.. О господи! — Голос у нее дрогнул, но от плача она удержалась.
Каждое ее слово больно ранило мужа, замершего возле коляски.
А она, в раздражении дробя слова на слоги, продолжала:
— Ну нет, хватит! Девчонок от груди отнимаю — перебьетесь дома на укропной воде. И нечего тебе ходить сюда больше, сраму не оберешься!
Тут она осеклась и испуганно, беспомощно уставилась прямо перед собою, голову втянула в плечи, рот широко раскрыла, показав ослепительно белые зубы, задергала подбородком, пытаясь спустить платок на обнаженную грудь.
Перед ней стоял сам пан Конопик.
Лен был в ужасе — он оказался совсем рядом и хорошо видел глазки торговца, сощуренные за темными стеклами очков, капельки пота на его висках. Он все ниже склонялся над работницей, а она все больше сжималась в комок, и Лен заметил, что двойной подбородок Конопика отвис вместе с дряблыми щеками и толстыми губами, будто в них жир с затылка перетек.
— Так, так... Бог в помощь,— проблеял Конопик.— А то я никак не пойму — сколько у вас деток, один ли, двое... Издали я не больно-то вижу...
— Благодарствуйте, хозяин! — ответила работница, нахохлившись под известковой пудрой.
— Вы, стало быть, и есть Кабоуркова? — блеял Конопик.— Сразу, значит, втроем прибыли к нам на стройку... Слава господу, у вас есть чем кормить ваших букашечек! Смотрите только, не простудитесь. В теньке-то по нынешним временам уже холодновато...
Конопик потянулся к ней руками, от простуды уберечь хотел, что ли, но Кабоуркова, все это время сидевшая сгорбившись, уперлась ногами в землю и резко отодвинулась назад вместе с детьми, лежавшими у нее на коленях.
С конусовидной крышки бочки просыпалось немного цемента, не больше, чем умещается на лопате, но Конопик так испугался, что отпрянул шага на два. Ермолка слетела у него с головы, и он сослепу не мог понять, куда.
Стал шарить чуть не по земле.
От резкого движения матери сосок выскользнул из ротика одной малышки, и она громко заверещала, а вслед за ней вторая, да еще надсадней.
— Ах ты, черт! — бормотал Конопик в. поисках ермолки, но в следующую минуту ему подал ее Лен. Толстяк распрямился и, спустив окуляры на кончик носа, приблизил глаза аккурат к подбородку долговязого Лена, глядя на него из-под очков.
Второй раз Кашпар так близко видел двустволку водянистых, мутных, жалких глаз этого мерзавца. Минуты не прошло, как Конопик взял у Лена шапку, но Кашпару это время показалось вечностью. Он видел свое: сквозь редкие, слипшиеся волосики Коно-пика, зачесанные кверху, светилась зарубка от удара раскаленным солнечным лучом...
Конопик, на ходу поправляя очки, бросил взгляд на хромого Кабоурека. Через минуту-другую над дверью дома звякнул колокольчик, и торговец скрылся в лавке.
Лен почувствовал облегчение, пальцы правой руки, сжимавшие отвес в нагрудном кармане, распрямились. Но голова все еще кружилась, и Лен знал, что произошло бы, задержись Конопик хоть на мгновенье...
— Ух, бабонька, имеется у вас, чем их попотчевать! А этот, гляди-кось, стоит, слюни распустил!
Голос, прозвучавший прямо над головой Лена, привел его в чувство. На лесах сидел рыжий поденщик и жевал с набитым ртом.
— Ха,— добавил рыжий, избегая взгляда Лена.— Если б он один, а то, мамашка дорогая, их таких пруд пруди, которые б вас одними зенками сожрали!
Лену казалось, его окатили помоями.
— У тебя, мамашка, своя правда,— продолжал остряк.— Да только закрой свой буфетик до следующего раза... А не то сейчас упаду и разобьюсь. Ой, держите меня! Ха-ха!
Смех у рыжего был деланный, он скорее выговорил свое «ха-ха», чем засмеялся.
Тем временем Лен обошел большую кучу песка, сваленную на углу, и, оказавшись на солнечной ее стороне, рухнул на нее как подкошенный, чтобы вздремнуть часок вместо обеда. Ел он теперь только вечером.
«Эй, добрый малый...» — ему показалось, откуда-то издалека слышит он прозвище, приставшее к нему в первый же день с легкой руки старика Липрцая.
Развеселая песенка скрипача о синеокой девчонке долетала со стороны притихшей стройплощадки. И только-только горе его задремало вместе с ним, как далекая веселая музыка разбудила прежнюю муку.
Солнце било в лицо; октябрьские денечки стояли ясные, чистые, «что воротничок священника», как говорил дед-курилка; песок под Леном был влажный, теплый, лежишь себе как на печи...
