— спросил гоподин начальник.
— Я! — ответил Вукадин.
— Ну, что ты тут накарябал? А? Читай. Иди, иди поближе!
Вукадин подошел, заглянул, прочитал и, покраснев до ушей, опустил голову.
— Читайте! — сказал господин начальник, протягивая бумагу барону Сине.
— «...На основании параграфа такого-то и такого-то, пункта того и того,— прочел барон Сине,— принимая во внимание бедственное положение и чрезмерную обремененность малолетними детьми, освобождаем упомянутую Мальвину, опекуна девятерых внуков, от дальнейшей уплаты налогов...»
— Что это? Что это значит? — спросил господин начальник.— Откуда тут Мальвина, если просьбу подписал некий Маринко, Маринко из Ритопека? Разборчиво и ясно, по-сербски, а не по-китайски написано: Маринко из Ритопека. Ну, видишь, горюшко горькое, что это мужчина, восьмидесятилетний старик, а ты освобождаешь от налога женщину. Кто эта Мальвина с девятью Юговичами? А? Вукадин молча переступал с ноги на ногу.
— А? Почему молчишь? — спрашивал господин начальник.
Все стояли молча, Вукадин, тихонько кашлянув, погладил ус.
— Это, если разрешите, господин начальник,— прервал томительную паузу барон Сине,— дочь скульптора Фридриха, но цифра девять поставлена ошибочно, у нее нет девяти детей, да и когда бы ей успеть стольких народить, если она только в прошлом году вышла замуж за отцовского подмастерья, тоже немца — у нее один-единственный ребенок, маленький Полдика, знаю его отлично... только меня увидит, тотчас улыбается. А я гляжу на него (он указал на Вукадина), гляжу, что он вытворяет, и помалкиваю, не мое дело, есть у меня, думаю, достаточно своих дел в канцелярии!
— Я нечаянно ошибся,— смущенно пролепетал Вукадин.— Имя начиналось с «мыслете»... вот и сорвалось с пера.
— Разрешите доложить, он всегда так... не впервой ему,— злорадно вмешался с видом доносчика Ротшильд.— Когда я считываю акт с копией и гляжу во все четыре, через очки, тут уж с любым поспорю,— то всегда что-нибудь нахожу у него, и он переписывает акт заново, а сейчас он считывал ее с господином Микицей, лицеистом, маменькиным сынком, впрочем, и тот не лучше! Два сапога пара! А он опять влюбился. (Экая дубина!) Влюбился в какую-то швабскую кралю, арфистку из «Льва», а ведь все это не на пользу государственной службе.
— Правильно,— подтверждает барон Сине,— мы тут надрываемся... а у него в голове фифочки. Какая-то горе-красотка! По целым ночам игра да пение, а на заре непременно драка из-за нее между военными и штатскими. Две недели назад голову ему проломили, а он все не отвяжется. Вечно поет:
Ты у меня, Луиза, здоровье взяла, Убей тебя, Луиза, моя слеза.
— И все ему сходит,— подначивал Ротшильд.
— А разве и мы не могли бы... того... и тому подобные штучки...— продолжал барон Сине,— однако совесть нам не позволяет, мы знаем, что не за это нам платят жалованье и что отечество требует от нас других жертв.
— Как же иначе,— поддержал Ротшильд.
— Видят, что им все позволено. Молодежь! Как говорится, молодо — зелено! — сказал барон Сине.— Разве их интересуют текущие дела! Видят, что их терпят, ничего им не запрещают; работали не работали, а их продвигают, вот они себе и говорят: «Почему бы нет, если можно!»
— Сколько казенной бумаги испортил, без конца царапая: Мальвина, Мальвина; Вукадин и Мальвина, Мальвина и Вукадин. Замучался бедняга, сочиняя приглашения на свадьбу. Вот извольте убедиться.— И Ротшильд вытащил листик бумаги и принялся читать: «Сегодня, в день петрова дня, в Вознесенской церкви венчаются наши дети Мальвина и Вукадин Вуядинович, чиновник министерства финансов. Свадебный поезд прибудет в экипажах. Вечер с танцами состоится у Байлона. Будем чрезвычайно рады, если...» и так далее. Вот так-то! Освобождает от налогов австрийских подданных и венчается с чужими женами. Вот до чего дошел, а государство платит ему совсем за другое.
— И министерство финансов выставляет на посмешище... Разве это похвально? — заметил барон Сине.
— Довольно, хватит! — остановил наконец господин начальник Сине и Ротшильда, которые даже ему, олицетворению строгости, своими ябедами и нападками напомнили шакалов, и обернулся к Вукадину.— Эх, мой Вукадин, мой Вукадин! Так карьера не делается. Сколько времени ты служишь практикантом?
— Восемь лет, четыре месяца.
