Мамаша их, сноха моя, значит, вскоре отправилась за папашей. Что ведь учудила, как поняла, что пятого ждет,— в реку сиганула, правда, воды там оказалось по пояс... А мальчонка слепым родился.
Укрывшись за своим фартуком, как за стеной, старик раскуривал трубку, но она никак не разгоралась. Липрцай изливал Лену душу вовсе не для того, чтобы увильнуть от работы, и тот слушал его рассказ, как проповедь.
— Сейчас внучок живет в приюте для слепых. Очень он меня радует, он из всех корзинщиков там самый ловкий. На зиму его домой отпустят, и, если все хорошо сложится, станет сам себе хозяином. Тогда мне по лесам больше — тьфу-тьфу! — не лазать... А ты давай, своим делом занимайся! — прибавил дед-курилка, когда Лен нагнулся, чтобы за него полить раствором кладку.— Липрцай от молодых никогда не отставал! Старый каменщик летом, старый портняжка зимой!..
Плотно обернутый тряпицей мундштук незажженной трубки он всунул между деснами беззубого рта, словно в самую большую, щелью зиявшую морщину, и дрожащей рукой взялся за мастерок.
— А ты и впрямь добрый малый, как я погляжу! — с благодарностью произнес он, заметив, что его отсутствие нисколько не сказалось на работе.
Песня скрипки, рыдая и жалуясь, нисходила по воздушным ступеням, всхлипывала и замирала, чтобы тут же взлететь выше прежнего...
— И ни за что ведь не скажешь, что он слепой,— опять подал голос Липрцай,— такие у него глазенки синие! Отродясь не видывал таких, как у него, слепенького...
Дед-курилка счастливо улыбнулся; глубокие морщины избороздили его покрытое колючей щетиной лицо. Одним движением нижней челюсти дед задрал трубку кверху, будто помогая себе класть все новые и новые кирпичи.
Вдруг скрипка захлебнулась, умолкла, и из окошка мансарды донесся долгий надсадный кашель, закончившийся стонами.
Чья-то рука захлопнула окно так, что металлические запоры на раме громко звякнули.
Каменщики удивленно запрокинули головы. Дольше всех ждал Маречек...
Работали молча. Тут молоток стукнул звонче, там глуше; осколок кирпича ударился о доски лесов, полилась вода, звякнула цепочка подъемника. Солнце уже клонилось к горизонту, позолотив контуры снежно-белой груды облаков, все еще недвижно лежавшей в нежной голубизне. Рыжая кирпичная пыль, прежде едва заметная, дым сигарет и дешевых сигар вдруг стали отчетливо видимы.
Флейтист Маречек вдруг вздумал продолжить оборвавшуюся мелодию скрипки, но вскоре, не закончив ее, умолк, и еще раз посмотрел на закрытое окно мансарды.
Лену было жутко до удушья, но не от пыли и не от зноя. Он понял, что тиски, сжавшие ему сердце, никогда не разомкнутся.
Шум на стройке не ослабевал.
ГЛАВА 4
Недели две спустя дед-курилка, понизив голос, сказал Лену:
— Слышь, милок! Сдается мне, что и ты ее жалуешь, шельму проклятую!.. Да ты не запирайся,— возразил старичок отмахнувшемуся от него Лену.— Я все вижу. Пришел загорелый, точно цыган, а сейчас ни кровинки в лице, угрюмый стал, толстый, а кто, парень, на тяжелой работе толстеет, тот и пьет, особенно на первых порах. Очень бы я удивился, если б это было не так; хотя, с другой стороны, оно и страшно, если так. У вас, социалистов, такой привычки нет, вы больше пивом балуетесь. И то бы тебе не посоветовал, парень, очень бы не посоветовал. Посмотри на меня! Думаешь, я из другого теста?!
Дед-курилка был прав.
Лен, что называется, закладывал. Такое частенько случается с солдатами, проходившими службу в винном краю. У Лена, однако, была и другая причина. Отравленный одним ядом, поддался он другому.
А получилось так.
Наутро после встречи с дочерью Криштофа, придя в себя от ужаса, в который его повергло и место, где он
нашел Маржку, и ее рассказ, Лен, помимо острого, парализующего гнева к виновнику несчастий Криштофа
и Маржки, почувствовал жалость, совладать с которой не мог. Откуда она, в том числе и к самому себе,
объяснила скрипка из окна мансарды. Конечно, он слушал «Лючию» по-своему, не так, как каменщики-музыканты, и, наверное, при других обстоятельствах она не произвела бы такого впечатления на простака Лена.
Теперь же душа его из тесного обиталища вырвалась в новый, доселе неизвестный мир, в котором печальная музыка заставила ее трепетать. И Лен вдруг понял, зачем сразу по возвращении он помчался на свою прежнюю квартиру у Криштофов; зачем в Роверето он набивал свой солдатский чемоданчик виноградом...
Понял то, что до сих пор лишь неосознанно чувствовал. Лен, который никогда не загадывал наперед более чем на неделю, несомненно снова обосновался бы у Криштофов, если бы они жили там и нашли для него уголок. Они снова вместе ходили бы с Криштофом на работу, а Маржка носила бы им обеды. Так все и шло бы своим чередом, скромно, обыденно, и с течением времени эта простая история, больше по инерции, нежели по волнующему развитию, завершилась бы тем, что в одно из воскресений доблестный каменщик Лен по естественному ходу событий женился бы на Маржке Криштофовой. В понедельник после свадьбы он, как обычно, шагал бы с работы домой, и злая усталость с первым же зевком отпустила бы его. Маржка, как и другие жены, стала бы носить ему в обед домашнюю снедь в корзине, а в срок, глядишь, уже весной, и сопливого наследника, пристраивала бы его на песочке, и счастливые родители наслаждались бы семейной идиллией...
Лену не приходило это в голову ни по дороге с вокзала, ни при встрече с Маржкой, ни на корье у реки, где провел остаток ночи. И только теперь, когда Маречек свистом выпросил у скрипача свою любимую, полную нежности и скорби арию, Лен вдруг понял, что и он, и старый Криштоф, и Маржка связаны уже навсегда одной судьбой.
Губы и щеки у него онемели, словно их с силой сдавили пальцами, и он закурил, да, закурил, чтобы не заплакать. Ему стало страшно. Если бы по возвращении он обнаружил, что Маржку уже заполучил другой, вспышка была бы мгновенной, но не такой страстной. Теперь же им овладело запоздалое и тем более мучительное желание быть рядом с этой девушкой, хотя прежде подобного чувства он никогда не испытывал. Невинный как дитя Лен впервые в жизни обнаружил, что щеки могут пылать и от удара, нанесенного изнутри; что внутренний голос может вопить с такой силой, что, расслышь его окружающие, они выронили бы из рук инструменты и в изумлении уставились бы на товарища, усердно работающего, чтобы скрыть, заглушить рвущуюся из груди мольбу прекратить безжалостную пытку болью и позором.
Господи, срам-то какой!
Ведь Маржкой владел не один мужчина. Похолодев, Лен в ярости сплющил сигарету зубами. Перед глазами у него вновь возникла белая, вздрагивающая от рыданий спина Маржки, и Лен испугался, услышав свой свистящий вздох, приглушенный отзвук страдающей души.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49