...И снится Лену, что он в Роверето... Воскресным днем он, солдатик, гуляет по городу... Останавливается перед красным полотнищем палатки торговки фруктами... Та продает одни арбузы, и все до единого разрезаны на аппетитные алые дольки... Голодный Лен жадно рассматривает красные срезы, точно усыпанные крупным сахаром, сверкающим на сочной мякоти... В кармане у Лена целых двадцать три золотых, но... это уже не его деньги... А до чего ж хочется отведать арбуза!
Вдруг — что за напасть! — прямо перед ним черные, страшные глаза торговки. «А этот, гляди-кось, стоит, слюни распустил!» — визжит она...
Задремавший было Лен приподнялся на локтях.
Огляделся, очнувшись: всюду тихо, даже скрипка умолкла. Разве что где-то позади, по другую сторону кучи, слышны приглушенные шаги, да прямо перед ним мягко падают на землю капли с хлипкого стыка временного водопровода.
Все спокойно...
Лену хорошо знакомо такое вот внезапное пробуждение из полудремы; днем ли, ночью ли — мысль о том, что он уже вернулся со службы в Прагу, неизменно будила его.
Лен снова опускается на песок и почти сразу засыпает. Последнее, что мелькает перед погружением в полную тьму,— широко раскрытый рот Кабоурковой и ее красивые, белые как сахар зубы, когда она, суетливо двигая подбородком, пытается прикрыть грудь платком...
Проснулся Лен уже стоя на ногах — так быстро пришлось вскочить: кто-то больно ударил его по голени. У Лена аж дыханье сперло от неожиданности. Ученик Ферда, неловко перепрыгнув через него, бежал куда-то, рыдая так громко, будто его поколотили.
— Кто это тебя, Ферда? — крикнул Лен, но тут же поправился: — Что случилось?
— Господи! — вопил Ферда, захлебываясь слезами,— дед-курилка с лесов свалился, помрет теперь, наверное!
Он прокричал еще что-то про доктора и исчез. Под лесами у дверного проема чернела толпа. Пестрые пальто, куртки валили с улицы; покрытая известковой пылью серая спецовка с трудом протиснулась между ними, бойко отвоевывая свои хозяйские права. В разноголосом шуме выделялись крики мастера. Заметив Лена, он пробасил:
— А вы где были? Ведь вы тут и сторожем тоже, чтоб вас...
— Да, уж, конечно, он бы его поймал. Прямо к себе в объятья! — таким же зычным голосом ответил за Лена один из рабочих.— А то, что там на этаже всего-то три достки, и они перекочевывают с этажа на этаж — это вам, видно, невдомек!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Каждое ее слово больно ранило мужа, замершего возле коляски.
А она, в раздражении дробя слова на слоги, продолжала:
— Ну нет, хватит! Девчонок от груди отнимаю — перебьетесь дома на укропной воде. И нечего тебе ходить сюда больше, сраму не оберешься!
Тут она осеклась и испуганно, беспомощно уставилась прямо перед собою, голову втянула в плечи, рот широко раскрыла, показав ослепительно белые зубы, задергала подбородком, пытаясь спустить платок на обнаженную грудь.
Перед ней стоял сам пан Конопик.
Лен был в ужасе — он оказался совсем рядом и хорошо видел глазки торговца, сощуренные за темными стеклами очков, капельки пота на его висках. Он все ниже склонялся над работницей, а она все больше сжималась в комок, и Лен заметил, что двойной подбородок Конопика отвис вместе с дряблыми щеками и толстыми губами, будто в них жир с затылка перетек.
— Так, так... Бог в помощь,— проблеял Конопик.— А то я никак не пойму — сколько у вас деток, один ли, двое... Издали я не больно-то вижу...
— Благодарствуйте, хозяин! — ответила работница, нахохлившись под известковой пудрой.
— Вы, стало быть, и есть Кабоуркова? — блеял Конопик.— Сразу, значит, втроем прибыли к нам на стройку... Слава господу, у вас есть чем кормить ваших букашечек! Смотрите только, не простудитесь. В теньке-то по нынешним временам уже холодновато...
Конопик потянулся к ней руками, от простуды уберечь хотел, что ли, но Кабоуркова, все это время сидевшая сгорбившись, уперлась ногами в землю и резко отодвинулась назад вместе с детьми, лежавшими у нее на коленях.
С конусовидной крышки бочки просыпалось немного цемента, не больше, чем умещается на лопате, но Конопик так испугался, что отпрянул шага на два. Ермолка слетела у него с головы, и он сослепу не мог понять, куда.
Стал шарить чуть не по земле.
От резкого движения матери сосок выскользнул из ротика одной малышки, и она громко заверещала, а вслед за ней вторая, да еще надсадней.
— Ах ты, черт! — бормотал Конопик в. поисках ермолки, но в следующую минуту ему подал ее Лен. Толстяк распрямился и, спустив окуляры на кончик носа, приблизил глаза аккурат к подбородку долговязого Лена, глядя на него из-под очков.
