Я, говорит, после обеда два часа на диване вертелся, глаз сомкнуть не мог, а его, видите ли, сон одолел».— «Да оставь,— просит мать,— будто ты не был ребенком!» — «Просто сгорел от стыда (рассказывает отец матери), когда встретился с соседом Павлом. Идет он из гимназии со своим сыном, а сын с наградной книгой; вот черт меня и дернул на свою беду и позор спросить: «А как там мой?» Павел и отвечает: «Как и в прошлом году, сосед! Провалился, говорит, как осел под лед, впрочем, бог троицу любит, придется теперь министра просить».— «Клянусь богом, никого не стану просить!» — говорит отец и, слышу, встает, а у меня душа захолонула, знаю, что будет, ну, сунул голову под подушку, завернулся потуже в одеяло, понимаешь, чтобы было не так больно...
— Смотри-ка! Сейчас начнется катавасия.
— «Не стану просить за бездельника,— повторяет отец и направляется к моей кровати, а я сжался, натянул на себя одеяло, а сам все слышу.— Ну, мамин философ и казначей, кричит отец, что у тебя?! Оправдал мои надежды, а? И в этом году провалился!» — «Не надо,— умоляет мать.— Провалили его проклятые учителя по злобе, как и в прошлом году. Оставь ребенка, разболелся он, говорит, от великой обиды и срама! Завтра с него спросишь!» — «К завтрему,— говорит отец,— у меня и гнев уляжется; очень уж меня подмывает поговорить с ним сегодня!» Схватил бамбуковую трость,— а бамбук, эта напасть морская, не ломается,— и давай меня утюжить.
— Ах ты, горемыка несчастный! Твердишь: дай боже, помоги одеяло!
— Куда там! Ничего мне, брат, не помогло, даже одеяло,— так болело, словно его и нет! Ну, как увидел я, Я что от него нет проку, выскочил из-под одеяла, как черт из коробочки, и в дверь, отец за мной. Гонял он меня своей бамбуковой палкой по комнате из угла в угол, а я, точно кошка, на стены лезу. Кинулись мать с теткой меня защищать: и слава тебе господи, не все удары по мне пришлись — только каждый третий, поделили мы эти бамбуки, всем досталось из-за моего учения! Потом уж я подумал: «Ого, слава господу, я еще дешевле всех отделался. Получил выволочку, так хоть за дело, а они, горемыки, и гимназии не видели, и на второй год не оставались, а битыми были!» «Подадим прошение господину министру,— сказала мать, когда отец немного утихомирился,— чтобы оставили его на третий год, может, ребенок и поправится. Точат на него преподаватели зубы, а учится он хорошо».— «Эх,— говорит отец,— никто на него не точит зубы, все это чепуха! Ничего, говорит, из этого несчастного бездельника не выйдет!! Он в твою семейку пошел, навсегда болваном останется. Жаль только, такую уймищу денег убухал я на книги да карандаши». Так и пришлось мне улечься спать без ужина, отведав одних палок.
— И больше в школу не ходил?
— Нельзя. Два года можно в одном классе сидеть, а третий не позволяют. Гонят обучаться ремеслу.
— А ты небось только того и ждал?
— Моя бы воля, все было бы иначе. Еще в гимназии мне до смерти хотелось уйти в музыканты.
— Ну, и чего не ушел?
— Только помянул, а отец снова избил меня злодейски.
— А в школе бьют?
— Нет, брат! Не бьют и в солдаты не берут. Учитель и пальцем не смеет тебя тронуть, ты тотчас в обморок хлоп, а учителю боязно, как бы потом от министра не влетело.
— Это же хорошо, братец милый!
— Само собой! Господское обращение.
— Ну и дурень же ты! Почему не остался?
— Я же сказал тебе, что больше не мог. Чего там! Будь у меня теперешний ум. Эх-эх, ищи ветра в поле! Знаешь, как жалею, что не стал адвокатом. Вот кем, братец, надо бы стать! Знаешь, как он дерет и тянет с селянина! Не хуже нашего газды Милисава! Впрочем, от нашего газды крестьянин хоть что-нибудь из лавки вынесет! В адвокаты, Вукадин, в адвокаты иди, если бог поможет, а особливо коли ты обвешивать мастер!
— А можно мне?
— Почему нет? Начальную ты закончил?
— Закончил.
— Метрика есть?
— Вон в сумке.
— А сколько тебе лет?
— Шестнадцать.
— Ого, братец мой!
— Что?
— Многовато, брат! Впрочем, ничего! Можешь, только придется министра просить. Подавать прошение.
