— Пожалуй, это не совсем так!
— Извините, но позвольте мне закончить свою мысль. Мне известно, что вы намеренно пренебрегаете естественными науками; но еще раз повторю: за ними будущее!
Директор зазвонил в колокольчик и попросил природоведа продолжать.
— Прошу вас, вы первый просили слова.
— Представьте себе только,— продолжал природовед.— Я его спрашиваю, как в народе называют трясогузку', этак, более благопристойно, а он не знает! А мне это необходимо. Супруга уездного начальника просила меня прочесть лекцию на вечере, который устраивает Женское общество в пользу основывающейся школы домоводства, и мне хотелось кое-что сказать о трясогузке, но я не могу перед женщинами даже помянуть это название. Правда, я знаю научное название этой птицы, ее зовут: «Otis tetrax, или Matacilla, но для популярной лекции это не годится, а сказать «трясогузка» неловко. Спрашиваю его дальше: как называется альпийское растение, Primula alpina, то самое, что цветет в июне, он и этого не знает! Не знает, как называют растение там, на его родине, подумайте только! Чудеса, да и только! А говорит, будто из крестьян, горец! Вот почему, да еще приняв во внимание его возраст, я предлагаю не принимать.
И несмотря на горячее заступничество преподавателя языка и литературы, взявшего под свою защиту Вукадина, как уроженца края, где говорят на чистейшем языке, о
1 Кличка, прозвище {нем.).
котором еще с такой похвалой отзывался бессмертный Вук,— Вукадину подавляющим большинством голосов было отказано в просьбе, ему возвратили школьное свидетельство и метрику и порекомендовали обратиться с прошением к господину министру.
Вукадину ничего не оставалось, как попросить кого-нибудь написать прошение и потом, переписав его, отослать господину министру. Его направили к некоему адвокату, прозванному Непоседой за то, что у него в четырех кофейнях — «У пушки», «Под Севастополем», «У пахаря» и «До последнего гроша» находились канцелярии, в каждой официантской стояла его чернильница, лежали перья и десть бумаги; когда случалась работа, он устраивался за угловым столиком, кельнер выносил чернильницу, перо, бумагу (песочницей служила стена) и шкалик ракии. Непоседа садился и писал. Собственно, не писал, а сыпал бисером на бумагу. В первой кофейне строчит жалобу одной стороне, во второй — той, которая ведет тяжбу с первой. Если крестьяне что-нибудь заподозрят, он уверяет, будто они обознались, он адвокат и законовед «У пушки», а тот, что из «Последнего гроша», правда, на него немного похож, но совсем другой человек. Но однажды он таки попался, представляя и защищая интересы обеих тяжущихся сторон, за что был избит и теми и другими. Те, кому он писал жалобу в «Севастополе», отлупили его «У пахаря», а те, которым он писал жалобу «У пахаря», намяли ему бока в «Севастополе». С тех пор он стал гораздо осторожней.
К нему-то, значит, и явился Вукадин. Разыскал он его в «Севастополе». Подошел, поздоровался и очень жалостливо поведал о постигшей его беде, добавив, что помочь ему может только он. Все это Вукадин произнес до того жалостливым, бередящим душу голосом, что, как говорится, и камень бы заплакал, и только господина Непоседу, «консультанта по судебным делам», как красовалось на его бланке, восседавшего в черном камвольном, донельзя изношенном костюме с лоснящимися плечами и локтями, это нисколько не тронуло. Адвокат молча, с непроницаемым выражением лица, закончил свой чактрак, отодвинул лист бумаги, на котором остались хлебные крошки и шкурки от только что съеденной салями, довольно потер руки, расчесал усы и, словно до сих пор ничего не слышал, обратился к Вукадину:
— В чем дело, родной?
— Я пришел...— сказал Вукадин,— меня направили,
чтобы вы написали прошение господину министру; сказали, будто ты мастак на такие дела.
— А о чем речь, братец милый?— спросил Непоседа, прищелкнул от удовольствия языком, подобно всем насытившимся людям, и вытащил табакерку.
— Чтобы меня приняли в гимназию, хочу кончить и стать уездным начальником либо вроде того; так вот, сказывают, будто ты мастак на такие дела.
— Мастак, конечно, тебе не солгали,— сказал он, закуривая,— могу написать.
— А сколько возьмешь с несчастного бедняка?
— Бедняка, говоришь? — спросил Непоседа.— Это худо! Эй, малый, принеси-ка мне стаканчик вина, горло промочить. Хороша салями, аллах с ними, с этими шестью парами.
— Сирота я одинокая,— затянул, как под гусли, Вукадин.— Ни кола у меня, ни двора, с корочки на корочку перебивались всем селом. По четыре семьи на одном воле пахали, по пяти в одной печи хлеб пекли да харч варили.
