Но разве досталась в
удел такая твердость духа кому-нибудь, кроме тех, кто уже стал много вы-
ше фортуны? И его такая вещь затронула бы, но только затронула. А нам
можно простить и невольные слезы, если они были не слишком обильны, если
мы сами их подавили. Пусть при утрате друга глаза не будут сухими и не
струят потоков: можно прослезиться - плакать нельзя. (2) Суровый,
по-твоему, закон налагаю я на тебя? Но ведь и величайший из греческих
поэтов1 дал право лить слезы всего один день, ведь он сказал: "Даже Нио-
ба думала о пище".
Ты спросишь, откуда берутся стенанья, откуда безудержный плач? Мы
ищем в слезах доказательства нашей тоски и не подчиняемся скорби, а выс-
тавляем ее напоказ. Никто не печалится сам для себя. Злосчастная глу-
пость! И в скорби есть доля тщеславия! (3) - "Так что же, - спросишь ты,
- неужели я забуду друга?" - Недолгую память обещаешь ты ему, если она
минет вместе со скорбью! Скоро любой повод разгладит морщины у тебя на
лбу и вызовет смех - я не говорю уже о более долгом времени, которое
смягчает всякую тоску, утишает самое жгучее горе. Едва ты перестанешь
следить за собой, как личина скорби спадет; ты сам сторожишь свое горе,
но оно ускользает из-под стражи и иссякает тем раньше, чем было острее.
(4) Постараемся же, чтобы память об утраченных была нам отрадна. Никто
по доброй воле не возвращается мыслью к тому, о чем нельзя подумать без
муки. Но пусть это неизбежно, пусть, встретив имя тех, кого мы любили и
потеряли, мы чувствуем укол боли - в самой этой боли есть некая радость.
(5) Ведь недаром наш Аттал повторял: "Воспоминанье об умерших друзьях
приятно нам так же, как терпкость в некоторых плодах, как очень старое
вино, которое тем и вкусно, что горчит: ведь за отдаленностью времени
гаснет все, что нас мучило, и доходит до нас лишь чистая радость". (6)
Если верить ему, то "думать о живых друзьях - все равно что есть мед и
печенье, воспоминание о тех, что были, приятно не без горечи. Кто, одна-
ко, станет отрицать, что и горькое, и не лишенное остроты возбуждает же-
лудок?" (7) Я, впрочем, чувствую иное, для меня думать об умерших
друзьях отрадно и сладко. Когда они были со мной, я знал, что их утрачу,
когда я их утратил, я знаю, что они были со мной.
Делай же, мой Луцилий, так, как подобает твоей невозмутимости, перес-
тань дурно истолковывать милость фортуны. То, что ею отнято, она прежде
дала! (8) Так будем жадно наслаждаться обществом друзей - ведь неизвест-
но, долго ли еще оно будет нам доступно. Подумаем о том, как часто мы
оставляли их, отправляясь в долгое странствие, как часто, живя в одном
месте, не виделись с ними, - и мы поймем, что больше вре мени было упу-
щено при их жизни. (9) А стерпишь ли ты таких, кто пренебрегал друзьями,
а теперь горше всех рыдает, кто не любит их, пока не утратит? Они потому
и скорбят так безудержно, что боятся, как бы кто не усомнился в их люб-
ви, и ищут поздних доказательств своего чувства. (10) Если у нас есть
еще друзья, то мы плохо к ним относимся и нс ценим их, коль скоро они не
могут утешить нас, заменив одного погребенного; если же он был
единственным нашим другом, то не фортуна перед нами виновата, а мы сами:
она отняла у нас одного, а мы ни одного не добыли. (11) И потом, кто не
мог любить больше, чем одного, тот и одного не слишком любил. Если с ко-
го снимут единственную тунику, а он примется оплакивать себя, вместо то-
го чтобы позаботиться о том, как бы избежать холода и чем-нибудь прик-
рыть тело, - разве ты не счел бы такого глупцом? Ты схоронил, кого лю-
бил; ищи, кого полюбить! Лучше добыть нового друга, чем плакать. (12)
То, что я хочу прибавить, избито, я знаю, но все же не откажусь повто-
рить только из-за того, что так говорят все. Если скорби не прекратит
разум, ей положит конец время; однако для разумного человека утомление
скорбью - позорнейшее лекарство от скорби. Так что уж лучше сам оставь
скорбь, раньше чем она тебя оставит, и поскорей перестань делать то, че-
го при всем желании не сможешь делать долго. (13) Предки установили для
женщин один год скорби - не затем, чтобы они скорбели так долго, но что-
бы не скорбели дольше; для мужчин нет законного срока, ибо всякий срок
для них постыден. Впрочем, можешь ли ты назвать мне хоть одну бабу из
тех, которых только что оттащили от костра, оторвали от трупа, которая
лила бы слезы целый месяц? Ничто не становится ненавистно так быстро,
как горе; недавнее находит утешителя и некоторых привлекает к себе, зас-
тарелое вызывает насмешки. И не зря: ведь оно или притворно, или глупо.
