..
* * *
• наплыв: гроза •
Вдалеке прогремел гром.
Эйнджел сидел в трейлере у Брайена, ему не хотелось идти к себе. Потому что из комнаты матери постоянно несет перегаром.
Брайен что-то печатал на своем портативном компьютере.
— Готовишь сцены на завтра? — спросил Эйнджел.
— Нет. — Брайен усмехнулся. — На самом деле я вроде как... книгу пишу.
— А про что?
— Ну, я еще толком не знаю... а так, в целом, про мальчика. Про самого обыкновенного мальчика, который живет в городском предместье. Дело происходит в шестидесятые годы... в общем, он постоянно чувствует, что он не такой, как все... что он здесь чужой... как будто он вообще не с Земли, а с другой планеты... и вот однажды он сидит дома, и к нему приходят инопланетяне.
— Это фантастика, да?
— Нет... инопланетяне... это как бы метафора его отчужденности. Они не настоящие, нереальные. Как отражение в зеркале. Это — двухмерные образы самого мальчика.
— Круто. Но только...
— Что?
— Отражение в зеркале — оно реально.
— Я знаю, — сказал Брайен. Только теперь Эйнджел заметил, что все зеркала в трейлере перевернуты лицевой стороной к стене.
Он проговорил едва слышно:
— Моя мама творит со мной мерзкие вещи. Мне кажется, она кормится от меня, как вампир — пьет мою душу. — Ему стало немного неловко, что он не нашел своих слов, а процитировал песню Тимми, но это получилось случайно. Само собой. Песни Тимми Валентайна теперь постоянно вертелись у него в голове.
— Какие мерзкие вещи, Эйнджел? — Брайен закрыл крышку ноутбука. Он повернулся к Эйнджелу и посмотрел ему прямо в глаза, как редко делают взрослые. Потому что считают, что с детьми не о чем поговорить серьезно.
— Ну... — Эйнджел опустил глаза в пол. Потом встал и подошел к холодильнику, чтобы взять воды. — Мерзкие вещи, плохие. Но она говорит, что это все потому, что она меня любит. Что я ей нужен. И я знаю, я ей нужен. Я — единственный, кто разбирается, какие ей надо давать таблетки, по сколько штук и по сколько раз в день.
— Но вы с ней очень близки.
— Иногда я ее слышу, если она в другой комнате. Или вообще не дома. Когда-то у меня был брат. Близнец. Мы похоронили его на холме. Его звали Эррол. Как Эррол Флинн.
— Правда? Вы его сами похоронили? А как он умер?
— Я не знаю, — резко проговорил Эйнджел.
— Ты как-то странно о нем говоришь. Может быть, ты его просто придумал?
— Я же вроде уже не маленький. Это маленькие детишки придумывают себе воображаемых друзей, чтобы было не так одиноко.
— Понял, отвял.
— Расскажи лучше про новую сцену.
— Ага. — Брайен снова открыл ноутбук и нашел нужный файл. — Это сцена из снов. Ты и красивая дочка сумасшедшего ученого — вы вместе кормите гориллу в клетке. Девочка очень красивая и одета во все красное. Вы открываете клетку, и горилла вырывается наружу. Она бросается на вас, вы бежите, она бежит следом за вами по длинным запутанным лестницам — в доме, построенном в форме буквы L. Девочка забегает в ванную и запирается там. Ты подходишь к роялю — белый концертный рояль — из-под паркета сочится туман — и садишься играть. Горилла колотит в дверь с той стороны — в замедленной съемке, — а ты играешь, так отрешенно, как будто ты вообще не в этом мире, — а пока ты играешь, девочка в ванной все так же истошно кричит — тут будет еще крупный план: из-под двери сочится свет — а ты все играешь, и с каждой нотой твоя музыка становится все более неземной, все более холодной и жестокой. Как будто бездушной.
Эйнджел надолго задумался. Когда-то ему приснился похожий сон. Он играл в фа-диезе — в поп-музыке никогда не используют эту тональность, потому что она слишком сложная для исполнения; если играть на гитаре, то приходится выворачивать пальцы под невообразимым углом, а если на клавишных — то руки ходят, как крабы; это музыка разума, а не сердца. И в том сне была женщина в ванной, только он думал, что это мама. И обезьяна карабкалась вверх по лестнице — громадная, как Кинг-Конг. У обезьяны было лицо Эррола, мое лицо... и тут он вспомнил другие фрагменты сна, обрывочные картинки... пес тявкает у пожарного крана, провонявшего собачьей мочой... дверца холодильника открывается сама собой, а внутри — отрезанная голова... девочка в бассейне, вся — в рваных ранах... Это чужие воспоминания! — мысленно закричал Эйнджел. Не мои!
— Эйнджел?
...император рыдает у статуи мертвого мальчика... художник вскрывает вены, и черный кот пьет его кровь... а потом... огонь огонь огонь огонь...
Этого не было в моем сне. Это кто-то другой пытается влезть мне в сознание. Но я не позволю ему захватить мой разум, потому что я — все еще я. Все еще я.