Второй раз Кашпар так близко видел двустволку водянистых, мутных, жалких глаз этого мерзавца. Минуты не прошло, как Конопик взял у Лена шапку, но Кашпару это время показалось вечностью. Он видел свое: сквозь редкие, слипшиеся волосики Коно-пика, зачесанные кверху, светилась зарубка от удара раскаленным солнечным лучом...
Конопик, на ходу поправляя очки, бросил взгляд на хромого Кабоурека. Через минуту-другую над дверью дома звякнул колокольчик, и торговец скрылся в лавке.
Лен почувствовал облегчение, пальцы правой руки, сжимавшие отвес в нагрудном кармане, распрямились. Но голова все еще кружилась, и Лен знал, что произошло бы, задержись Конопик хоть на мгновенье...
— Ух, бабонька, имеется у вас, чем их попотчевать! А этот, гляди-кось, стоит, слюни распустил!
Голос, прозвучавший прямо над головой Лена, привел его в чувство. На лесах сидел рыжий поденщик и жевал с набитым ртом.
— Ха,— добавил рыжий, избегая взгляда Лена.— Если б он один, а то, мамашка дорогая, их таких пруд пруди, которые б вас одними зенками сожрали!
Лену казалось, его окатили помоями.
— У тебя, мамашка, своя правда,— продолжал остряк.— Да только закрой свой буфетик до следующего раза... А не то сейчас упаду и разобьюсь. Ой, держите меня! Ха-ха!
Смех у рыжего был деланный, он скорее выговорил свое «ха-ха», чем засмеялся.
Тем временем Лен обошел большую кучу песка, сваленную на углу, и, оказавшись на солнечной ее стороне, рухнул на нее как подкошенный, чтобы вздремнуть часок вместо обеда. Ел он теперь только вечером.
«Эй, добрый малый...» — ему показалось, откуда-то издалека слышит он прозвище, приставшее к нему в первый же день с легкой руки старика Липрцая.
Развеселая песенка скрипача о синеокой девчонке долетала со стороны притихшей стройплощадки. И только-только горе его задремало вместе с ним, как далекая веселая музыка разбудила прежнюю муку.
Солнце било в лицо; октябрьские денечки стояли ясные, чистые, «что воротничок священника», как говорил дед-курилка; песок под Леном был влажный, теплый, лежишь себе как на печи...
...И снится Лену, что он в Роверето... Воскресным днем он, солдатик, гуляет по городу... Останавливается перед красным полотнищем палатки торговки фруктами... Та продает одни арбузы, и все до единого разрезаны на аппетитные алые дольки... Голодный Лен жадно рассматривает красные срезы, точно усыпанные крупным сахаром, сверкающим на сочной мякоти... В кармане у Лена целых двадцать три золотых, но... это уже не его деньги... А до чего ж хочется отведать арбуза!
Вдруг — что за напасть! — прямо перед ним черные, страшные глаза торговки. «А этот, гляди-кось, стоит, слюни распустил!» — визжит она...
Задремавший было Лен приподнялся на локтях.
Огляделся, очнувшись: всюду тихо, даже скрипка умолкла. Разве что где-то позади, по другую сторону кучи, слышны приглушенные шаги, да прямо перед ним мягко падают на землю капли с хлипкого стыка временного водопровода.
Все спокойно...
Лену хорошо знакомо такое вот внезапное пробуждение из полудремы; днем ли, ночью ли — мысль о том, что он уже вернулся со службы в Прагу, неизменно будила его.
Лен снова опускается на песок и почти сразу засыпает. Последнее, что мелькает перед погружением в полную тьму,— широко раскрытый рот Кабоурковой и ее красивые, белые как сахар зубы, когда она, суетливо двигая подбородком, пытается прикрыть грудь платком...
Проснулся Лен уже стоя на ногах — так быстро пришлось вскочить: кто-то больно ударил его по голени. У Лена аж дыханье сперло от неожиданности. Ученик Ферда, неловко перепрыгнув через него, бежал куда-то, рыдая так громко, будто его поколотили.
— Кто это тебя, Ферда? — крикнул Лен, но тут же поправился: — Что случилось?
— Господи! — вопил Ферда, захлебываясь слезами,— дед-курилка с лесов свалился, помрет теперь, наверное!
Он прокричал еще что-то про доктора и исчез. Под лесами у дверного проема чернела толпа. Пестрые пальто, куртки валили с улицы; покрытая известковой пылью серая спецовка с трудом протиснулась между ними, бойко отвоевывая свои хозяйские права. В разноголосом шуме выделялись крики мастера. Заметив Лена, он пробасил:
— А вы где были? Ведь вы тут и сторожем тоже, чтоб вас...
— Да, уж, конечно, он бы его поймал. Прямо к себе в объятья! — таким же зычным голосом ответил за Лена один из рабочих.— А то, что там на этаже всего-то три достки, и они перекочевывают с этажа на этаж — это вам, видно, невдомек!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49