Все мы связаны общим уделом: кто
родился, тому предстоит умереть. (9) Сроки разные, исход один. Рассто-
янье между первым и последним днем изменчиво и неведомо; если мерить его
тяготами пути, оно велико даже у ребенка, если скоростью - коротко даже
у старца. Все ненадежно и обманчиво, все изменчиво как погода. Все не-
сется стремглав и, по веленью фортуны, превращается в нечто противопо-
ложное, и в таком коловращении человеческих дел нет ничего заранее из-
вестного, кроме смерти. И однако все жалуются на то единственное, в чем
никто еще не обманулся.
- "Но он умер ребенком!" - Не буду говорить о том, что отжившему свое
лучше, перейду к другому: намного ли состарившийся взял верх над младен-
цем? (10) Представь себе безграничность глубин времени и охвати мыслью
весь мир, потом сравни с этой безмерностью то, что именуется человечес-
ким веком, - и ты увидишь, как ничтожен отрезок, которого мы желаем, ко-
торый стремимся продлить. А сколько занимают в нем слезы тревоги? (11)
Сколько занимает смерть, желанная прежде, чем придет? Сколько занимает
нездоровье, сколько страх, сколько годы младенчества и годы, прожитые в
невежестве и без пользы? Половину срока мы спим. Прибавь еще труды,
скорби, опасности, - и ты поймешь, что за самый долгий век времени жить
остается очень мало. (12) Кто же согласится с тобою, что не лучше тому,
кому позволено скоро вернуться и закончить путь еще до усталости? Жизнь
есть не благо и не зло, а только вместилище блага и зла. Так что твой
сын ничего не потерял, кроме жребия, ко торый верней выпал бы не в его
пользу. Он мог бы стать человеком скромным и разумным, возможно, твоя
забота создала бы из него и что-нибудь получше, но также (и опасаться
этого есть больше причин) мог он сделаться подобным большинству. ( 13)
Взгляни на юношей, которых мотовство вытолкнуло из знатных домов на аре-
ну; взгляни на тех дважды бесстыдных, что и сами развратничают, и служат
чужому разврату, и у которых ни дня не проходит без пьянства, ни дня без
какой-нибудь крупной мерзости, - и тебе станет ясно, что опасаться тут
можно скорее, чем надеяться. Так что нечего тебе выискивать поводы для
скорби и негодованьем раздувать мелкие неприятности. (14) Я не увещаю
тебя собраться с силами и выпрямиться: ведь я не столь плохого о тебе
мнения, чтобы думать, будто против такого случая тебе нужно призвать всю
твою доблесть. Знай, это не боль, а укол, - боль из него делаешь ты сам.
Велики, без сомненья, успехи философии, если твой мужественный дух тос-
кует по мальчике, покуда более знакомом кормилице, нежели отцу!
(15) Неужели я призываю тебя к бесчувственности, требую, чтобы во
время похорон ты не изменился в лице, не допускаю, чтобы у тебя сжалось
сердце? Нет, конечно! Ведь это не доблесть, а бесчеловечность - смотреть
на похороны близких таким же взглядом, каким смотрел на них самих, ниче-
го не чувствовать, когда их впервые отрывают от тебя. Но представь даже,
что я все это запрещаю; есть вещи, от нас не зависящие, порой слезы
льются, как их ни сдерживай, и, пролившись, облегчают душу. (16) Что из
этого следует? Позволим им течь, но не будем им приказывать; пусть льют-
ся столько, сколько требует чувство, а не подражанье. Не будем ничего
прибавлять к нашей скорби и преувеличивать ее по чужому примеру. Горе
напоказ требует больше, чем просто горе: много ли есть горюющих для са-
мих себя? Люди стонут более внятно, когда их слышат, и, спокойные и мол-
чаливые в одиночестве, снова разражаются слезами, едва завидят кого-ни-
будь. Тут-то они и тянутся рвать на себе волосы, хотя свободнее могли бы
сделать это, когда никто не мешает, тут-то и зовут смерть, тут-то и ска-
тываются с постели. Без зрителя горе затихает. (17) И здесь, как и во
всем, не покидает нас один порок: прилаживаться к примеру большинства,
смотреть, не что должно, а что принято. Мы удаляемся от природы и преда-
емся толпе, от которой ничего хорошего исходить не может, которая и тут,
как во всем прочем, непостоянна. Увидит она человека мужественного в
своей скорби - и зовет его безбожным я диким, увидит другого, бессильно
прильнувшего к мертвому телу, - и зовет его безвольным и хилым. (18) По-
тому-то и надо все делать по разуму. Нет ничего глупее, чем печалиться
для славы и плакать ради общего одобрения. По-моему, мудрый муж плачет,
либо когда сам дает волю слезам, либо когда они льются по своей воле. Я
скажу, в чем тут разница. Когда "ас поразит первая весть о горестной
кончине, когда мы держим тело, которое из наших объятий перейдет на кос-
