и деготь, и лучину, и брынзу, и можжевеловую водку; купили, что нужно; конечно, в первую очередь соли, и начали собираться в обратный путь.
Все в городе казалось Вукадину новым, удивительным. Так его потрясли наши огромные достижения во всех областях культуры, что он рот разинул от удивления. И как разинул его на околице, так и шел с разинутым ртом и опущенными руками, пока какой-то лавочник не сунул ему в рот кукурузный початок. Он вздрогнул, сконфузился, закрыл рот рукой, но глаза таращил по-прежнему.
Удивление его достигло предела, когда он оказался перед кофейней «Народный солдат». (Солдат был намалеван в воинственной позе, с шашкой наголо, у него были черные тоненькие усики, румяные щеки и ямочка на бритом подбородке, из-под шайкачи выглядывали черные, как смоль, бачки.) Перед кофейней толпа народа глазела на итальянца с обезьяной. Обезьяна вытаскивала билетики с предсказаниями судьбы, итальянец играл. Однако Вукадин никогда в жизни не видал, чтобы так играли: итальянец не дул, как все крещеные люди, в одну дудку или поочередно в несколько дудок, а играл на доброй сотне каких-то инструментов одновременно. Вукадин слыхал, будто обезьяну выдумал немец, но эта игра показалась ему еще большим чудом. Шутка ли, что выделывает этот итальянец! Колотит ногами и руками, подергивает локтем, дует губами, свистит носом, трясет головой! А на макушке у него желтый жестяной колпак весь в бубенчиках, как шевельнет головой, бубенчики звенят — одно удовольствие слушать... Вукадин подошел ближе, замешался в толпу, разинул рот и не дыша глядел то на итальянца, то на обезьяну; очнулся он только от выстрела. Итальянец пальнул из небольшой пушечки, стоявшей у него за спиной на барабане, возвещая публике, что представление окончено и настала пора раскошеливаться. Наши же горожане
истолковали это как сигнал: «Спасайся кто может!» И в самом деле, едва итальянец двинулся собирать деньги, толпа кинулась врассыпную, толкаясь и наступая друг другу на ноги; досталось ни за что ни про что и Вукадину, который, увидев, что все бегут, тоже кинулся наутек. Пришлось итальянцу ограничиться грошами, собранными у сидевших перед кофейней господ, прочие разбежались. Лавочники уселись всяк у своей лавки на пороге и сделали вид, будто они и знать ничего не знают. Я не я, и лошадь не моя! Один даже выбранил полицию, что плохо, мол, смотрит, позволяет шляться бог знает кому да еще попрошайничать.
— Может, шпион какой, офицер,— заметил другой, указывая на военного образца ботинки итальянца,— явился вынюхивать!
— Нет, приятель, тут медком уже не потчуют!— закричал толстый лавочник с подстриженными усами, сам румяный, как пышка, а губы бледные от злости,— нету хлеба без мотыги! Приходи завтра окучивать мою кукурузу; погни свой швабский горб, буду тебя ждать!
Итальянец только кланяется и отходит; обезьяна у него на плече корчит рожи и поплевывает в толпу зевак, которая снова собралась и валит за итальянцем.
Толпа увлекла и Вукадина. Он никогда в жизни не видел обезьян и сейчас держался поближе к итальянцу, не спуская глаз с обезьяны. Так он бродил до самого вечера и уже в лихую пору, когда совсем стемнело, вдруг вспомнил о своих. Озираясь по сторонам, он обегал весь городишко, но их и след простыл. Не нашел он и корчмы, в которой ночевали, позабыл название улицы, где она стояла, и имя хозяина, так и отстал от них. Наутро он с трудом отыскал корчму, расспросил о своих и узнал, что они ушли еще вчера в полдень. Пришлось Вукадину выбирать — либо пуститься за ними, либо остаться в городе и наняться к кому-нибудь.
По правде говоря, возвращаться в село не хотелось; понравилась ему городская жизнь, суматоха, представления с обезьянами и сотни других забавных вещей. И так как у него было несколько завязанных в узелок грошей, он перебивался день-другой, а потом нанялся в лавку к торговцу. Здесь пять дней в неделю он просиживал на пороге и шил кошельки, куртки да фистаны, по субботам драл глотку, зазывая и затаскивая в лавку ошарашенных крестьянок, а по воскресеньям возился в погребе и амбаре.
— Не видать ли Вукадина?— спрашивал один.
— Как сквозь землю провалился!— отвечал другой.
— Ничего,— успокаивал третий,— и там люди живут, всё своя вера.