(14) И это пишу тебе я - я, так безудержно плакавший по дорогом мне Ан-
нее Серене2, что меня (вот уж чего я не хотел!) можно привести в пример
как человека, побежденного горем. Теперь я осуждаю себя за это и пони-
маю, что было главной причиной такого горя: я никогда не думал, что он
может умереть раньше меня. Только одно было у меня перед глазами: он
младше меня, и младше намного, - как будто судьба соблюдает черед! (15)
Нам надо постоянно думать о том, что смертны и мы, и любимые нами. И мне
следовало тогда сказать себе: "Мой Серен младше, - но при чем тут это?
Он должен умереть позже меня, но может и раньше". Я этого не сделал^ и
удар фортуны застиг меня врасплох. Теперь я думаю так: все смертны, и
для смерти нет закона. Что может случиться всякий день, может случиться
и сегодня. Так будем, мой Луцилий, помнить о том, что скоро сами отпра-
вимся туда, куда отправились оплаканные нами. И быть может, - если прав-
дивы разговоры мудрецов и нас ждет некое общее для всех место, - те, ко-
го мним мы исчезнувшими, только ушли вперед. Будь здоров.
Письмо LXIV
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Вчера ты был с нами. Ты вправе посетовать, что только вчера, но я
потому и написал "с нами" - ведь со мною ты постоянно. Ко мне зашли
друзья, из-за них сильнее пошел дым - не такой, что валит обычно из ку-
хонь наших кутил, пугая караульных, а не слишком густой и только подаю-
щий знак, что пришли гости. (2) Речь шла у нас о многих вещах, но, как
бывает на пиру, мы ни об одной не говорили исчерпывающе, а перескакивали
с предмета на предмет. Потом читали книгу Квинта Секстия-отца, великого,
поверь мне, человека и, хоть он это и отрицает, стоика. (3) О боги вели-
кие, сколько в нем силы, сколько мужества! Такое найдешь не у всякого
философа. Сочинения иных ничем не блещут, кроме имени, а все остальное в
них бескровно. Они наставляют, спорят, мудрствуют - только не укрепляют
нас мужеством, которого у них самих нет. А прочтешь Секстия - скажешь:
"Он жив, силен, свободен, он стал больше чем человеком, от него я ухожу
с великой верой".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166
удел такая твердость духа кому-нибудь, кроме тех, кто уже стал много вы-
ше фортуны? И его такая вещь затронула бы, но только затронула. А нам
можно простить и невольные слезы, если они были не слишком обильны, если
мы сами их подавили. Пусть при утрате друга глаза не будут сухими и не
струят потоков: можно прослезиться - плакать нельзя. (2) Суровый,
по-твоему, закон налагаю я на тебя? Но ведь и величайший из греческих
поэтов1 дал право лить слезы всего один день, ведь он сказал: "Даже Нио-
ба думала о пище".
Ты спросишь, откуда берутся стенанья, откуда безудержный плач? Мы
ищем в слезах доказательства нашей тоски и не подчиняемся скорби, а выс-
тавляем ее напоказ. Никто не печалится сам для себя. Злосчастная глу-
пость! И в скорби есть доля тщеславия! (3) - "Так что же, - спросишь ты,
- неужели я забуду друга?" - Недолгую память обещаешь ты ему, если она
минет вместе со скорбью! Скоро любой повод разгладит морщины у тебя на
лбу и вызовет смех - я не говорю уже о более долгом времени, которое
смягчает всякую тоску, утишает самое жгучее горе. Едва ты перестанешь
следить за собой, как личина скорби спадет; ты сам сторожишь свое горе,
но оно ускользает из-под стражи и иссякает тем раньше, чем было острее.
(4) Постараемся же, чтобы память об утраченных была нам отрадна. Никто
по доброй воле не возвращается мыслью к тому, о чем нельзя подумать без
муки. Но пусть это неизбежно, пусть, встретив имя тех, кого мы любили и
потеряли, мы чувствуем укол боли - в самой этой боли есть некая радость.
(5) Ведь недаром наш Аттал повторял: "Воспоминанье об умерших друзьях
приятно нам так же, как терпкость в некоторых плодах, как очень старое
вино, которое тем и вкусно, что горчит: ведь за отдаленностью времени
гаснет все, что нас мучило, и доходит до нас лишь чистая радость". (6)
Если верить ему, то "думать о живых друзьях - все равно что есть мед и
печенье, воспоминание о тех, что были, приятно не без горечи. Кто, одна-
ко, станет отрицать, что и горькое, и не лишенное остроты возбуждает же-
лудок?" (7) Я, впрочем, чувствую иное, для меня думать об умерших
друзьях отрадно и сладко. Когда они были со мной, я знал, что их утрачу,
когда я их утратил, я знаю, что они были со мной.
