А как думаешь, в самом деле, завернули бы его в рядну шку либо на плетенку положили и снесли бы в деревню? Чтобы запомнил, что такое артиллерийский огонь! А, побратим? — долбил свое Васица, удаляясь под руку с побратимом Тасицей в надвинутой на правую бровь шайкаче.— Что скажешь, если пришпандорить ему одну пушкарско-артиллерийскую старосолдатскую зуботычину! Больше бы и не понадобилось! Сразу бы заорал: «Ох, горе мне, рад бога, Васица, отпусти душу на покаяние, я же тебя не трогал!» А я только бы кричал: «Слушаюсь!» — и утюжил его вот этой своей рипидой, видишь, побратим!
— Сам не знаю, через мои или твои руки его пропустить? — недоумевает Тасица.
— Хватит с него, побратим, и моих,— говорит побратим Васица побратиму Тасице.— Горшей беды и напасти ему уж, наверно, не потребуется!
— А что скажешь, ежели бы мы вдвоем?!
— Нет, нет, меня одного за глаза довольно! Однако пойдем, побратим. Что проку, все равно бестия не вернется!
И Васица с Тасицей под руку торжественно удалились, оживленно беседуя и перебивая друг друга. Только и слышалось: «Да ведь и меня одного предостаточно, побратим!»
— О, о, люди божьи, как разделали в одночасье человека! Погляди только,— раздался новый голос,— левая щека раздулась, что булка!
— Только разок бы, побратим, его огрел,— слышится издалека, как разливается Васица на своем ягодинском диалекте,— и ежели останется жив, это для него, побратим, чистая удача! А, что скажешь, побратим Тасица?
— Послушайте, да расходитесь же! — убеждает толпу приказчик Евджа, Вукадинов соперник, тоже вздыхавший по соседке Кайчице.— Чего собрались, панорама это или какая швабская комедия? Получил человек затрещину... эка невидаль! Почин для него, что ли! Не первая и, само собой, не последняя! Чего пристали; мало ему муки и сраму, так вы еще столпились да глазеете, как на медведя!
Но что делать, люди всегда люди. Всяк свой хлеб жует, а чужой беде лишь счет ведет! Ждут не дождутся, чтобы над чужим горем и невзгодой от безделья посудачить, лишь бы было чем развлечься. Так и нынче. Кто утешал, кто жалел, кто давал советы, укорял по-приятельски, а кто и подсмеивался,— но все наслаждались происшествием и возможностью почесать языком.
— Вот сделай, как я тебе сказал,— советовал Вукадину старый пономарь Ачим.— Купи-ка ты, сынок, шарик камфоры, больше не понадобится, вотри хорошенько во вздувшуюся щеку, и все как рукой снимет. И стоит пустяки, всего десять пара; либо холодную примочку, она и того дешевле.
— Слушай, я могу тебе растереть щеку,— вмешалась Цайка,— у меня на это рука ловкая, ей-богу, никто во все округе так не сумеет! Зайди ко мне, и тетя Цайка хорошенько вотрет!
— Хе, хе, хе, ты только слегка по щеке его погладь! Сразу полегчает! Эх, Цая, греховодница была, такой и осталась, хоть лопни! — подшучивает молодой приказчик Любисав.
— Марш, горе-торговец! У тебя одни гадости в голове! Я помощь хочу оказать, богоугодное дело совершить,— больному пособить!
— Особенно когда он молод, Цая! А случись — свалится в постель старый пономарь Ачим, ты бы от этого богоугодного дела бегала, как цыган от налога,— возразил Любисав.
— Слушай, тетка Цая! — вмешался другой сиделец,— что-то и у меня щека вздувается, может, зайти и мне?!
— А, чтоб вам пусто было, убей вас бог! Здоровые вы и не знаете, что такое болезнь; вам бы только комедию ломать. А ты, парень, не слушай их, приходи!
— Ну, ладно, люди, пойдемте! Оставим в покое больного человека. Разве мало ему собственных огорчений!