тер, - слезы исторгает природная необходимость, и дух, под ударом скор-
би, сотрясает вместе со всем телом также и глаза, силой заставляя про-
литься находящуюся близ них влагу. (19) Эти исторгнутые слезы текут воп-
реки нам. Но бывают слезы, которым мы сами даем выход, - например, возв-
ращаясь памятью к тем, кого мы потеряли, и есть нечто сладостное в печа-
ли, когда нам вновь приходят на ум их отрадные речи, их веселая беседа,
их преданная любовь; тогда глаза увлажняются, словно от радости. Этим
слезам мы не противимся, а те первые побеждают нас. (20) Так что нельзя
ни удерживать, ни выдавливать из себя слезы ради стоящих и сидящих вок-
руг: и плакать, и перестать куда менее позорно, чем притворяться. Пусть
слезы текут сами собой: ведь и люди спокойные и сдержанные их могут про-
лить. Часто они текли, не умаляя почтенности мудреца, с такой пристой-
ностью, что была в них полная мера и человечности, и достоинства. Можно,
повторяю, повиноваться природе, не теряя степенности. (21) Я видел поч-
тенных людей, хоронивших своих близких: вся любовь была написана у них
на лице, но в их скорби не было лицедейства, - ничего, кроме подлинных
чувств, которым они дали выход. И в скорби есть приличья, - их-то и сле-
дует соблюдать мудрецу. И как во всем, так и тут наступает миг, когда
плакать довольно. И радость, и горе льются через край только у неразум-
ных.
(22) Неизбежное нужно принимать равнодушно. Разве случилось нечто не-
вероятное, невиданное? Скольким людям сейчас нанимают служителей для по-
хорон! Скольким покупают смертный убор! Сколько людей будут горевать
после тебя! Едва ты подумаешь, что он был еще ребенком, думай и о том,
что он был человеком, - а человеку ничего не обещано наверняка, и форту-
на не должна непременно довести его до старости, но вправе отпустить,
где ей угодно. (23) А в остальном то и дело говори о нем, торжественно
чти, насколько можешь, его память, - ведь воспоминанья станут приходить
к тебе тем чаще, чем меньше в них будет горечи. К печальному обращаются
неохотно, а тем более к самой печали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166
родился, тому предстоит умереть. (9) Сроки разные, исход один. Рассто-
янье между первым и последним днем изменчиво и неведомо; если мерить его
тяготами пути, оно велико даже у ребенка, если скоростью - коротко даже
у старца. Все ненадежно и обманчиво, все изменчиво как погода. Все не-
сется стремглав и, по веленью фортуны, превращается в нечто противопо-
ложное, и в таком коловращении человеческих дел нет ничего заранее из-
вестного, кроме смерти. И однако все жалуются на то единственное, в чем
никто еще не обманулся.
- "Но он умер ребенком!" - Не буду говорить о том, что отжившему свое
лучше, перейду к другому: намного ли состарившийся взял верх над младен-
цем? (10) Представь себе безграничность глубин времени и охвати мыслью
весь мир, потом сравни с этой безмерностью то, что именуется человечес-
ким веком, - и ты увидишь, как ничтожен отрезок, которого мы желаем, ко-
торый стремимся продлить. А сколько занимают в нем слезы тревоги? (11)
Сколько занимает смерть, желанная прежде, чем придет? Сколько занимает
нездоровье, сколько страх, сколько годы младенчества и годы, прожитые в
невежестве и без пользы? Половину срока мы спим. Прибавь еще труды,
скорби, опасности, - и ты поймешь, что за самый долгий век времени жить
остается очень мало. (12) Кто же согласится с тобою, что не лучше тому,
кому позволено скоро вернуться и закончить путь еще до усталости? Жизнь
есть не благо и не зло, а только вместилище блага и зла. Так что твой
сын ничего не потерял, кроме жребия, ко торый верней выпал бы не в его
пользу. Он мог бы стать человеком скромным и разумным, возможно, твоя
забота создала бы из него и что-нибудь получше, но также (и опасаться
этого есть больше причин) мог он сделаться подобным большинству. ( 13)
Взгляни на юношей, которых мотовство вытолкнуло из знатных домов на аре-
ну; взгляни на тех дважды бесстыдных, что и сами развратничают, и служат
чужому разврату, и у которых ни дня не проходит без пьянства, ни дня без
какой-нибудь крупной мерзости, - и тебе станет ясно, что опасаться тут
можно скорее, чем надеяться. Так что нечего тебе выискивать поводы для
скорби и негодованьем раздувать мелкие неприятности. (14) Я не увещаю
тебя собраться с силами и выпрямиться: ведь я не столь плохого о тебе
мнения, чтобы думать, будто против такого случая тебе нужно призвать всю
твою доблесть. Знай, это не боль, а укол, - боль из него делаешь ты сам.