* * *
• гроза •
Опять прогремел гром. Голос тьмы. Это хорошо. Симона вышла из леса на парковочную площадку с рядами трейлеров. Прошла незамеченной в толпе плотников, ассистентов, статистов и всяческих прихлебателей. Кто-то был занят делом, кто-то просто слонялся туда-сюда, кто-то ел, кто-то пил кофе, кто-то болтал с приятелями. Если кто-то ее и заметил, то не обратил внимания — раз она здесь, значит, так надо: Она укрыла себя иллюзией. Она была краешком тени от трейлера, тенью от грозовых туч, тенью от тени кого-то из этих людей.
Она стояла в сторонке и наблюдала. Вот трейлер с табличкой: МИСТЕР ТОДД. Но она знала, что Эйнджела там нет. Какая-то испанка, в ярком кричащем костюме и с очень тщательно уложенной прической, стучала в дверь.
— Это Габриэла, — кричала она. — Марджори, Марджори...
Симона подобралась ближе. Дверь открылась. На пороге стояла мать Эйнджела. На ней была полупрозрачная ночная рубашка, сквозь которую просвечивала обвисшая грудь. На лице — преждевременные морщины. На всклокоченных жиденьких волосах виднелись следы полусмывшейся краски.
— Да? — сказала она. Как будто спала на ходу.
— Это я. Габриэла Муньос. Вы меня помните? Я агент вашего сына. — Отвращение на лице Габриэлы было настолько явным, что его просто нельзя было не заметить. — У нас проблемы. То есть у вас проблемы. Вас не хотят больше видеть на съемках. Вы своим поведением всех утомили.
— Оставьте меня в покое. Вы не захватили мне синенькие таблетки? А то у меня синие кончились.
— Послушайте, в интересах дела...
— Убирайтесь к чертям, Габриэла. Ну, разве что вы принесли таблетки.
— Послушайте, Марджори. И слушайте очень внимательно, иначе вы вообще все потеряете — и таблетки, и «порше», и номер в отеле, и свой жирный кусок в размере двадцати пяти процентов от доходов Эйнджела...
— Все потеряю?
— Да.
Симона увидела, как мать Эйнджела тяжело сглотнула. Жадность — вот ее главная слабость, это было очевидно. Но было в ней что-то еще — что-то темное. Эта женщина до сих пор не нашла в себе сил перерезать невидимую пуповину, что соединяла ее с ее сыном. И эта связь, эта слабость пожирали ее заживо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
* * *
• наплыв: гроза •
Вдалеке прогремел гром.
Эйнджел сидел в трейлере у Брайена, ему не хотелось идти к себе. Потому что из комнаты матери постоянно несет перегаром.
Брайен что-то печатал на своем портативном компьютере.
— Готовишь сцены на завтра? — спросил Эйнджел.
— Нет. — Брайен усмехнулся. — На самом деле я вроде как... книгу пишу.
— А про что?
— Ну, я еще толком не знаю... а так, в целом, про мальчика. Про самого обыкновенного мальчика, который живет в городском предместье. Дело происходит в шестидесятые годы... в общем, он постоянно чувствует, что он не такой, как все... что он здесь чужой... как будто он вообще не с Земли, а с другой планеты... и вот однажды он сидит дома, и к нему приходят инопланетяне.
— Это фантастика, да?
— Нет... инопланетяне... это как бы метафора его отчужденности. Они не настоящие, нереальные. Как отражение в зеркале. Это — двухмерные образы самого мальчика.
— Круто. Но только...
— Что?
— Отражение в зеркале — оно реально.
— Я знаю, — сказал Брайен. Только теперь Эйнджел заметил, что все зеркала в трейлере перевернуты лицевой стороной к стене.
Он проговорил едва слышно:
— Моя мама творит со мной мерзкие вещи. Мне кажется, она кормится от меня, как вампир — пьет мою душу. — Ему стало немного неловко, что он не нашел своих слов, а процитировал песню Тимми, но это получилось случайно. Само собой. Песни Тимми Валентайна теперь постоянно вертелись у него в голове.
— Какие мерзкие вещи, Эйнджел? — Брайен закрыл крышку ноутбука. Он повернулся к Эйнджелу и посмотрел ему прямо в глаза, как редко делают взрослые. Потому что считают, что с детьми не о чем поговорить серьезно.
— Ну... — Эйнджел опустил глаза в пол. Потом встал и подошел к холодильнику, чтобы взять воды. — Мерзкие вещи, плохие. Но она говорит, что это все потому, что она меня любит. Что я ей нужен. И я знаю, я ей нужен. Я — единственный, кто разбирается, какие ей надо давать таблетки, по сколько штук и по сколько раз в день.
— Но вы с ней очень близки.
— Иногда я ее слышу, если она в другой комнате. Или вообще не дома. Когда-то у меня был брат. Близнец. Мы похоронили его на холме. Его звали Эррол. Как Эррол Флинн.
— Правда? Вы его сами похоронили? А как он умер?
