ведь заорала так, что ему самому пришлось убраться восвояси...
Он так и не понял, какое Маржка имеет отношение к процессу, улизнув раньше, чем она успела его разоблачить (ибо трепетал перед полицейским начальством, не терпевшим, чтобы его агенты ввязывались в громкие скандалы), и, найдя в зале укромное место подальше от Маржки, стал наблюдать, чем кончится дело.
Прошло пятнадцать минут перерыва, на исходе были следующие пятнадцать. Волнение в зале улеглось, публика шумела лишь от нетерпения.
Тем временем прокурор с присяжным поверенным веселились; все началось с того, что они завели в перерыве любезнейшую беседу, внезапно прервавшуюся раскатистым смехом доктора Рыбы, перекрывшим все шумы в зале. Дело в том, что прокурор, которому язвительности было не занимать, допекал адвоката: дескать, что же это он в своей речи не вспомнил о сорока золотых подсудимого — ведь тогда можно было бы приписать суду не просто убийство, а убийство с целью грабежа, и речь его приобрела бы особый блеск. Сложенные на животе руки доктора Рыбы так и подпрыгивали от хохота, он комично благодарил противника за идею, которой «не преминет воспользоваться в следующий раз...».
Дверь распахнулась — вошли судьи.
Воцарилась тишина, лишь доктор Рыба хохотнул еще пару раз.
Председатель возобновил слушание дела сообщением о том, что появилась новая свидетельница, которую, он считает, необходимо допросить сейчас же. И да простит его пан присяжный поверенный, но слушание дела продолжается.
Доктор Рыба растерянно высказал свой протест, в тщетности которого, впрочем, не сомневался.
Ввели свидетельницу.
Комкая в руках платочек, перевитый четками, потупившаяся Маржка робко, шажок за шажком, подошла к столу. По разводам на платке Барышни Клары было понятно, что Маржку за кулисами судебного театра умывали и утирали; бросались в глаза ее смертельная бледность и скованность, неестественность движений.
В полной тишине она отвечала на вопросы, касающиеся ее лично, едва шевеля губами — казалось, жужжание мухи и то заглушит ее.
— Итак, официантка в доме терпимости,— продиктовал председатель секретарю.
Публика зашикала, газетчики навострили перья.
Вопреки протесту присяжного поверенного свидетельница была приведена к присяге. Не слушаясь подсказки, Маржка вместо традиционной клятвы забубнила сквозь слезы:
— Я, бедная грешница, исповедуюсь Богу всемогущему...
Доктор Рыба немедленно потребовал занести ее слова в протокол как доказательство особого душевного состояния свидетельницы.
— Расскажите нам все по порядку, как на исповеди, только говорите громче, все-таки мы не в церкви,— проговорил председатель, стараясь быть помягче.— Вы с подсудимым знакомы довольно коротко. Где же вы познакомились?
И Маржка начала свой рассказ, если можно назвать его таковым, ибо председателю приходилось вытягивать из нее каждое слово, к тому же обильно смоченное слезами.
Как ни странно, эта сцена, пожалуй, самая забавная из всех разыгравшихся сегодня в зале, положила конец разгулу публики, еще минуту назад глумившейся над Маржкой.
Первый же смешок был оборван возмущенным «Тсс!» в самом центре зала, состоявшего теперь сплошь из лиц, исполненных любопытства и вынужденного участия.
Нельзя сказать, чтобы Маржкин вид являл утеху взору. Дрожала она, точно школьница перед строгим учителем, всхлипывая как ребенок, в ужасе ждущий неминуемой порки.
Ее поведение никак не вязалось с образом толстушки-официантки из заведения, столь громко названного председателем, с ее пышной, замысловатой, утратившей первоначальный вид прической. Всем казалось, что она нарочно вздрагивает после каждого вопроса, как от удара по голове, всхлипывает и отвечает судье дрожащим голоском, чтобы вызвать к себе сочувствие, хотя только что совершила предательство.
Разве кто-нибудь догадывался, какими угрызениями совести терзалась бедная Маржка, решившаяся на отчаянный шаг исключительно из страха перед хозяйским кнутом, от которого она готова была бежать куда угодно.
Пока судья спрашивал ее о вещах второстепенных, незначительных, она отвечала односложно, но четко. Однако чем ближе подбирался он к сути дела, тем растеряннее мямлила что-то Маржка и наконец умолкла совсем.
Давить на нее было бесполезно; Маржка молчала, дрожа, точно перед прыжком в пропасть.
— Ну вот,— с деланным разочарованием проговорил председатель,— вы сами вызвались облегчить свою совесть и вдруг испугались! Подумайте хорошенько: теперь запираться не имеет смысла — ведь вы уже признались, что намерения подсудимого были вам известны.
Запрокинув голову, Маржка с силой прижала платочек к глазам и стала тереть их кулаками. Плечи ее сотрясались в немом рыданье.
Зал смотрел только на Маржку.
Председатель ждал.
Маржка вывернула платочек на сухую сторону, и все решили, что она так и будет утирать безудержные слезы. Но Маржка, задыхаясь, неестественным, срывающимся голосом закричала что было сил:
— Боже всемогущий! Почему ты не покарал его?! Он обесчестил меня, на панель отправил, отца в гроб вогнал, маменька с горя ума решилась!..
Надо было видеть Маржку! Она раскраснелась, шея напряглась, надулась, жилы налились кровью, обозначились на висках. Казалось, ее круглое лицо раздалось, распухшие губы едва смыкались, когда она заголосила:
— Было это, было... Поймал он батюшку моего, так ведь мы тогда уже три дня ничего не ели... Отец взял молоток и выбил несколько кирпичей из сарая в кладовую. Жратвы там было битком!.. На третью ночь пан Конопик нас подкараулил, когда отец уже хотел заложить дыру кирпичами; схватил его за руку, петлю накинул, узлом затянул да и привязал к скобе у себя в кладовой. Батюшка как ни старался — видит, не вырваться ему, так и торчал, привязанный, по самое плечо утянутый в дыру... Тут уж я взмолилась, отпустите, мол, отца родимого, а пан Конопик и говорит: «А-а, и ты тут тоже...— будто не знал.— А ну,— говорит,— поди сюда, в кладовку, и сама отвяжи папочку... Иди, иди,— говорит,— а не то сейчас дворника кликну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49