Велики, без сомненья, успехи философии, если твой мужественный дух тос-
кует по мальчике, покуда более знакомом кормилице, нежели отцу!
(15) Неужели я призываю тебя к бесчувственности, требую, чтобы во
время похорон ты не изменился в лице, не допускаю, чтобы у тебя сжалось
сердце? Нет, конечно! Ведь это не доблесть, а бесчеловечность - смотреть
на похороны близких таким же взглядом, каким смотрел на них самих, ниче-
го не чувствовать, когда их впервые отрывают от тебя. Но представь даже,
что я все это запрещаю; есть вещи, от нас не зависящие, порой слезы
льются, как их ни сдерживай, и, пролившись, облегчают душу. (16) Что из
этого следует? Позволим им течь, но не будем им приказывать; пусть льют-
ся столько, сколько требует чувство, а не подражанье. Не будем ничего
прибавлять к нашей скорби и преувеличивать ее по чужому примеру. Горе
напоказ требует больше, чем просто горе: много ли есть горюющих для са-
мих себя? Люди стонут более внятно, когда их слышат, и, спокойные и мол-
чаливые в одиночестве, снова разражаются слезами, едва завидят кого-ни-
будь. Тут-то они и тянутся рвать на себе волосы, хотя свободнее могли бы
сделать это, когда никто не мешает, тут-то и зовут смерть, тут-то и ска-
тываются с постели. Без зрителя горе затихает. (17) И здесь, как и во
всем, не покидает нас один порок: прилаживаться к примеру большинства,
смотреть, не что должно, а что принято. Мы удаляемся от природы и преда-
емся толпе, от которой ничего хорошего исходить не может, которая и тут,
как во всем прочем, непостоянна. Увидит она человека мужественного в
своей скорби - и зовет его безбожным я диким, увидит другого, бессильно
прильнувшего к мертвому телу, - и зовет его безвольным и хилым. (18) По-
тому-то и надо все делать по разуму. Нет ничего глупее, чем печалиться
для славы и плакать ради общего одобрения. По-моему, мудрый муж плачет,
либо когда сам дает волю слезам, либо когда они льются по своей воле. Я
скажу, в чем тут разница. Когда "ас поразит первая весть о горестной
кончине, когда мы держим тело, которое из наших объятий перейдет на кос-
тер, - слезы исторгает природная необходимость, и дух, под ударом скор-
би, сотрясает вместе со всем телом также и глаза, силой заставляя про-
литься находящуюся близ них влагу. (19) Эти исторгнутые слезы текут воп-
реки нам. Но бывают слезы, которым мы сами даем выход, - например, возв-
ращаясь памятью к тем, кого мы потеряли, и есть нечто сладостное в печа-
ли, когда нам вновь приходят на ум их отрадные речи, их веселая беседа,
их преданная любовь; тогда глаза увлажняются, словно от радости. Этим
слезам мы не противимся, а те первые побеждают нас. (20) Так что нельзя
ни удерживать, ни выдавливать из себя слезы ради стоящих и сидящих вок-
руг: и плакать, и перестать куда менее позорно, чем притворяться. Пусть
слезы текут сами собой: ведь и люди спокойные и сдержанные их могут про-
лить. Часто они текли, не умаляя почтенности мудреца, с такой пристой-
ностью, что была в них полная мера и человечности, и достоинства. Можно,
повторяю, повиноваться природе, не теряя степенности. (21) Я видел поч-
тенных людей, хоронивших своих близких: вся любовь была написана у них
на лице, но в их скорби не было лицедейства, - ничего, кроме подлинных
чувств, которым они дали выход. И в скорби есть приличья, - их-то и сле-
дует соблюдать мудрецу. И как во всем, так и тут наступает миг, когда
плакать довольно. И радость, и горе льются через край только у неразум-
ных.
(22) Неизбежное нужно принимать равнодушно. Разве случилось нечто не-
вероятное, невиданное? Скольким людям сейчас нанимают служителей для по-
хорон! Скольким покупают смертный убор! Сколько людей будут горевать
после тебя! Едва ты подумаешь, что он был еще ребенком, думай и о том,
что он был человеком, - а человеку ничего не обещано наверняка, и форту-
на не должна непременно довести его до старости, но вправе отпустить,
где ей угодно. (23) А в остальном то и дело говори о нем, торжественно
чти, насколько можешь, его память, - ведь воспоминанья станут приходить
к тебе тем чаще, чем меньше в них будет горечи. К печальному обращаются
неохотно, а тем более к самой печали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166