! Не он бы меня изуродовал, как этого бедолагу, а я бы ему показал, где раки зимуют! А, сосед?
— Само собой! — отвечает сосед.
— Понимаешь, я знаю себя! — продолжает Живко-вич.— У меня, понимаешь, сосед, тяжелая рука, как хвачу кого — беда! Сразу кувырк на землю, вытянется, как свечка, даже ногой не дрыгнет! — Сапожник поднимает стиснутый кулак и с удивлением созерцает собственную десницу с высоко засученным рукавом.— Боже, боже, соседушка, стукнул бы его так, что не понадобились бы ни врач, ни аптека, тотчас пришлось бы пономарю Акиму бить трижды в колокол, а столяру, мастеру Тасе, шить «сосновый зипун». Верно, сосед? А там будь что будет, помираем только раз! Да не так уж и жалко этой жизни, хватит — пожил.
— Верно, верно, человече! — одобряет сосед.
— Но я знаю свой нрав, потому я, сосед, ежели бью, так бью! Бью, не зная удержу! Потому и боюсь, сосед, избегаю этого. Как подымется где крик, свалка, вижу, завязывается драка, я ухожу. Ухожу честно и открыто. Вдруг разыграется такая потеха, что не стерплю, не смогу удержаться. Сам знаешь, рука у меня тяжелая, уложу чего доброго кого-нибудь в сыру землю. И когда меня кто оскорбит, опять же отступаюсь, и все из-за этой тяжелой руки, будь она неладна, чтобы потом всю жизнь не раскаиваться. Пускай, дескать, уходит, пусть лучше ему от другого достанется! Не так ли, сосед? А насчет силы и стойкости, я, как говорится-, померюсь с кем хочешь!
— Само собой! — говорит сосед.
— Слушай, парень, если знаешь, из какого он села и как его зовут,— влезает в разговор еще один, по прозвищу Свидетель, вечно околачивающийся в приемных полиции и суда,— подай на него в суд! Возьми адвоката Мицку! Он с него три шкуры сдерет и за телесные увечья, и за перенесенную боль. Подай жалобу, а мы будем свидетелями. Придется мужику раскошелиться: возмещать всему торговому ряду убытки за потерю времени!! Дай боже, чтобы хватило заповедной рощи разделаться с судом да со свидетелями! И тебе и нам прямой расчет. Давненько не получал я за «потерю времени», даже не помню и когда! Жалобу, сынок! Эх ты, кисляй,— продолжал Свидетель уже про себя,— не налетел он на мастера! Что бы ему на меня напасть!
— Слушай, зачем его искать да еще подавать на него в суд?! Пусть благодарит бога, что остался жив, ведь такой штрещиной, как перед тем было сказано, можно вола свалить!
— Ахти, разбойник, что сделал с ребенком! — воскликнула Цая, тоже откуда-то появившаяся в этой сутолоке , да есть ли в этом захолустье полиция, власти?! Власти, слава богу, только и заняты тем, чтобы следить, кто к кому ходит, а на то, что людей убивают, глаз у них нет! Подай на него в суд, материна радость, в кандалы пусть его закуют, разбойника, а я похлопочу у господина начальЯ ника, он мой добрый знакомый. Жалуйся на него, парень!
— Слушай, какая жалоба!
— Правильно, жалуйся, и никаких, а я всегда готов вступиться, если никто не хочет! — прокричал Свидетель уже издалека.
— Слушай, какая жалоба! Я бы не подавал на него в суд! — ввязывается лысый Тасица Крижач.— Жаловаться! На кого жаловаться и с кем судиться? Так мужчины не поступают. Тебе бы схватить его покрепче за гунь да сказать: «Стой, братец, погоди, родненький! Значит, это ты меня, дружок, ударил? Ты, дорогуша? Меня, значит, в душу твою!.. Ну погоди, погоди, погляди теперь, приятель, как я умею бить!» И отчихвость на обе корки! Бац — с одной стороны, бац — с другой; как поп в свое время ходжу мор-дасил, когда они бились об заклад, и все посты ему поминал: среда, пятница, среда, пятница, пока ладони не заболели.
— Да будет тебе! — прерывает его кто-то.
— Стой,— продолжает Тасица,— еще не все! Потом хватаешь его за грудки, вот так, видишь, да об землю и приговариваешь: «Ну, приятель, давай сначала». И топчи, бей сызнова, пока не вытрясешь из него душу, не отобьешь печенку! Бей, чтобы был не нужен ни богу, ни людям! Вот как бы я сделал!.. Какая жалоба, ерунда это! Я его обвиняю, я леплю гербовые марки, я ему и судья. Даром, что ли, не расстаюсь с леворвером? Кто знает, что может случиться! А когда при мне леворвер, то дело уж просто! Бац, и убиваю, как воробья. Сегодня случайно не при мне. Но он знает, на кого наскакивать! Вот каков мой способ! — говорит Тасица и гордо отходит, будто он уже совершил все сказанное.
Не успел умолкнуть Тасица, как затрещал тщедушный Васица.
— Вот такой и я, брат! Мы друг друга знаем, побратим,— и похлопал удовлетворенно Тасицу по плечу.
