— Да разве я тебе,— разорался наконец лавочник Милисав,— каждый божий день не твержу, не учу тебя, не браню и все как об стенку горох! «Делай все честно и добросовестно, как того требует купеческое достоинство. Не желаю я видеть обвешивания, не терплю обмана и жульничества!» Не твержу я тебе об этом с утра до вечера?! А ты так меня осрамил, и перед кем?! Перед кем?! Перед самим газдой Петаром, от которого я получаю больше прибыли и пользы, чем от половины уезда; я скорей бы, братец ты мой, самого уездного начальника обидел, чем его!.. Прошу вас, газда Петар, не желаете ли еще чего?
— Ладно, в другой раз,— буркнул газда Петар и удалился, оставив газду Милисава с бледными, а Вукадина с красными щеками.
Вукадину досадно, но он успокаивает себя тем, что
прошло уже много, а осталось мало. Скоро-скоро станет приказчиком, а тогда уж конечно прекратятся эти обидные и незаслуженные пощечины.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
которая, собственно, является продолжением главы третьей и рисует несколько сценок провинциальной жизни. В ней же рассказывается о постигшей Вукадина неприятности, которую теперь, в своем новом положении приказчика, он меньше всего ожидал и которая (неприятность) весьма повлияла на дальнейшую его судьбу, сирень карьеру
Спустя несколько дней после этого немаловажного происшествия Вукадин был произведен в приказчики. В первое же воскресенье о новоиспеченном приказчике знало все местечко, не говоря уж о торговых рядах. Помимо диплома, еще красноречивей о новом положении Вукадина свидетельствовал его новый костюм: гунь, расшитый серебром елек, смушковая шапка, синие, военного образца, штаны, полуботинки на высоких каблуках с подковками да чулки с узорами. Прибавьте ко всему великолепию щегольского костюма его шестнадцать лет, и портрет приказчика Вукадина во всем блеске предстанет перед вашими глазами, и только тогда вы поймете и поверите, что он был просто «обворожителен».
Всем Вукадин понравился, но больше всего он приглянулся известной всему городу веснушчатой Цайке, у которой вырвался крик восхищения, когда она впервые увидела его таким нарядным. Увидела да так и впилась в него глазами и, прикрыв рукой свои черные зубы, громко воскликнула:
— Ахти, мать родная! До чего пригож и высок, прямо тополь.
— Что, что, Цая? — крикнул наблюдавший за всем этим приказчик Любисав, который смерть как любил подмечать такого рода дела и наматывать себе на ус.— Когда только ты успела оценить и дать задаток?! — крикнул Любисав, возбудив любопытство прочих сидельцев, в свою очередь обративших внимание на Цаю.
— Ахти, что мелет, несчастный,— воскликнула Цая.— Поганец этакий, за лавкой не смотришь, потому что в голове одни гадости! А мне в самом деле любо на него поглядеть, все равно как матери! Ведь я ему в матери гожусь, поганец, будь ты неладен!
— Хе-хе! — засмеялся Любисав.— Что ты мне тут рассказываешь! Знаю я тебя, Цая, как облупленную!
А Вукадин уже знал себе цену, и не только по этой части, но и вообще пользовался всеми привилегиями своего нового положения. Сейчас и он мог уже позволить себе говорить двусмысленности, иными словами, «приправлять беседу солью», перекидываться с другими приказчиками через улицу остротами, не щадя друг друга, зубоскалить и околпачивать сообща проходящих. Само собой разумеется, чем тоньше и хитрее все делалось, тем больше доставляло удовольствия.
И все-таки случалось порой, что шутники по неловкости сами попадали впросак. Так, несмотря на всю сметливость и осторожность, здорово досталось и Вукадину, когда он вздумал подшутить над одним прохожим. Впрочем, это бывало не только с ним; не раз получалось так, что именно тот, кто хотел поддеть и околпачить другого, к превеликому и всеобщему удовольствию, оставался в дураках сам. Таким образом, все шутки неизменно кончались смехом либо над прохожим, либо над своим же товарищем. Точь-в-точь как у волков, пожирающих собрата, кинувшегося первым на путников и сраженного их пулей; так и тут — никакой солидарности, никакого милосердия.
Когда торговля шла вяло, то есть если день не базарный, и когда, как говорится, больше купцов, чем покупателей (а таких дней наберется в году немало), сидельцы усаживались на ступеньках и от нечего делать дурачили друг друга или прохожих, совсем так, как это водится на масленой. Самая избитая, но и самая излюбленная забава называлась «Бегунова лавка». И хоть мало кому она неизвестна, все же находится изрядное количество крестьян, для которых она в новинку и которые легко попадаются на эту удочку. Большей частью они, конечно, отличались, мягко выражаясь, наивностью (о таких сидельцы обычно говорят, что их глупый поп крестил, что голова у них не с того конца зарублена) и, очутившись в городе, в толчее, тотчас терялись и готовы были творить невесть что. Правда, их меньше, чем других, далеко не наивных, но все же встречаются они нередко, и забава эта продолжает существовать. Они, скажем, могут нагрянуть в аптеку и потребовать перочинный нож, постромку или недоуздок; или ввалиться в мелочную лавку и спросить, что стоит побриться. Или искать такое, чего никогда ни в одном магазине не было. Людей подобного склада праздные сидельцы ждут не дождутся и не выпускают их из рук, всласть не натешившись над ними, а затем передают дальше.
— Нельзя ли, родимый, здесь побриться? — спросит их такой простак. Сидельцы тотчас прикинут, что за птица.
— Можно, родимый, в царском городе все можно!
— А что стоит? — спросит крестьянин.
— Заплитишь грош.
— Нет, двадцать пара!
— Обрить, что ли?! — переглядываются сидельцы.
— Давай, пожалуй!
— Ну, родимый, входи. Вон в те двери. Знаешь, брить мы, собственно, не имеем права, нету цехового диплома и цирюльник Мица может на нас пожаловаться, что бреем дешевле, подрываем ему дело.
Крестьянина вводят в маленький узенький дворик, который обычно находится позади магазина и служит только для того, чтобы сваливать ящики из-под товара, ржавые железные печи, трубы да мусор. Выносят стул, усаживают на него крестьянина, суют в руки тазик с мыльной пеной и тут же на морозе как следует намыливают.
— Погоди маленько, родимый,— скажет сиделец,— я мигом, только раза три проведу бритвой по ремню и таким красавцем тебя сделаю, хоть женись. Посиди покуда с тазиком.
Скажет и юркнет в одну из многочисленных дверок. А крестьянин сидит на морозе намыленный, держит таз и чувствует, что щеки начинают замерзать и пощипывает их уже не на шутку; ждет, но «мастера» нет да нет. Смотрит крестьянин на многочисленные двери и не может вспомнить, в какие именно вышел «мастер»; а пена замерзла, лицо щиплет, болит. И вот в дворике раздаются вопли:
— Эй, слушай, мастер!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51