В конце концов толпа стала расходиться, но каждый не забывал перед уходом дать или повторить свой совет. Вукадин безмолвствовал, поглощенный своим горем. Ву-кадин, у которого когда-то от малейшей обиды закипала кровь, мутился разум, и он уходил в гайдуки, теперь молчал и терпел,— вот до чего смягчила его нрав так называемая цивилизация, приказчичий лоск, хорошие манеры, превратившие его из быка в вола. Возможно, Вукадин и не стерпел бы, возможно, он ответил бы этому зверю тем же, но все произошло, как сказали бы наши старые писатели, к мгновение ока. Последнее, что он запомнил, был проходивший в эту минуту хромой столяр Арса, который затем вдруг взлетел куда-то и точно сквозь землю провалился. Что произошло потом, что он говорил, что делал, Вукадин не помнил. Когда он пришел в себя (на ногах он все же устоял), злодей был уже далеко, а собравшаяся вокруг толпа бездельников паясничала, насмешничала, советовала и утешала. Но Вукадин не слышал и не искал утешений. Вся кровь в нем кипела. В душе шла жестокая борьба, мучали стыд и физическая боль. Он схватил недошитую куртку, сел на порог и взялся за шитье, скосив к нему здоровый глаз. И молча шил, не отвечая на вопросы, пока все не разошлись, предоставив его собственным мысл и огорчениям. Перед ним промелькнула пора его ученичества — сплошная цепь бед и несчастий. На нем срывали злость, он сносил оплеухи; было, конечно, нелегко, но тогда он утешал себя хоть тем, что всему этому придет конец, когда он станет приказчиком и начнет сам раздавать оплеухи. Но злой рок преследует его и дальше. Колотят его и теперь, когда он стал приказчиком, а тот разбойник пророчит, что злой рок будет сопутствовать ему и как мастеру. Жалкая участь! Вукадин продолжал упорно размышлять, а щека, не менее упорно, вздуваться — ни дать ни взять пузырь небольшой волынки. А он все шил да шил, яростно, не отрывая глаз (то есть одного глаза) от работы, и только когда, закончив одну сторону, хотел перегрызть нитку и поднял голову, увидел соседку Кайчицу, которая с любопытством поглядывала на него из-за ворот. Это озлобило и смутило его еще больше, и как порой случается, или, верней сказать, как иначе и не бывает, что несчастный человек видит повсюду одних только врагов и злопыхателей, так и Вукадину показалось, будто глаза Кайчицы полны насмешки, что она смеется над ним. Опустив взгляд на шов, Вукадин продолжал шить, но то, что он уловил, причиняло ему невыносимую боль.
Спустя некоторое время он снова поднял голову и увидел, что Кайчица все еще стоит у ворот, вяжет чулок, переглядывается с Евджей и улыбается ему; вяжет она быстро-быстро и одновременно грозит указательным пальчиком Евдже и улыбается. На душе Вукадина стало еще горше, он снова уткнулся в работу. Третий раз он посмотрел на Кайчицу, но на этот раз украдкой, исподлобья. Она смотрела на него, и опять ему показалось, что она смеется над ним. Этого вытерпеть он не мог.
— Чего смотришь? — спросил он грубо, ибо влюбленный серб всегда груб.
— Кто на тебя смотрит?
— Вырядилась, как горничная, в эти чулки и торчишь целыми днями у ворот, глаза пялишь.
— А я у твоих стою, что ли?! На тебя смотрю?! Подумаешь, образчик, есть чем любоваться!
— Да уж конечно, не такой, как Евджа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
— Сам не знаю, через мои или твои руки его пропустить? — недоумевает Тасица.
— Хватит с него, побратим, и моих,— говорит побратим Васица побратиму Тасице.— Горшей беды и напасти ему уж, наверно, не потребуется!
— А что скажешь, ежели бы мы вдвоем?!
— Нет, нет, меня одного за глаза довольно! Однако пойдем, побратим. Что проку, все равно бестия не вернется!
И Васица с Тасицей под руку торжественно удалились, оживленно беседуя и перебивая друг друга. Только и слышалось: «Да ведь и меня одного предостаточно, побратим!»
— О, о, люди божьи, как разделали в одночасье человека! Погляди только,— раздался новый голос,— левая щека раздулась, что булка!
— Только разок бы, побратим, его огрел,— слышится издалека, как разливается Васица на своем ягодинском диалекте,— и ежели останется жив, это для него, побратим, чистая удача! А, что скажешь, побратим Тасица?
— Послушайте, да расходитесь же! — убеждает толпу приказчик Евджа, Вукадинов соперник, тоже вздыхавший по соседке Кайчице.— Чего собрались, панорама это или какая швабская комедия? Получил человек затрещину... эка невидаль! Почин для него, что ли! Не первая и, само собой, не последняя! Чего пристали; мало ему муки и сраму, так вы еще столпились да глазеете, как на медведя!
Но что делать, люди всегда люди. Всяк свой хлеб жует, а чужой беде лишь счет ведет! Ждут не дождутся, чтобы над чужим горем и невзгодой от безделья посудачить, лишь бы было чем развлечься. Так и нынче. Кто утешал, кто жалел, кто давал советы, укорял по-приятельски, а кто и подсмеивался,— но все наслаждались происшествием и возможностью почесать языком.
— Вот сделай, как я тебе сказал,— советовал Вукадину старый пономарь Ачим.— Купи-ка ты, сынок, шарик камфоры, больше не понадобится, вотри хорошенько во вздувшуюся щеку, и все как рукой снимет. И стоит пустяки, всего десять пара; либо холодную примочку, она и того дешевле.