Делай же, мой Луцилий, так, как подобает твоей невозмутимости, перес-
тань дурно истолковывать милость фортуны. То, что ею отнято, она прежде
дала! (8) Так будем жадно наслаждаться обществом друзей - ведь неизвест-
но, долго ли еще оно будет нам доступно. Подумаем о том, как часто мы
оставляли их, отправляясь в долгое странствие, как часто, живя в одном
месте, не виделись с ними, - и мы поймем, что больше вре мени было упу-
щено при их жизни. (9) А стерпишь ли ты таких, кто пренебрегал друзьями,
а теперь горше всех рыдает, кто не любит их, пока не утратит? Они потому
и скорбят так безудержно, что боятся, как бы кто не усомнился в их люб-
ви, и ищут поздних доказательств своего чувства. (10) Если у нас есть
еще друзья, то мы плохо к ним относимся и нс ценим их, коль скоро они не
могут утешить нас, заменив одного погребенного; если же он был
единственным нашим другом, то не фортуна перед нами виновата, а мы сами:
она отняла у нас одного, а мы ни одного не добыли. (11) И потом, кто не
мог любить больше, чем одного, тот и одного не слишком любил. Если с ко-
го снимут единственную тунику, а он примется оплакивать себя, вместо то-
го чтобы позаботиться о том, как бы избежать холода и чем-нибудь прик-
рыть тело, - разве ты не счел бы такого глупцом? Ты схоронил, кого лю-
бил; ищи, кого полюбить! Лучше добыть нового друга, чем плакать. (12)
То, что я хочу прибавить, избито, я знаю, но все же не откажусь повто-
рить только из-за того, что так говорят все. Если скорби не прекратит
разум, ей положит конец время; однако для разумного человека утомление
скорбью - позорнейшее лекарство от скорби. Так что уж лучше сам оставь
скорбь, раньше чем она тебя оставит, и поскорей перестань делать то, че-
го при всем желании не сможешь делать долго. (13) Предки установили для
женщин один год скорби - не затем, чтобы они скорбели так долго, но что-
бы не скорбели дольше; для мужчин нет законного срока, ибо всякий срок
для них постыден. Впрочем, можешь ли ты назвать мне хоть одну бабу из
тех, которых только что оттащили от костра, оторвали от трупа, которая
лила бы слезы целый месяц? Ничто не становится ненавистно так быстро,
как горе; недавнее находит утешителя и некоторых привлекает к себе, зас-
тарелое вызывает насмешки. И не зря: ведь оно или притворно, или глупо.
(14) И это пишу тебе я - я, так безудержно плакавший по дорогом мне Ан-
нее Серене2, что меня (вот уж чего я не хотел!) можно привести в пример
как человека, побежденного горем. Теперь я осуждаю себя за это и пони-
маю, что было главной причиной такого горя: я никогда не думал, что он
может умереть раньше меня. Только одно было у меня перед глазами: он
младше меня, и младше намного, - как будто судьба соблюдает черед! (15)
Нам надо постоянно думать о том, что смертны и мы, и любимые нами. И мне
следовало тогда сказать себе: "Мой Серен младше, - но при чем тут это?
Он должен умереть позже меня, но может и раньше". Я этого не сделал^ и
удар фортуны застиг меня врасплох. Теперь я думаю так: все смертны, и
для смерти нет закона. Что может случиться всякий день, может случиться
и сегодня. Так будем, мой Луцилий, помнить о том, что скоро сами отпра-
вимся туда, куда отправились оплаканные нами. И быть может, - если прав-
дивы разговоры мудрецов и нас ждет некое общее для всех место, - те, ко-
го мним мы исчезнувшими, только ушли вперед. Будь здоров.
Письмо LXIV
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Вчера ты был с нами. Ты вправе посетовать, что только вчера, но я
потому и написал "с нами" - ведь со мною ты постоянно. Ко мне зашли
друзья, из-за них сильнее пошел дым - не такой, что валит обычно из ку-
хонь наших кутил, пугая караульных, а не слишком густой и только подаю-
щий знак, что пришли гости. (2) Речь шла у нас о многих вещах, но, как
бывает на пиру, мы ни об одной не говорили исчерпывающе, а перескакивали
с предмета на предмет. Потом читали книгу Квинта Секстия-отца, великого,
поверь мне, человека и, хоть он это и отрицает, стоика. (3) О боги вели-
кие, сколько в нем силы, сколько мужества! Такое найдешь не у всякого
философа. Сочинения иных ничем не блещут, кроме имени, а все остальное в
них бескровно. Они наставляют, спорят, мудрствуют - только не укрепляют
нас мужеством, которого у них самих нет. А прочтешь Секстия - скажешь:
"Он жив, силен, свободен, он стал больше чем человеком, от него я ухожу
с великой верой".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166