— Эх, горемыка, и я, брат, не лучше! — протянув стакан с вином к свету и разглядывая вино, заметил Непоседа.
— Турки,— продолжал Вукадин, подзадоренный сочувственным замечанием адвоката,— зарубили отца, мать, всю семью, один только я уцелел, чтобы затеплить свечку святому покровителю, чтобы не угасло наше родовое имя. Вот и сейчас брожу от дерева к дереву, от камня к камню.
— Э-эх! — крякнул Непоседа, опрокинув вино в рот и, прижав усы к губам, втянул остатки.— Худо, когда человек беден.
— А теперь, ежели ты мне не поможешь, куда мне, горемыке, деваться!
— Значит, спрашиваешь, сколько возьму? Малый,— крикнул он кельнеру,— тащи-ка мою канцелярию.
— Да, сколько?
— Ну... что с тебя спрашивать, коли ты бедняк?! Работаю я с большими торговыми фирмами... из года в год... с бедняками до сих пор и не приходилось, просто не знаю, что тебе и сказать,— изрек Непоседа и задумался, выпуская густые клубы дыма и устанавливая свой письменный прибор, а Вукадин перед ним стоял без шапки и молчал, скорчив самую какую ни на есть жалобную и смиренную физиономию.
— Что ж... как с бедняка, возьму тридцать грошей... так и быть.
— Много, господин!
— Хе-хе! Не много, молодой человек! Разве даром достались мне знания?! Ровно три тысячи золотых дукатов, братец мой, и причем не дырявых, истратил на меня мой отец, на мое, так сказать, воспитание и образование, покуда я учился и получал, как говорится, юридические знания,— которыми заткну за пояс любого! — и покуда не стал тем, чем есть! Надо же хоть проценты с этих денег получить, а уж сами деньги, прости меня господи, пиши пропало!
— Оно, конечно, о том, что даром, говорить не приходится, за всякое знание деньги платят. Однако для меня много.
— Ладно,— промолвил Непоседа,— я уступлю, а ты накинь! Оба мы нужду терпим, мне надо жить, тебе образование получать, постигать разные науки. А то, что ты мне дашь, воздастся тебе сторицей; это все равно как бы ты бросил в землю зернышка два кукурузы — вкладываешь зерно, а получаешь початки! Вот так и это. Давай двадцать грошей.
— Пятнадцать, газда!
Поторговались еще немного и сошлись на восемнадцати грошах и шкалике ракии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
— Извините, но позвольте мне закончить свою мысль. Мне известно, что вы намеренно пренебрегаете естественными науками; но еще раз повторю: за ними будущее!
Директор зазвонил в колокольчик и попросил природоведа продолжать.
— Прошу вас, вы первый просили слова.
— Представьте себе только,— продолжал природовед.— Я его спрашиваю, как в народе называют трясогузку', этак, более благопристойно, а он не знает! А мне это необходимо. Супруга уездного начальника просила меня прочесть лекцию на вечере, который устраивает Женское общество в пользу основывающейся школы домоводства, и мне хотелось кое-что сказать о трясогузке, но я не могу перед женщинами даже помянуть это название. Правда, я знаю научное название этой птицы, ее зовут: «Otis tetrax, или Matacilla, но для популярной лекции это не годится, а сказать «трясогузка» неловко. Спрашиваю его дальше: как называется альпийское растение, Primula alpina, то самое, что цветет в июне, он и этого не знает! Не знает, как называют растение там, на его родине, подумайте только! Чудеса, да и только! А говорит, будто из крестьян, горец! Вот почему, да еще приняв во внимание его возраст, я предлагаю не принимать.
И несмотря на горячее заступничество преподавателя языка и литературы, взявшего под свою защиту Вукадина, как уроженца края, где говорят на чистейшем языке, о
1 Кличка, прозвище {нем.).
котором еще с такой похвалой отзывался бессмертный Вук,— Вукадину подавляющим большинством голосов было отказано в просьбе, ему возвратили школьное свидетельство и метрику и порекомендовали обратиться с прошением к господину министру.
Вукадину ничего не оставалось, как попросить кого-нибудь написать прошение и потом, переписав его, отослать господину министру. Его направили к некоему адвокату, прозванному Непоседой за то, что у него в четырех кофейнях — «У пушки», «Под Севастополем», «У пахаря» и «До последнего гроша» находились канцелярии, в каждой официантской стояла его чернильница, лежали перья и десть бумаги; когда случалась работа, он устраивался за угловым столиком, кельнер выносил чернильницу, перо, бумагу (песочницей служила стена) и шкалик ракии. Непоседа садился и писал. Собственно, не писал, а сыпал бисером на бумагу. В первой кофейне строчит жалобу одной стороне, во второй — той, которая ведет тяжбу с первой. Если крестьяне что-нибудь заподозрят, он уверяет, будто они обознались, он адвокат и законовед «У пушки», а тот, что из «Последнего гроша», правда, на него немного похож, но совсем другой человек. Но однажды он таки попался, представляя и защищая интересы обеих тяжущихся сторон, за что был избит и теми и другими. Те, кому он писал жалобу в «Севастополе», отлупили его «У пахаря», а те, которым он писал жалобу «У пахаря», намяли ему бока в «Севастополе». С тех пор он стал гораздо осторожней.