— Давай вместе!
— Ну их! — отмахнулся Йовица.— Мне и так хорошо. Но ты иди, вижу, у тебя есть охота.
И в самом деле, понравилась эта идея Вукадину. Прочно засела она у него в мозгу. Несколько дней, сидя с шитьем на пороге, он размышлял о ней. И порой так задумывался, что хозяину приходилось то и дело одергивать его, чтоб он не пропускал глазеющих на витрину покупателей, которых ближайший сосед тут же зазывал и втаскивал к себе в лавку.
— А скажи-ка,— спросил Вукадин Йовицу через несколько дней после полудня, когда в торговых рядах стало безлюдно и хозяева прилегли, как обычно, отдохнуть,— много нужно денег, чтобы учиться в школе?
— Да, порядком. Впрочем, можно и без денег. Сколько народу учится и кончает без единого гроша! Можно пойти к кому-нибудь в услужение, а можно получить государственную стипендию.
— А что это?
— А станут ли платить
— Почему бы и нет, думаешь, раз государство, так ему можно нашармака. Тут дармовщинки нет, плати!
— Да неужели это возможно?! Честное слово? — paдостно закричал Вукадин.— В самом деле платят?
— «Держава — сильная кобыла: все вынесет!» — говаривал мой прежний газда, Ристосий, государственный Я поставщик.
— Слушай, коли так, Йовица, то недолго мне уже Я осталось шить куртки да юбки, вот увидишь! Значит, говоришь, платят?
— Платят, если хорошо учишься. Да и когда не Я учишься — тоже. Если не знаешь урока, кладешь руку на Я пояс, делаешь вид, будто у тебя резь в животе, а учителю говоришь: «Я стипендиат, господин учитель»,— и получаешь приличную отметку. И ладно! Хорошие отметки получаешь потому, что ты стипендиат; а стипендию получаешь потому, что у тебя хорошие отметки.
— Слушай, завтра же иду! — весело воскликнул Byкадин.
— Рано еще. Погоди недельку, другую. Вукадин решил бесповоротно; решил не только уйти из этого города, но и бросить свое ремесло и взяться за учение. А так как он уже давно, слава богу, как говорится, был сам себе господин, то спрашивать позволения было не у кого и решение свое не приходилось посылать на одобрение высших инстанций.
Родственники о нем почти не заботились, потому о них и не было речи в предыдущих пространных главах, на которые уже многие прекрасные читатели раздраженно жалуются, что они растянуты и полны мелочей. Беспокоилась о нем только мать, только она расспрашивала о нем и вспоминала. И бедняжка время от времени, даже выйдя вторично замуж, неизменно что-нибудь присылала с оказией:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
— Смотри-ка! Сейчас начнется катавасия.
— «Не стану просить за бездельника,— повторяет отец и направляется к моей кровати, а я сжался, натянул на себя одеяло, а сам все слышу.— Ну, мамин философ и казначей, кричит отец, что у тебя?! Оправдал мои надежды, а? И в этом году провалился!» — «Не надо,— умоляет мать.— Провалили его проклятые учителя по злобе, как и в прошлом году. Оставь ребенка, разболелся он, говорит, от великой обиды и срама! Завтра с него спросишь!» — «К завтрему,— говорит отец,— у меня и гнев уляжется; очень уж меня подмывает поговорить с ним сегодня!» Схватил бамбуковую трость,— а бамбук, эта напасть морская, не ломается,— и давай меня утюжить.
— Ах ты, горемыка несчастный! Твердишь: дай боже, помоги одеяло!
— Куда там! Ничего мне, брат, не помогло, даже одеяло,— так болело, словно его и нет! Ну, как увидел я, Я что от него нет проку, выскочил из-под одеяла, как черт из коробочки, и в дверь, отец за мной. Гонял он меня своей бамбуковой палкой по комнате из угла в угол, а я, точно кошка, на стены лезу. Кинулись мать с теткой меня защищать: и слава тебе господи, не все удары по мне пришлись — только каждый третий, поделили мы эти бамбуки, всем досталось из-за моего учения! Потом уж я подумал: «Ого, слава господу, я еще дешевле всех отделался. Получил выволочку, так хоть за дело, а они, горемыки, и гимназии не видели, и на второй год не оставались, а битыми были!» «Подадим прошение господину министру,— сказала мать, когда отец немного утихомирился,— чтобы оставили его на третий год, может, ребенок и поправится. Точат на него преподаватели зубы, а учится он хорошо».— «Эх,— говорит отец,— никто на него не точит зубы, все это чепуха! Ничего, говорит, из этого несчастного бездельника не выйдет!! Он в твою семейку пошел, навсегда болваном останется. Жаль только, такую уймищу денег убухал я на книги да карандаши». Так и пришлось мне улечься спать без ужина, отведав одних палок.