— Слушай, я могу тебе растереть щеку,— вмешалась Цайка,— у меня на это рука ловкая, ей-богу, никто во все округе так не сумеет! Зайди ко мне, и тетя Цайка хорошенько вотрет!
— Хе, хе, хе, ты только слегка по щеке его погладь! Сразу полегчает! Эх, Цая, греховодница была, такой и осталась, хоть лопни! — подшучивает молодой приказчик Любисав.
— Марш, горе-торговец! У тебя одни гадости в голове! Я помощь хочу оказать, богоугодное дело совершить,— больному пособить!
— Особенно когда он молод, Цая! А случись — свалится в постель старый пономарь Ачим, ты бы от этого богоугодного дела бегала, как цыган от налога,— возразил Любисав.
— Слушай, тетка Цая! — вмешался другой сиделец,— что-то и у меня щека вздувается, может, зайти и мне?!
— А, чтоб вам пусто было, убей вас бог! Здоровые вы и не знаете, что такое болезнь; вам бы только комедию ломать. А ты, парень, не слушай их, приходи!
— Ну, ладно, люди, пойдемте! Оставим в покое больного человека. Разве мало ему собственных огорчений!
В конце концов толпа стала расходиться, но каждый не забывал перед уходом дать или повторить свой совет. Вукадин безмолвствовал, поглощенный своим горем. Ву-кадин, у которого когда-то от малейшей обиды закипала кровь, мутился разум, и он уходил в гайдуки, теперь молчал и терпел,— вот до чего смягчила его нрав так называемая цивилизация, приказчичий лоск, хорошие манеры, превратившие его из быка в вола. Возможно, Вукадин и не стерпел бы, возможно, он ответил бы этому зверю тем же, но все произошло, как сказали бы наши старые писатели, к мгновение ока. Последнее, что он запомнил, был проходивший в эту минуту хромой столяр Арса, который затем вдруг взлетел куда-то и точно сквозь землю провалился. Что произошло потом, что он говорил, что делал, Вукадин не помнил. Когда он пришел в себя (на ногах он все же устоял), злодей был уже далеко, а собравшаяся вокруг толпа бездельников паясничала, насмешничала, советовала и утешала. Но Вукадин не слышал и не искал утешений. Вся кровь в нем кипела. В душе шла жестокая борьба, мучали стыд и физическая боль. Он схватил недошитую куртку, сел на порог и взялся за шитье, скосив к нему здоровый глаз. И молча шил, не отвечая на вопросы, пока все не разошлись, предоставив его собственным мысл и огорчениям. Перед ним промелькнула пора его ученичества — сплошная цепь бед и несчастий. На нем срывали злость, он сносил оплеухи; было, конечно, нелегко, но тогда он утешал себя хоть тем, что всему этому придет конец, когда он станет приказчиком и начнет сам раздавать оплеухи. Но злой рок преследует его и дальше. Колотят его и теперь, когда он стал приказчиком, а тот разбойник пророчит, что злой рок будет сопутствовать ему и как мастеру. Жалкая участь! Вукадин продолжал упорно размышлять, а щека, не менее упорно, вздуваться — ни дать ни взять пузырь небольшой волынки. А он все шил да шил, яростно, не отрывая глаз (то есть одного глаза) от работы, и только когда, закончив одну сторону, хотел перегрызть нитку и поднял голову, увидел соседку Кайчицу, которая с любопытством поглядывала на него из-за ворот. Это озлобило и смутило его еще больше, и как порой случается, или, верней сказать, как иначе и не бывает, что несчастный человек видит повсюду одних только врагов и злопыхателей, так и Вукадину показалось, будто глаза Кайчицы полны насмешки, что она смеется над ним. Опустив взгляд на шов, Вукадин продолжал шить, но то, что он уловил, причиняло ему невыносимую боль.
Спустя некоторое время он снова поднял голову и увидел, что Кайчица все еще стоит у ворот, вяжет чулок, переглядывается с Евджей и улыбается ему; вяжет она быстро-быстро и одновременно грозит указательным пальчиком Евдже и улыбается. На душе Вукадина стало еще горше, он снова уткнулся в работу. Третий раз он посмотрел на Кайчицу, но на этот раз украдкой, исподлобья. Она смотрела на него, и опять ему показалось, что она смеется над ним. Этого вытерпеть он не мог.
— Чего смотришь? — спросил он грубо, ибо влюбленный серб всегда груб.
— Кто на тебя смотрит?
— Вырядилась, как горничная, в эти чулки и торчишь целыми днями у ворот, глаза пялишь.
— А я у твоих стою, что ли?! На тебя смотрю?! Подумаешь, образчик, есть чем любоваться!
— Да уж конечно, не такой, как Евджа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51