Как будто никого.
— Мне нечего сказать о Святых Последних Дней, — откликнулся Лорен, — но моя рабочая гипотеза строится на том, что я не стал бы приверженцем религии, основатель которой позволил себя линчевать.
— Как Иисус Христос? — спросил Бирн.
Лорен промолчал. Сандовал засмеялся.
— Я ничего не имею против вас, ребята, или против мормонов, — наконец произнес он, — но я католик, а вы язычники.
Лорен долгим взглядом посмотрел в его сторону.
— А знаешь, что говорит наша религия о папе римском?
— Лорен, — вмешался Кувер, — твой великолепный стейк остывает.
— ...Что это один из величайших умов шестнадцатого века, — продолжил Лорен.
Сандовал озадаченно зашевелил мозгами, тут к нему повернулся Бирн.
— А я лютеранин, — изрек он, — так я, по-твоему, тоже язычник?
— С тобой все в порядке, приятель, — отозвался Сандовал, — ты просто еретик.
И они с Бирном дружно захохотали. Бирн, вытащив из кармана флягу, добавил в кофе виски себе и Сандовалу.
— Не забудь про стейк, Лорен, — напомнил Кувер и повернулся к приятелям. — Вы что, не можете говорить о политике, как все нормальные люди?
— Запросто, — ответил Бирн, глаза его азартно загорелись. — Когда Луис Фигурацион и прочие ваши демократы намерены сделать что-нибудь полезное для разнообразия и кого-нибудь выбрать?
— Сейчас, Марк, — заявил Кувер.
Соус на пережаренном мясе и картошке уже подернулся пленкой. Скупо брошенные водянисто-бледные консервированные горошины томились сверху. Лорен резким движением вонзил в стейк вилку, затем стал распиливать его тупым ножом. Слишком уж долго он нагуливал свой аппетит.
— Никто даже не знает программы демократов, — опять встрял Сандовал, — они позволяют этим долбаным японцам и мокрозадым чилийцам занимать наши рабочие места.
— Ты же знаешь, что мы пытались выкинуть отсюда шахтеров-иностранцев, — оправдывался Кувер.
— Одни слова, приятель.
Шеф полиции усиленно работал челюстями, стараясь прожевать жесткое мясо и подгоревший хлеб. Его частенько втягивали в подобные дискуссии, и он с удовольствием прожил бы оставшиеся годы без лишних разглагольствований. «Двое пьяных стариков, — размышлял Лорен, — указывают Богу и всем остальным, как поступать. Американская горнодобывающая промышленность умирает потому, что не выдерживает конкуренции при наличии дешевой рабочей силы из Южной Америки и высокоэффективной литейной промышленности Западной Германии. И председатель местной Демократической партии вряд ли что может с этим поделать». Сандовал и Бирн продолжали тараторить.
Налогоплательщики, глядя на них с тоской вздыхал про себя Лорен, избиратели.
Цепляя вилкой сухую картошку, он попытался им улыбнуться, как и следовало себя вести официальному лицу.
Слава Богу, подумалось ему, что он занимает штатную должность.
* * *
Сколько Лорен себя помнил, западный горизонт еще долго светился после захода солнца. На шахте Аточи ночь напролет горели огни, поскольку шахтеры работали в ночную смену, и вывески Сити-лайн пылали неоном вместе с ними. Восточный ветер приносил с собой непрерывный гул, словно где-то вдали десять тысяч флейтистов держали одну и ту же низкую ноту. Это был рев тяжелых самосвалов, выезжающих с территории шахты на своих огромных колесах диаметром в двенадцать футов. Сегодня шахта была темна и молчалива, а Сити-лайн — по-прежнему полна огней.
Первый звонок поступил в шесть тридцать. Сообщалось, что двое подростков, очевидно подвыпивших, оказались на стоянке у «Джеронимо», классического придорожного трактира в стиле 50-х с неоновым индейцем. Позывные десять восемнадцать. С ребятами сцепились две женщины, стараясь выпроводить их. Вначале спокойно наблюдая за происходящим, потом в драку ввязались их мужья, решив, видимо, что это наилучший способ ее прекратить.
На Сити-лайн к насилию не привыкать. Лорен вспомнил прокуренный ночной бар, который он посещал в самом начале своей карьеры. Этот бар, давно уже сгоревший, назывался «На ринге»; там, в задней комнате, находился маленький боксерский ринг, где Лорен и другие полицейские, заплатив по 150 долларов, при желании могли подраться с крутыми заключенными, выпущенными из тюрьмы на один вечер.