— Хе, хе! Не зря же мы побратимы,— замечает Тасица Васице и хлопает его по плечу.
— Ему бы на солдата налететь, верно, побратим? — продолжает Васица, который бог знает когда служил в артиллерии седельником, но до сих пор сохранил и выправку, и многие солдатские повадки, и охотно причислял себя к военному сословию; все еще носил шайкачу и мундир, последний, конечно, настолько переделанный, что узнать, к какому роду войск принадлежал Васица, было невозможно; даже белый подворотничок надевал каждый день. Ходил он всегда, с достоинством задрав нос, четко печатая шаг; здороваясь, отдавал честь и, разговаривая, вытягивался в струнку и рапортовал: «Старый артиллерист слушает!» Сейчас он был шерстобоем-«штучником», ходил по домам с шерстобитным смычком и взбивал шерсть в матрацах и подушках, но старый военный дух жил в нем неизменно, недаром сказывают: чем впервые котелок наполнишь, тем он всегда и отдает.
— Побратим,— говорит Васица Тасице,— ты слышал, что он говорит: налепи, дескать, марки и подай на него жалобу! Сиречь потратиться, и без всякой пользы! Как бы не так! Вот ему марки,— одернув мундир, он пыжится и протягивает ладонь,— как налеплю ему вот этой рипи-дой на обе щеки сотню марок, по сто динар каждая, и пускай о н идет потом на меня жаловаться! Что скажешь, побратим, ежели бы его черт дернул на меня наскочить, досталось бы ему на орехи, а, побратим?! Впрочем, что-то не верится! — заканчивает он иронически.
— Как и мне, побратим! — подтверждает Тасица.
— Влопался бы он здорово! Я бы только скомандовал: «В пять приемов снаряд заряжай! Слушаюсь! Вперед, старая артиллерийская гвардия!» — горланит Васица и подмигивает из-под шайкачи.— И эдак по-свойски, знаешь, как я умею, пришпандорю ему солдатскую зуботычину. А, слава богу, рука у меня легкая! — говорит Васица, подмигивая и подталкивая Тасицу.
— Чего там, пусть благодарит бога,— тянет лениво Тасица.
— Ах,— бросает Васица, ударяя себя в грудь, которую покрывает мундир пушкаря,— почему черт не наслал его на меня! Мастера на такие дела!
— Само собой, побратим, очень жалко! На меня либо па тебя! — подтверждает Тасица.
— И как это меня тут не случилось! По сто раз здесь прохожу, когда не нужно, а сегодня, как на грех, именно когда клиент подвернулся, нет меня?! Невезучий я, побратим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
— Само собой! — отвечает сосед.
— Понимаешь, я знаю себя! — продолжает Живко-вич.— У меня, понимаешь, сосед, тяжелая рука, как хвачу кого — беда! Сразу кувырк на землю, вытянется, как свечка, даже ногой не дрыгнет! — Сапожник поднимает стиснутый кулак и с удивлением созерцает собственную десницу с высоко засученным рукавом.— Боже, боже, соседушка, стукнул бы его так, что не понадобились бы ни врач, ни аптека, тотчас пришлось бы пономарю Акиму бить трижды в колокол, а столяру, мастеру Тасе, шить «сосновый зипун». Верно, сосед? А там будь что будет, помираем только раз! Да не так уж и жалко этой жизни, хватит — пожил.
— Верно, верно, человече! — одобряет сосед.
— Но я знаю свой нрав, потому я, сосед, ежели бью, так бью! Бью, не зная удержу! Потому и боюсь, сосед, избегаю этого. Как подымется где крик, свалка, вижу, завязывается драка, я ухожу. Ухожу честно и открыто. Вдруг разыграется такая потеха, что не стерплю, не смогу удержаться. Сам знаешь, рука у меня тяжелая, уложу чего доброго кого-нибудь в сыру землю. И когда меня кто оскорбит, опять же отступаюсь, и все из-за этой тяжелой руки, будь она неладна, чтобы потом всю жизнь не раскаиваться. Пускай, дескать, уходит, пусть лучше ему от другого достанется! Не так ли, сосед? А насчет силы и стойкости, я, как говорится-, померюсь с кем хочешь!
— Само собой! — говорит сосед.
— Слушай, парень, если знаешь, из какого он села и как его зовут,— влезает в разговор еще один, по прозвищу Свидетель, вечно околачивающийся в приемных полиции и суда,— подай на него в суд! Возьми адвоката Мицку! Он с него три шкуры сдерет и за телесные увечья, и за перенесенную боль. Подай жалобу, а мы будем свидетелями. Придется мужику раскошелиться: возмещать всему торговому ряду убытки за потерю времени!! Дай боже, чтобы хватило заповедной рощи разделаться с судом да со свидетелями! И тебе и нам прямой расчет. Давненько не получал я за «потерю времени», даже не помню и когда! Жалобу, сынок! Эх ты, кисляй,— продолжал Свидетель уже про себя,— не налетел он на мастера! Что бы ему на меня напасть!