— Быть тебе практикантом еще восемь и еще бог знает сколько, если не образумишься и будешь продолжать в том же духе. Надо выбросить все эти глупости из головы! На, перепиши это наново. И смотри мне, чтобы опять не пришел запрос из провинции: кто такая Мальвина, которую рекомендует им министерство, как намедни запрашивало одно градоначальство, а мы знать ничего не знаем! Видно, и то отношение ты переписывал! Только путаницу устраиваешь. Давай, берись за ум! — сказал господин начальник и вышел.
Правда, после этого Вукадин, переписывая, старался быть внимательным, особенно перед отправкой бумаг, когда их считывали и сличали, но все-таки у него созрело окончательное и бесповоротное решение, что в Белграде ему далее оставаться нельзя: коллеги просто душу из него вытянули, дразня Мальвиной, и не только молодые и более грамотные, он, но и Ротшильд и барон Син они тоже точно взбесились и ни на минуту не давали ему покоя.
«Другого выхода нет,— рассуждал про себя Вукадин,— придется ехать в провинцию, как говорят, промеж слепых — кривой первый вождь, авось там что-нибудь из меня получится, а здесь, в Белграде, мне и на шаг из-за этих баричей не продвинуться».
И в один прекрасный день, вскоре после вышеупомянутой сцены, он сел и написал, а затем переписал через транспарант на министерской бумаге два прошения; одно господину министру финансов с просьбой перевести его в глубь Сербии, а второе — господину министру внутренних дел, в котором просил разрешения переменить свою теперешнюю фамилию на старую родовую Крклич в надежде (само собой разумеется, об этом в прошении он не упомянул), что с новой фамилией придет новое, не щербатое счастье.
И то и другое прошение были удовлетворены. Больше того, Вукадина перевели в другое ведомство, которое всегда, как это из прежних глав известно читателям, являлось мечтой семьи Вуядиновичей или Кркличей,— в полицейское ведомство, известное надежностью своих прямых доходов, не говоря уж о побочных: подъемных, комиссарских ревизий и обедов по случаю официального посещения уезда или округа. Как только пришло распоряжение о переводе Вукадина Крклича, ранее Вуядиновича, его тотчас отпустили, дав пять дней на сборы и на дорогу.
Перед отъездом Вукадин явился, согласно обычаю, проститься с коллегами. Все пожелали ему счастливого пути, особенно Ротшильд и Сине, которые, приняв и это за повышение, рассчитывали, что, как только Вукадин «унесет ноги», настанет наконец и их черед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
— Я! — ответил Вукадин.
— Ну, что ты тут накарябал? А? Читай. Иди, иди поближе!
Вукадин подошел, заглянул, прочитал и, покраснев до ушей, опустил голову.
— Читайте! — сказал господин начальник, протягивая бумагу барону Сине.
— «...На основании параграфа такого-то и такого-то, пункта того и того,— прочел барон Сине,— принимая во внимание бедственное положение и чрезмерную обремененность малолетними детьми, освобождаем упомянутую Мальвину, опекуна девятерых внуков, от дальнейшей уплаты налогов...»
— Что это? Что это значит? — спросил господин начальник.— Откуда тут Мальвина, если просьбу подписал некий Маринко, Маринко из Ритопека? Разборчиво и ясно, по-сербски, а не по-китайски написано: Маринко из Ритопека. Ну, видишь, горюшко горькое, что это мужчина, восьмидесятилетний старик, а ты освобождаешь от налога женщину. Кто эта Мальвина с девятью Юговичами? А? Вукадин молча переступал с ноги на ногу.
— А? Почему молчишь? — спрашивал господин начальник.
Все стояли молча, Вукадин, тихонько кашлянув, погладил ус.
— Это, если разрешите, господин начальник,— прервал томительную паузу барон Сине,— дочь скульптора Фридриха, но цифра девять поставлена ошибочно, у нее нет девяти детей, да и когда бы ей успеть стольких народить, если она только в прошлом году вышла замуж за отцовского подмастерья, тоже немца — у нее один-единственный ребенок, маленький Полдика, знаю его отлично... только меня увидит, тотчас улыбается. А я гляжу на него (он указал на Вукадина), гляжу, что он вытворяет, и помалкиваю, не мое дело, есть у меня, думаю, достаточно своих дел в канцелярии!
— Я нечаянно ошибся,— смущенно пролепетал Вукадин.— Имя начиналось с «мыслете»... вот и сорвалось с пера.
— Разрешите доложить, он всегда так... не впервой ему,— злорадно вмешался с видом доносчика Ротшильд.— Когда я считываю акт с копией и гляжу во все четыре, через очки, тут уж с любым поспорю,— то всегда что-нибудь нахожу у него, и он переписывает акт заново, а сейчас он считывал ее с господином Микицей, лицеистом, маменькиным сынком, впрочем, и тот не лучше! Два сапога пара! А он опять влюбился. (Экая дубина!) Влюбился в какую-то швабскую кралю, арфистку из «Льва», а ведь все это не на пользу государственной службе.