Ринг шириной шагов в пятнадцать не давал противникам место для маневра, и Лорен постоянно выходил из себя. Он был боксером, а не уличным задирой, а ограниченные размеры ринга давали преимущество последнему. В армии он боксировал, удерживая дистанцию вытянутой левой. Молниеносный удар правой, когда противник терял бдительность или уставал, пытаясь при этом вяло атаковать, позволял неожиданно сблизиться. Лорен приноровился чуть подкручивать кулаком во время удара, разрывая своей перчаткой кожу на лицах противников и брызгая кровью на восторженный первый ряд. Ему это нравилось, он получал неизъяснимое наслаждение оттого, что, свалив противника, сам оставался невредимым. Это удовольствие длилось до тех пор, пока он не встретился с девятнадцатилетним любителем из Детройта, защищая свой второй титул. Ударом своей сокрушающей правой на сорок первой секунде первого раунда противник Лорена открыл счет.
А уж драться на маленьком ринге в старом баре Аточи! Он ненавидел преимущество, которое получали на нем татуированные мускулистые парни с закрученными тюремными усиками. Они выходили на ринг, скалясь от уха до уха в предвкушении возможности поквитаться с полицейским. Первый бой Лорена длился полтора раунда. Он протекал очень интенсивно; соперники долго обменивались ударами на тесном ринге, пока Лорену не посчастливилось чисто инстинктивным ударом справа, который мог предвидеть лишь Господь Бог, достать противника. Именно потому, что Лорен ненавидел все это, ненавидел этот маленький ринг и запах пива, ненавидел каждую секунду этой беспощадной битвы с потом и кровью, он пропадал в баре часами, работая над техникой ног, над уходами в сторону, обманными движениями, подскоками — всем тем, что поможет увернуться от этих тяжеловесов с их прижатой к плечу головой во время атаки, с градом коротких точных ударов по корпусу, которые зачастую сопровождались затрещинами и зуботычинами. Он не хотел покидать этот ринг. Бар «На ринге» нередко посещали члены верхушки Демократической партии за пределами округа, и Лорену не помешала бы популярность среди тех, кто впоследствии может быть ему полезен. Двигаться по рингу полицейский стал много лучше. А ненависть придавала силу его кулакам, ненависть к могучим коротышкам и боевикам больших боссов с их золотыми зубами и постоянным страхом в глазах.
Он ненавидел и потому никогда не проигрывал. В какой-то момент каждой схватки он искусственно взвинчивал себя, получая от этого невыразимое удовольствие, пусть немного фальшивое, но все же удовольствие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
— Мне нечего сказать о Святых Последних Дней, — откликнулся Лорен, — но моя рабочая гипотеза строится на том, что я не стал бы приверженцем религии, основатель которой позволил себя линчевать.
— Как Иисус Христос? — спросил Бирн.
Лорен промолчал. Сандовал засмеялся.
— Я ничего не имею против вас, ребята, или против мормонов, — наконец произнес он, — но я католик, а вы язычники.
Лорен долгим взглядом посмотрел в его сторону.
— А знаешь, что говорит наша религия о папе римском?
— Лорен, — вмешался Кувер, — твой великолепный стейк остывает.
— ...Что это один из величайших умов шестнадцатого века, — продолжил Лорен.
Сандовал озадаченно зашевелил мозгами, тут к нему повернулся Бирн.
— А я лютеранин, — изрек он, — так я, по-твоему, тоже язычник?
— С тобой все в порядке, приятель, — отозвался Сандовал, — ты просто еретик.
И они с Бирном дружно захохотали. Бирн, вытащив из кармана флягу, добавил в кофе виски себе и Сандовалу.
— Не забудь про стейк, Лорен, — напомнил Кувер и повернулся к приятелям. — Вы что, не можете говорить о политике, как все нормальные люди?
— Запросто, — ответил Бирн, глаза его азартно загорелись. — Когда Луис Фигурацион и прочие ваши демократы намерены сделать что-нибудь полезное для разнообразия и кого-нибудь выбрать?
— Сейчас, Марк, — заявил Кувер.
Соус на пережаренном мясе и картошке уже подернулся пленкой. Скупо брошенные водянисто-бледные консервированные горошины томились сверху. Лорен резким движением вонзил в стейк вилку, затем стал распиливать его тупым ножом. Слишком уж долго он нагуливал свой аппетит.
— Никто даже не знает программы демократов, — опять встрял Сандовал, — они позволяют этим долбаным японцам и мокрозадым чилийцам занимать наши рабочие места.
— Ты же знаешь, что мы пытались выкинуть отсюда шахтеров-иностранцев, — оправдывался Кувер.
— Одни слова, приятель.