— Я не знаю, — резко проговорил Эйнджел.
— Ты как-то странно о нем говоришь. Может быть, ты его просто придумал?
— Я же вроде уже не маленький. Это маленькие детишки придумывают себе воображаемых друзей, чтобы было не так одиноко.
— Понял, отвял.
— Расскажи лучше про новую сцену.
— Ага. — Брайен снова открыл ноутбук и нашел нужный файл. — Это сцена из снов. Ты и красивая дочка сумасшедшего ученого — вы вместе кормите гориллу в клетке. Девочка очень красивая и одета во все красное. Вы открываете клетку, и горилла вырывается наружу. Она бросается на вас, вы бежите, она бежит следом за вами по длинным запутанным лестницам — в доме, построенном в форме буквы L. Девочка забегает в ванную и запирается там. Ты подходишь к роялю — белый концертный рояль — из-под паркета сочится туман — и садишься играть. Горилла колотит в дверь с той стороны — в замедленной съемке, — а ты играешь, так отрешенно, как будто ты вообще не в этом мире, — а пока ты играешь, девочка в ванной все так же истошно кричит — тут будет еще крупный план: из-под двери сочится свет — а ты все играешь, и с каждой нотой твоя музыка становится все более неземной, все более холодной и жестокой. Как будто бездушной.
Эйнджел надолго задумался. Когда-то ему приснился похожий сон. Он играл в фа-диезе — в поп-музыке никогда не используют эту тональность, потому что она слишком сложная для исполнения; если играть на гитаре, то приходится выворачивать пальцы под невообразимым углом, а если на клавишных — то руки ходят, как крабы; это музыка разума, а не сердца. И в том сне была женщина в ванной, только он думал, что это мама. И обезьяна карабкалась вверх по лестнице — громадная, как Кинг-Конг. У обезьяны было лицо Эррола, мое лицо... и тут он вспомнил другие фрагменты сна, обрывочные картинки... пес тявкает у пожарного крана, провонявшего собачьей мочой... дверца холодильника открывается сама собой, а внутри — отрезанная голова... девочка в бассейне, вся — в рваных ранах... Это чужие воспоминания! — мысленно закричал Эйнджел. Не мои!
— Эйнджел?
...император рыдает у статуи мертвого мальчика... художник вскрывает вены, и черный кот пьет его кровь... а потом... огонь огонь огонь огонь...
Этого не было в моем сне. Это кто-то другой пытается влезть мне в сознание. Но я не позволю ему захватить мой разум, потому что я — все еще я. Все еще я.
* * *
• гроза •
Опять прогремел гром. Голос тьмы. Это хорошо. Симона вышла из леса на парковочную площадку с рядами трейлеров. Прошла незамеченной в толпе плотников, ассистентов, статистов и всяческих прихлебателей. Кто-то был занят делом, кто-то просто слонялся туда-сюда, кто-то ел, кто-то пил кофе, кто-то болтал с приятелями. Если кто-то ее и заметил, то не обратил внимания — раз она здесь, значит, так надо: Она укрыла себя иллюзией. Она была краешком тени от трейлера, тенью от грозовых туч, тенью от тени кого-то из этих людей.
Она стояла в сторонке и наблюдала. Вот трейлер с табличкой: МИСТЕР ТОДД. Но она знала, что Эйнджела там нет. Какая-то испанка, в ярком кричащем костюме и с очень тщательно уложенной прической, стучала в дверь.
— Это Габриэла, — кричала она. — Марджори, Марджори...
Симона подобралась ближе. Дверь открылась. На пороге стояла мать Эйнджела. На ней была полупрозрачная ночная рубашка, сквозь которую просвечивала обвисшая грудь. На лице — преждевременные морщины. На всклокоченных жиденьких волосах виднелись следы полусмывшейся краски.
— Да? — сказала она. Как будто спала на ходу.
— Это я. Габриэла Муньос. Вы меня помните? Я агент вашего сына. — Отвращение на лице Габриэлы было настолько явным, что его просто нельзя было не заметить. — У нас проблемы. То есть у вас проблемы. Вас не хотят больше видеть на съемках. Вы своим поведением всех утомили.
— Оставьте меня в покое. Вы не захватили мне синенькие таблетки? А то у меня синие кончились.
— Послушайте, в интересах дела...
— Убирайтесь к чертям, Габриэла. Ну, разве что вы принесли таблетки.
— Послушайте, Марджори. И слушайте очень внимательно, иначе вы вообще все потеряете — и таблетки, и «порше», и номер в отеле, и свой жирный кусок в размере двадцати пяти процентов от доходов Эйнджела...
— Все потеряю?
— Да.
Симона увидела, как мать Эйнджела тяжело сглотнула. Жадность — вот ее главная слабость, это было очевидно. Но было в ней что-то еще — что-то темное. Эта женщина до сих пор не нашла в себе сил перерезать невидимую пуповину, что соединяла ее с ее сыном. И эта связь, эта слабость пожирали ее заживо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116