— И больше в школу не ходил?
— Нельзя. Два года можно в одном классе сидеть, а третий не позволяют. Гонят обучаться ремеслу.
— А ты небось только того и ждал?
— Моя бы воля, все было бы иначе. Еще в гимназии мне до смерти хотелось уйти в музыканты.
— Ну, и чего не ушел?
— Только помянул, а отец снова избил меня злодейски.
— А в школе бьют?
— Нет, брат! Не бьют и в солдаты не берут. Учитель и пальцем не смеет тебя тронуть, ты тотчас в обморок хлоп, а учителю боязно, как бы потом от министра не влетело.
— Это же хорошо, братец милый!
— Само собой! Господское обращение.
— Ну и дурень же ты! Почему не остался?
— Я же сказал тебе, что больше не мог. Чего там! Будь у меня теперешний ум. Эх-эх, ищи ветра в поле! Знаешь, как жалею, что не стал адвокатом. Вот кем, братец, надо бы стать! Знаешь, как он дерет и тянет с селянина! Не хуже нашего газды Милисава! Впрочем, от нашего газды крестьянин хоть что-нибудь из лавки вынесет! В адвокаты, Вукадин, в адвокаты иди, если бог поможет, а особливо коли ты обвешивать мастер!
— А можно мне?
— Почему нет? Начальную ты закончил?
— Закончил.
— Метрика есть?
— Вон в сумке.
— А сколько тебе лет?
— Шестнадцать.
— Ого, братец мой!
— Что?
— Многовато, брат! Впрочем, ничего! Можешь, только придется министра просить. Подавать прошение.
— Давай вместе!
— Ну их! — отмахнулся Йовица.— Мне и так хорошо. Но ты иди, вижу, у тебя есть охота.
И в самом деле, понравилась эта идея Вукадину. Прочно засела она у него в мозгу. Несколько дней, сидя с шитьем на пороге, он размышлял о ней. И порой так задумывался, что хозяину приходилось то и дело одергивать его, чтоб он не пропускал глазеющих на витрину покупателей, которых ближайший сосед тут же зазывал и втаскивал к себе в лавку.
— А скажи-ка,— спросил Вукадин Йовицу через несколько дней после полудня, когда в торговых рядах стало безлюдно и хозяева прилегли, как обычно, отдохнуть,— много нужно денег, чтобы учиться в школе?
— Да, порядком. Впрочем, можно и без денег. Сколько народу учится и кончает без единого гроша! Можно пойти к кому-нибудь в услужение, а можно получить государственную стипендию.
— А что это?
— А станут ли платить
— Почему бы и нет, думаешь, раз государство, так ему можно нашармака. Тут дармовщинки нет, плати!
— Да неужели это возможно?! Честное слово? — paдостно закричал Вукадин.— В самом деле платят?
— «Держава — сильная кобыла: все вынесет!» — говаривал мой прежний газда, Ристосий, государственный Я поставщик.
— Слушай, коли так, Йовица, то недолго мне уже Я осталось шить куртки да юбки, вот увидишь! Значит, говоришь, платят?
— Платят, если хорошо учишься. Да и когда не Я учишься — тоже. Если не знаешь урока, кладешь руку на Я пояс, делаешь вид, будто у тебя резь в животе, а учителю говоришь: «Я стипендиат, господин учитель»,— и получаешь приличную отметку. И ладно! Хорошие отметки получаешь потому, что ты стипендиат; а стипендию получаешь потому, что у тебя хорошие отметки.
— Слушай, завтра же иду! — весело воскликнул Byкадин.
— Рано еще. Погоди недельку, другую. Вукадин решил бесповоротно; решил не только уйти из этого города, но и бросить свое ремесло и взяться за учение. А так как он уже давно, слава богу, как говорится, был сам себе господин, то спрашивать позволения было не у кого и решение свое не приходилось посылать на одобрение высших инстанций.
Родственники о нем почти не заботились, потому о них и не было речи в предыдущих пространных главах, на которые уже многие прекрасные читатели раздраженно жалуются, что они растянуты и полны мелочей. Беспокоилась о нем только мать, только она расспрашивала о нем и вспоминала. И бедняжка время от времени, даже выйдя вторично замуж, неизменно что-нибудь присылала с оказией:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51