— Слушай, зачем его искать да еще подавать на него в суд?! Пусть благодарит бога, что остался жив, ведь такой штрещиной, как перед тем было сказано, можно вола свалить!
— Ахти, разбойник, что сделал с ребенком! — воскликнула Цая, тоже откуда-то появившаяся в этой сутолоке , да есть ли в этом захолустье полиция, власти?! Власти, слава богу, только и заняты тем, чтобы следить, кто к кому ходит, а на то, что людей убивают, глаз у них нет! Подай на него в суд, материна радость, в кандалы пусть его закуют, разбойника, а я похлопочу у господина начальЯ ника, он мой добрый знакомый. Жалуйся на него, парень!
— Слушай, какая жалоба!
— Правильно, жалуйся, и никаких, а я всегда готов вступиться, если никто не хочет! — прокричал Свидетель уже издалека.
— Слушай, какая жалоба! Я бы не подавал на него в суд! — ввязывается лысый Тасица Крижач.— Жаловаться! На кого жаловаться и с кем судиться? Так мужчины не поступают. Тебе бы схватить его покрепче за гунь да сказать: «Стой, братец, погоди, родненький! Значит, это ты меня, дружок, ударил? Ты, дорогуша? Меня, значит, в душу твою!.. Ну погоди, погоди, погляди теперь, приятель, как я умею бить!» И отчихвость на обе корки! Бац — с одной стороны, бац — с другой; как поп в свое время ходжу мор-дасил, когда они бились об заклад, и все посты ему поминал: среда, пятница, среда, пятница, пока ладони не заболели.
— Да будет тебе! — прерывает его кто-то.
— Стой,— продолжает Тасица,— еще не все! Потом хватаешь его за грудки, вот так, видишь, да об землю и приговариваешь: «Ну, приятель, давай сначала». И топчи, бей сызнова, пока не вытрясешь из него душу, не отобьешь печенку! Бей, чтобы был не нужен ни богу, ни людям! Вот как бы я сделал!.. Какая жалоба, ерунда это! Я его обвиняю, я леплю гербовые марки, я ему и судья. Даром, что ли, не расстаюсь с леворвером? Кто знает, что может случиться! А когда при мне леворвер, то дело уж просто! Бац, и убиваю, как воробья. Сегодня случайно не при мне. Но он знает, на кого наскакивать! Вот каков мой способ! — говорит Тасица и гордо отходит, будто он уже совершил все сказанное.
Не успел умолкнуть Тасица, как затрещал тщедушный Васица.
— Вот такой и я, брат! Мы друг друга знаем, побратим,— и похлопал удовлетворенно Тасицу по плечу.
— Хе, хе! Не зря же мы побратимы,— замечает Тасица Васице и хлопает его по плечу.
— Ему бы на солдата налететь, верно, побратим? — продолжает Васица, который бог знает когда служил в артиллерии седельником, но до сих пор сохранил и выправку, и многие солдатские повадки, и охотно причислял себя к военному сословию; все еще носил шайкачу и мундир, последний, конечно, настолько переделанный, что узнать, к какому роду войск принадлежал Васица, было невозможно; даже белый подворотничок надевал каждый день. Ходил он всегда, с достоинством задрав нос, четко печатая шаг; здороваясь, отдавал честь и, разговаривая, вытягивался в струнку и рапортовал: «Старый артиллерист слушает!» Сейчас он был шерстобоем-«штучником», ходил по домам с шерстобитным смычком и взбивал шерсть в матрацах и подушках, но старый военный дух жил в нем неизменно, недаром сказывают: чем впервые котелок наполнишь, тем он всегда и отдает.
— Побратим,— говорит Васица Тасице,— ты слышал, что он говорит: налепи, дескать, марки и подай на него жалобу! Сиречь потратиться, и без всякой пользы! Как бы не так! Вот ему марки,— одернув мундир, он пыжится и протягивает ладонь,— как налеплю ему вот этой рипи-дой на обе щеки сотню марок, по сто динар каждая, и пускай о н идет потом на меня жаловаться! Что скажешь, побратим, ежели бы его черт дернул на меня наскочить, досталось бы ему на орехи, а, побратим?! Впрочем, что-то не верится! — заканчивает он иронически.
— Как и мне, побратим! — подтверждает Тасица.
— Влопался бы он здорово! Я бы только скомандовал: «В пять приемов снаряд заряжай! Слушаюсь! Вперед, старая артиллерийская гвардия!» — горланит Васица и подмигивает из-под шайкачи.— И эдак по-свойски, знаешь, как я умею, пришпандорю ему солдатскую зуботычину. А, слава богу, рука у меня легкая! — говорит Васица, подмигивая и подталкивая Тасицу.
— Чего там, пусть благодарит бога,— тянет лениво Тасица.
— Ах,— бросает Васица, ударяя себя в грудь, которую покрывает мундир пушкаря,— почему черт не наслал его на меня! Мастера на такие дела!
— Само собой, побратим, очень жалко! На меня либо па тебя! — подтверждает Тасица.
— И как это меня тут не случилось! По сто раз здесь прохожу, когда не нужно, а сегодня, как на грех, именно когда клиент подвернулся, нет меня?! Невезучий я, побратим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51