— Правильно,— подтверждает барон Сине,— мы тут надрываемся... а у него в голове фифочки. Какая-то горе-красотка! По целым ночам игра да пение, а на заре непременно драка из-за нее между военными и штатскими. Две недели назад голову ему проломили, а он все не отвяжется. Вечно поет:
Ты у меня, Луиза, здоровье взяла, Убей тебя, Луиза, моя слеза.
— И все ему сходит,— подначивал Ротшильд.
— А разве и мы не могли бы... того... и тому подобные штучки...— продолжал барон Сине,— однако совесть нам не позволяет, мы знаем, что не за это нам платят жалованье и что отечество требует от нас других жертв.
— Как же иначе,— поддержал Ротшильд.
— Видят, что им все позволено. Молодежь! Как говорится, молодо — зелено! — сказал барон Сине.— Разве их интересуют текущие дела! Видят, что их терпят, ничего им не запрещают; работали не работали, а их продвигают, вот они себе и говорят: «Почему бы нет, если можно!»
— Сколько казенной бумаги испортил, без конца царапая: Мальвина, Мальвина; Вукадин и Мальвина, Мальвина и Вукадин. Замучался бедняга, сочиняя приглашения на свадьбу. Вот извольте убедиться.— И Ротшильд вытащил листик бумаги и принялся читать: «Сегодня, в день петрова дня, в Вознесенской церкви венчаются наши дети Мальвина и Вукадин Вуядинович, чиновник министерства финансов. Свадебный поезд прибудет в экипажах. Вечер с танцами состоится у Байлона. Будем чрезвычайно рады, если...» и так далее. Вот так-то! Освобождает от налогов австрийских подданных и венчается с чужими женами. Вот до чего дошел, а государство платит ему совсем за другое.
— И министерство финансов выставляет на посмешище... Разве это похвально? — заметил барон Сине.
— Довольно, хватит! — остановил наконец господин начальник Сине и Ротшильда, которые даже ему, олицетворению строгости, своими ябедами и нападками напомнили шакалов, и обернулся к Вукадину.— Эх, мой Вукадин, мой Вукадин! Так карьера не делается. Сколько времени ты служишь практикантом?
— Восемь лет, четыре месяца.
— Быть тебе практикантом еще восемь и еще бог знает сколько, если не образумишься и будешь продолжать в том же духе. Надо выбросить все эти глупости из головы! На, перепиши это наново. И смотри мне, чтобы опять не пришел запрос из провинции: кто такая Мальвина, которую рекомендует им министерство, как намедни запрашивало одно градоначальство, а мы знать ничего не знаем! Видно, и то отношение ты переписывал! Только путаницу устраиваешь. Давай, берись за ум! — сказал господин начальник и вышел.
Правда, после этого Вукадин, переписывая, старался быть внимательным, особенно перед отправкой бумаг, когда их считывали и сличали, но все-таки у него созрело окончательное и бесповоротное решение, что в Белграде ему далее оставаться нельзя: коллеги просто душу из него вытянули, дразня Мальвиной, и не только молодые и более грамотные, он, но и Ротшильд и барон Син они тоже точно взбесились и ни на минуту не давали ему покоя.
«Другого выхода нет,— рассуждал про себя Вукадин,— придется ехать в провинцию, как говорят, промеж слепых — кривой первый вождь, авось там что-нибудь из меня получится, а здесь, в Белграде, мне и на шаг из-за этих баричей не продвинуться».
И в один прекрасный день, вскоре после вышеупомянутой сцены, он сел и написал, а затем переписал через транспарант на министерской бумаге два прошения; одно господину министру финансов с просьбой перевести его в глубь Сербии, а второе — господину министру внутренних дел, в котором просил разрешения переменить свою теперешнюю фамилию на старую родовую Крклич в надежде (само собой разумеется, об этом в прошении он не упомянул), что с новой фамилией придет новое, не щербатое счастье.
И то и другое прошение были удовлетворены. Больше того, Вукадина перевели в другое ведомство, которое всегда, как это из прежних глав известно читателям, являлось мечтой семьи Вуядиновичей или Кркличей,— в полицейское ведомство, известное надежностью своих прямых доходов, не говоря уж о побочных: подъемных, комиссарских ревизий и обедов по случаю официального посещения уезда или округа. Как только пришло распоряжение о переводе Вукадина Крклича, ранее Вуядиновича, его тотчас отпустили, дав пять дней на сборы и на дорогу.
Перед отъездом Вукадин явился, согласно обычаю, проститься с коллегами. Все пожелали ему счастливого пути, особенно Ротшильд и Сине, которые, приняв и это за повышение, рассчитывали, что, как только Вукадин «унесет ноги», настанет наконец и их черед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51