К нему-то, значит, и явился Вукадин. Разыскал он его в «Севастополе». Подошел, поздоровался и очень жалостливо поведал о постигшей его беде, добавив, что помочь ему может только он. Все это Вукадин произнес до того жалостливым, бередящим душу голосом, что, как говорится, и камень бы заплакал, и только господина Непоседу, «консультанта по судебным делам», как красовалось на его бланке, восседавшего в черном камвольном, донельзя изношенном костюме с лоснящимися плечами и локтями, это нисколько не тронуло. Адвокат молча, с непроницаемым выражением лица, закончил свой чактрак, отодвинул лист бумаги, на котором остались хлебные крошки и шкурки от только что съеденной салями, довольно потер руки, расчесал усы и, словно до сих пор ничего не слышал, обратился к Вукадину:
— В чем дело, родной?
— Я пришел...— сказал Вукадин,— меня направили,
чтобы вы написали прошение господину министру; сказали, будто ты мастак на такие дела.
— А о чем речь, братец милый?— спросил Непоседа, прищелкнул от удовольствия языком, подобно всем насытившимся людям, и вытащил табакерку.
— Чтобы меня приняли в гимназию, хочу кончить и стать уездным начальником либо вроде того; так вот, сказывают, будто ты мастак на такие дела.
— Мастак, конечно, тебе не солгали,— сказал он, закуривая,— могу написать.
— А сколько возьмешь с несчастного бедняка?
— Бедняка, говоришь? — спросил Непоседа.— Это худо! Эй, малый, принеси-ка мне стаканчик вина, горло промочить. Хороша салями, аллах с ними, с этими шестью парами.
— Сирота я одинокая,— затянул, как под гусли, Вукадин.— Ни кола у меня, ни двора, с корочки на корочку перебивались всем селом. По четыре семьи на одном воле пахали, по пяти в одной печи хлеб пекли да харч варили.
— Эх, горемыка, и я, брат, не лучше! — протянув стакан с вином к свету и разглядывая вино, заметил Непоседа.
— Турки,— продолжал Вукадин, подзадоренный сочувственным замечанием адвоката,— зарубили отца, мать, всю семью, один только я уцелел, чтобы затеплить свечку святому покровителю, чтобы не угасло наше родовое имя. Вот и сейчас брожу от дерева к дереву, от камня к камню.
— Э-эх! — крякнул Непоседа, опрокинув вино в рот и, прижав усы к губам, втянул остатки.— Худо, когда человек беден.
— А теперь, ежели ты мне не поможешь, куда мне, горемыке, деваться!
— Значит, спрашиваешь, сколько возьму? Малый,— крикнул он кельнеру,— тащи-ка мою канцелярию.
— Да, сколько?
— Ну... что с тебя спрашивать, коли ты бедняк?! Работаю я с большими торговыми фирмами... из года в год... с бедняками до сих пор и не приходилось, просто не знаю, что тебе и сказать,— изрек Непоседа и задумался, выпуская густые клубы дыма и устанавливая свой письменный прибор, а Вукадин перед ним стоял без шапки и молчал, скорчив самую какую ни на есть жалобную и смиренную физиономию.
— Что ж... как с бедняка, возьму тридцать грошей... так и быть.
— Много, господин!
— Хе-хе! Не много, молодой человек! Разве даром достались мне знания?! Ровно три тысячи золотых дукатов, братец мой, и причем не дырявых, истратил на меня мой отец, на мое, так сказать, воспитание и образование, покуда я учился и получал, как говорится, юридические знания,— которыми заткну за пояс любого! — и покуда не стал тем, чем есть! Надо же хоть проценты с этих денег получить, а уж сами деньги, прости меня господи, пиши пропало!
— Оно, конечно, о том, что даром, говорить не приходится, за всякое знание деньги платят. Однако для меня много.
— Ладно,— промолвил Непоседа,— я уступлю, а ты накинь! Оба мы нужду терпим, мне надо жить, тебе образование получать, постигать разные науки. А то, что ты мне дашь, воздастся тебе сторицей; это все равно как бы ты бросил в землю зернышка два кукурузы — вкладываешь зерно, а получаешь початки! Вот так и это. Давай двадцать грошей.
— Пятнадцать, газда!
Поторговались еще немного и сошлись на восемнадцати грошах и шкалике ракии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51