— Не по вкусу придется, явится как миленький, понравится — тем лучше!— сказали дядья, которые не очень-то тревожились о племяннике, и тотчас позабыли о нем, как об утерянной палке для вьюков. Такими же словами утешили они Радойку, когда та спросила о сыне.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
в которой больше говорится о всякой всячине, чем о самом герое этого романа, сиречъ о Вукадине
Хорошо живут наши купцы да сидельцы, которых в провинции величают чифтицами — живоглотами. И в будни, и по праздникам, есть ли торговля, нет — они неизменно находят себе развлечения. Если торговля идет слабо, усядутся по двое, по трое на порог и обсуждают внутреннюю и внешнюю политику. Сетуют на господ, и крестьян, на тяжелые времена, и плохую торговлю, хвалят былые годы, бранят нынешний и возлагают надежды на первую Скупщину, которой желают побольше депутатов из славного купеческого сословия, поскольку известно, что они первые люди на всем свете. Либо соберутся в корчме и здесь, по-домашнему, в неглиже, в жилетках и пантуфлях, играют в «жандарма». Уславливаются играть честно, однако каждый жульничает. Заговаривают друг другу зубы, подсовывают одну карту вместо другой, и все подряд бессовестнейшим образом воруют «жандармов». И чем нахальней игрок, тем, разумеется, бессовестней кража, так что некоторые в одной игре выпускают целый отряд жандармерии, что, конечно, обнаруживается и вызывает сначала удивление, упреки и оправдания и, наконец, настоящую ссору и перебранку.
— Слушай, братец, ты двинул своих жандармов, словно и облаву на разбойников!— заметит один тому, кто украденными валетами учиняет погром.
— Точно Евджевич в округе!— добавит другой.
— Нет,— вставит третий,— он резервный комендант жандармерии.
— А почему бы тебе, братец, не засесть с ружьем
у дороги, чтобы я знал и тоже винтовку захватил,— разбойничать так разбойничать. Я полагаюсь на его порядочность и купеческую честь, а он все время мошенничает!— прорычит первый, вскочит с места и забегает взад и вперед по комнате.
— Попрошу вас взять свои слова обратно, я не разбойник и не мошенник, я купеческий сын!— говорит тот, хлопая ладонью по столу.
— Нечего сказать... хороша торговля, если ты ее ведешь. Ружье тебе, голубчик, надо — ив горы, а не с торговыми людьми играть да валетов из колоды таскать!
— Видали, тоже купчина выискался — на сто грошей товару в лавке. Хочешь, дам двадцать грошей, стану твоим компаньоном. Тоже мне фирма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Все в городе казалось Вукадину новым, удивительным. Так его потрясли наши огромные достижения во всех областях культуры, что он рот разинул от удивления. И как разинул его на околице, так и шел с разинутым ртом и опущенными руками, пока какой-то лавочник не сунул ему в рот кукурузный початок. Он вздрогнул, сконфузился, закрыл рот рукой, но глаза таращил по-прежнему.
Удивление его достигло предела, когда он оказался перед кофейней «Народный солдат». (Солдат был намалеван в воинственной позе, с шашкой наголо, у него были черные тоненькие усики, румяные щеки и ямочка на бритом подбородке, из-под шайкачи выглядывали черные, как смоль, бачки.) Перед кофейней толпа народа глазела на итальянца с обезьяной. Обезьяна вытаскивала билетики с предсказаниями судьбы, итальянец играл. Однако Вукадин никогда в жизни не видал, чтобы так играли: итальянец не дул, как все крещеные люди, в одну дудку или поочередно в несколько дудок, а играл на доброй сотне каких-то инструментов одновременно. Вукадин слыхал, будто обезьяну выдумал немец, но эта игра показалась ему еще большим чудом. Шутка ли, что выделывает этот итальянец! Колотит ногами и руками, подергивает локтем, дует губами, свистит носом, трясет головой! А на макушке у него желтый жестяной колпак весь в бубенчиках, как шевельнет головой, бубенчики звенят — одно удовольствие слушать... Вукадин подошел ближе, замешался в толпу, разинул рот и не дыша глядел то на итальянца, то на обезьяну; очнулся он только от выстрела. Итальянец пальнул из небольшой пушечки, стоявшей у него за спиной на барабане, возвещая публике, что представление окончено и настала пора раскошеливаться. Наши же горожане
истолковали это как сигнал: «Спасайся кто может!» И в самом деле, едва итальянец двинулся собирать деньги, толпа кинулась врассыпную, толкаясь и наступая друг другу на ноги; досталось ни за что ни про что и Вукадину, который, увидев, что все бегут, тоже кинулся наутек. Пришлось итальянцу ограничиться грошами, собранными у сидевших перед кофейней господ, прочие разбежались. Лавочники уселись всяк у своей лавки на пороге и сделали вид, будто они и знать ничего не знают. Я не я, и лошадь не моя! Один даже выбранил полицию, что плохо, мол, смотрит, позволяет шляться бог знает кому да еще попрошайничать.