Шеф полиции усиленно работал челюстями, стараясь прожевать жесткое мясо и подгоревший хлеб. Его частенько втягивали в подобные дискуссии, и он с удовольствием прожил бы оставшиеся годы без лишних разглагольствований. «Двое пьяных стариков, — размышлял Лорен, — указывают Богу и всем остальным, как поступать. Американская горнодобывающая промышленность умирает потому, что не выдерживает конкуренции при наличии дешевой рабочей силы из Южной Америки и высокоэффективной литейной промышленности Западной Германии. И председатель местной Демократической партии вряд ли что может с этим поделать». Сандовал и Бирн продолжали тараторить.
Налогоплательщики, глядя на них с тоской вздыхал про себя Лорен, избиратели.
Цепляя вилкой сухую картошку, он попытался им улыбнуться, как и следовало себя вести официальному лицу.
Слава Богу, подумалось ему, что он занимает штатную должность.
* * *
Сколько Лорен себя помнил, западный горизонт еще долго светился после захода солнца. На шахте Аточи ночь напролет горели огни, поскольку шахтеры работали в ночную смену, и вывески Сити-лайн пылали неоном вместе с ними. Восточный ветер приносил с собой непрерывный гул, словно где-то вдали десять тысяч флейтистов держали одну и ту же низкую ноту. Это был рев тяжелых самосвалов, выезжающих с территории шахты на своих огромных колесах диаметром в двенадцать футов. Сегодня шахта была темна и молчалива, а Сити-лайн — по-прежнему полна огней.
Первый звонок поступил в шесть тридцать. Сообщалось, что двое подростков, очевидно подвыпивших, оказались на стоянке у «Джеронимо», классического придорожного трактира в стиле 50-х с неоновым индейцем. Позывные десять восемнадцать. С ребятами сцепились две женщины, стараясь выпроводить их. Вначале спокойно наблюдая за происходящим, потом в драку ввязались их мужья, решив, видимо, что это наилучший способ ее прекратить.
На Сити-лайн к насилию не привыкать. Лорен вспомнил прокуренный ночной бар, который он посещал в самом начале своей карьеры. Этот бар, давно уже сгоревший, назывался «На ринге»; там, в задней комнате, находился маленький боксерский ринг, где Лорен и другие полицейские, заплатив по 150 долларов, при желании могли подраться с крутыми заключенными, выпущенными из тюрьмы на один вечер.
Ринг шириной шагов в пятнадцать не давал противникам место для маневра, и Лорен постоянно выходил из себя. Он был боксером, а не уличным задирой, а ограниченные размеры ринга давали преимущество последнему. В армии он боксировал, удерживая дистанцию вытянутой левой. Молниеносный удар правой, когда противник терял бдительность или уставал, пытаясь при этом вяло атаковать, позволял неожиданно сблизиться. Лорен приноровился чуть подкручивать кулаком во время удара, разрывая своей перчаткой кожу на лицах противников и брызгая кровью на восторженный первый ряд. Ему это нравилось, он получал неизъяснимое наслаждение оттого, что, свалив противника, сам оставался невредимым. Это удовольствие длилось до тех пор, пока он не встретился с девятнадцатилетним любителем из Детройта, защищая свой второй титул. Ударом своей сокрушающей правой на сорок первой секунде первого раунда противник Лорена открыл счет.
А уж драться на маленьком ринге в старом баре Аточи! Он ненавидел преимущество, которое получали на нем татуированные мускулистые парни с закрученными тюремными усиками. Они выходили на ринг, скалясь от уха до уха в предвкушении возможности поквитаться с полицейским. Первый бой Лорена длился полтора раунда. Он протекал очень интенсивно; соперники долго обменивались ударами на тесном ринге, пока Лорену не посчастливилось чисто инстинктивным ударом справа, который мог предвидеть лишь Господь Бог, достать противника. Именно потому, что Лорен ненавидел все это, ненавидел этот маленький ринг и запах пива, ненавидел каждую секунду этой беспощадной битвы с потом и кровью, он пропадал в баре часами, работая над техникой ног, над уходами в сторону, обманными движениями, подскоками — всем тем, что поможет увернуться от этих тяжеловесов с их прижатой к плечу головой во время атаки, с градом коротких точных ударов по корпусу, которые зачастую сопровождались затрещинами и зуботычинами. Он не хотел покидать этот ринг. Бар «На ринге» нередко посещали члены верхушки Демократической партии за пределами округа, и Лорену не помешала бы популярность среди тех, кто впоследствии может быть ему полезен. Двигаться по рингу полицейский стал много лучше. А ненависть придавала силу его кулакам, ненависть к могучим коротышкам и боевикам больших боссов с их золотыми зубами и постоянным страхом в глазах.
Он ненавидел и потому никогда не проигрывал. В какой-то момент каждой схватки он искусственно взвинчивал себя, получая от этого невыразимое удовольствие, пусть немного фальшивое, но все же удовольствие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115