— Может, шпион какой, офицер,— заметил другой, указывая на военного образца ботинки итальянца,— явился вынюхивать!
— Нет, приятель, тут медком уже не потчуют!— закричал толстый лавочник с подстриженными усами, сам румяный, как пышка, а губы бледные от злости,— нету хлеба без мотыги! Приходи завтра окучивать мою кукурузу; погни свой швабский горб, буду тебя ждать!
Итальянец только кланяется и отходит; обезьяна у него на плече корчит рожи и поплевывает в толпу зевак, которая снова собралась и валит за итальянцем.
Толпа увлекла и Вукадина. Он никогда в жизни не видел обезьян и сейчас держался поближе к итальянцу, не спуская глаз с обезьяны. Так он бродил до самого вечера и уже в лихую пору, когда совсем стемнело, вдруг вспомнил о своих. Озираясь по сторонам, он обегал весь городишко, но их и след простыл. Не нашел он и корчмы, в которой ночевали, позабыл название улицы, где она стояла, и имя хозяина, так и отстал от них. Наутро он с трудом отыскал корчму, расспросил о своих и узнал, что они ушли еще вчера в полдень. Пришлось Вукадину выбирать — либо пуститься за ними, либо остаться в городе и наняться к кому-нибудь.
По правде говоря, возвращаться в село не хотелось; понравилась ему городская жизнь, суматоха, представления с обезьянами и сотни других забавных вещей. И так как у него было несколько завязанных в узелок грошей, он перебивался день-другой, а потом нанялся в лавку к торговцу. Здесь пять дней в неделю он просиживал на пороге и шил кошельки, куртки да фистаны, по субботам драл глотку, зазывая и затаскивая в лавку ошарашенных крестьянок, а по воскресеньям возился в погребе и амбаре.
— Не видать ли Вукадина?— спрашивал один.
— Как сквозь землю провалился!— отвечал другой.
— Ничего,— успокаивал третий,— и там люди живут, всё своя вера.
— Не по вкусу придется, явится как миленький, понравится — тем лучше!— сказали дядья, которые не очень-то тревожились о племяннике, и тотчас позабыли о нем, как об утерянной палке для вьюков. Такими же словами утешили они Радойку, когда та спросила о сыне.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
в которой больше говорится о всякой всячине, чем о самом герое этого романа, сиречъ о Вукадине
Хорошо живут наши купцы да сидельцы, которых в провинции величают чифтицами — живоглотами. И в будни, и по праздникам, есть ли торговля, нет — они неизменно находят себе развлечения. Если торговля идет слабо, усядутся по двое, по трое на порог и обсуждают внутреннюю и внешнюю политику. Сетуют на господ, и крестьян, на тяжелые времена, и плохую торговлю, хвалят былые годы, бранят нынешний и возлагают надежды на первую Скупщину, которой желают побольше депутатов из славного купеческого сословия, поскольку известно, что они первые люди на всем свете. Либо соберутся в корчме и здесь, по-домашнему, в неглиже, в жилетках и пантуфлях, играют в «жандарма». Уславливаются играть честно, однако каждый жульничает. Заговаривают друг другу зубы, подсовывают одну карту вместо другой, и все подряд бессовестнейшим образом воруют «жандармов». И чем нахальней игрок, тем, разумеется, бессовестней кража, так что некоторые в одной игре выпускают целый отряд жандармерии, что, конечно, обнаруживается и вызывает сначала удивление, упреки и оправдания и, наконец, настоящую ссору и перебранку.
— Слушай, братец, ты двинул своих жандармов, словно и облаву на разбойников!— заметит один тому, кто украденными валетами учиняет погром.
— Точно Евджевич в округе!— добавит другой.
— Нет,— вставит третий,— он резервный комендант жандармерии.
— А почему бы тебе, братец, не засесть с ружьем
у дороги, чтобы я знал и тоже винтовку захватил,— разбойничать так разбойничать. Я полагаюсь на его порядочность и купеческую честь, а он все время мошенничает!— прорычит первый, вскочит с места и забегает взад и вперед по комнате.
— Попрошу вас взять свои слова обратно, я не разбойник и не мошенник, я купеческий сын!— говорит тот, хлопая ладонью по столу.
— Нечего сказать... хороша торговля, если ты ее ведешь. Ружье тебе, голубчик, надо — ив горы, а не с торговыми людьми играть да валетов из колоды таскать!
— Видали, тоже купчина выискался — на сто грошей товару в лавке. Хочешь, дам двадцать грошей, стану твоим компаньоном. Тоже мне фирма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51