Продукты испорченные и гнилые. К тому же все прибывало не вовремя и не туда, куда нужно. Раненые умирали от гангрены, так как им никто не оказывал медицинской помощи. Трусы бежали с поля боя. Несмотря на все это, мы жили только одной мечтой — победить. Все сражались как львы, даже те, кто хотел бы бежать, но из трусости не решался, а многие просто не хотели возвращаться к своей нищенской жизни в деревне. В народе говорят: «Ни победа, ни поражение не нуждаются в обороне». Однажды к нам строем привели учащихся последних классов школ и деревенских мальчишек. Не спорю, некоторые из них иногда от страха пускали в штаны, но были и такие, которые с поразительной смелостью смеялись над смертью. Война длилась долго. В стране не осталось людей, способных держать винтовку и не побывавших на фронте. Трагедия, называемая войной, коснулась всех. Сколько было пролито крови! Мы досыта насмотрелись смертей, геройств, ран и трусости. В нашей стране не одно, а три поколения стали своего, рода философами. Это принесло и пользу и вред... Прости... Я разболтался. Очень уж я счастлив.
— Что ты, помилуй!
— Короче, мы потерпели поражение. Я находился в отпуске в Стамбуле. Кажется, это было во время моего
третьего отпуска. Меня перевели во вновь сформированный полк и должны были отправить на фронт. Куда — не знал. И вдруг трубы протрубили перемирие. Может быть, будь я в это время на фронте, поражение подействовало бы на меня иначе. Но, должно быть, месячное пребывание дома, регулярное питание, хороший сон заставили меня забыть войну. Нет ни раненых, ни мертвых, ни грохота пушек, ни криков: «Алла, алла!» Словно на мир опустилась мертвая тишина. Бесконечно страшная тишина... У Хами-да ' есть двустишие:
Пусть обрушится небо на землю
И прогонит зловещую тьму!
Вот и наступила эта страшная тишина, бросавшая в трепет поэта.
Один товарищ как-то рассказывал: «Отправились мы в разведку и нарвались на засаду. Дали очередь из пулемета, я бросился на землю и, падая, почувствовал, как что-то ударило меня в плечо. Я не мог сразу сообразить, когда ощутил этот удар — до выстрела или в момент его, когда падал или уже лежал на земле. Схватился за пистолет. О, ужас! Пистолет вместе с кобурой пропал. Я попытался найти его и не мог. Оказывается, пуля раздробила мне кости правого предплечья, а пистолет как висел, так и остался висеть на боку, только не стало у меня правой руки. Я потерял сознание».
С этим лейтенантом мы семь недель лежали рядом в полевом госпитале. Я был ранен в живот. Он мне рассказывал, что на месте ампутированной руки ощущает безграничную пустоту и тишину.
Я не хотел верить в перемирие, а радоваться ему даже не приходило в голову. Мне казалось, что я дезертир и поражение — результат моего дезертирства. Сперва это чувство не было отчетливым. Оно походило на тоску, на скуку, даже на начало какой-то серьезной болезни. Я испытывал скрытые угрызения совести и боялся людей, словно совершил какую-то подлость. Я был совсем подавлен, хотелось все бросить и отправиться в иностранный легион в Алжире. Мне казалось, что мое настроение передастся детям и отравит их, поэтому работать учителем я не мог.
Враг вступил в Стамбул, Измир был оккупирован. С утра до вечера сидел я в кофейне, играл в нарды, и это казалось мне единственно возможным времяпрепровождением.
Однажды вечером я задержался позже обычного. Фать-ма два раза посылала за мной сына. В нашем квартале считается позором вызывать мужчину из кофейни без особой необходимости. Кадир по приказу матери заглянул в окно и, увидев, что я играю, не позвал меня. Когда он пришел в третий раз, я сидел задумавшись. «Мама тебя зовет»,— шепнул он мне на ухо.
Уже стемнело. Если бы хозяин кофейни зажег лампу, может быть, я и сказал бы: «Ужинайте без меня, не ждите». Я нехотя встал. Дома меня ждала Фатьма — злая-презлая. Она обвязала голову платком. Когда Фатьма обвязывает голову, значит, или заболела, или начнет скандалить. Мы молча поужинали. Она принесла кофе.
— Я бы мог выпить и в кофейне,—сказал я. Фатьма ничего не ответила и присела на корточки у
дверей. Это тоже плохой признак. Я был так разбит, что, несмотря на кипевшую во мне злость, не хотел с ней спорить. Выпив кофе, я встал.
— Куда?—спрашивает она.
— В кофейню.
— Может быть, выслушаешь меня?
— Что случилось?
— Я была сегодня в мечети Султан Ахмет.
— Ну и что же?
— Там собрались тысячи женщин. Они произносили речи,
— Какие речи?
— Ну, речи... Умные женщины сшили черные флаги. Они кричали мужчинам: «Если вы не спасете родины, то наденьте чаршафы». Мы все так плакали, и не только мы. Там были и французские моряки. Глядя на нас, гяуры и те заплакали. Кровь ударила мне в голову, ведь гяур и тот понял нас.
— Хорошо!
— Мусульмане обычно только и говорят «хорошо» да «хорошо». Когда возвращалась, встретила Нури-уста. Я спросила его: «Что же будет дальше?» Оказывается, в Анатолии уже сражаются, здесь тоже готовятся. Когда придет время, говорит он, скажут и тебе... А когда придет твое время? Почему наша очередь не подошла? Ждали,
пока заплачет солдат гяур... Пока женщины сделают черные флаги и выйдут на улицу... Говори же, эфендим!
— Ты не ори! —не знаю почему, закричал я на жену, хотя она говорила очень спокойно. — Не слушай лучше разные речи. Да и откуда тебе понимать эти вещи?..
— Не понимаю? Почему же? Сейчас же найди Нури-уста... Сейчас же!
— А дальше что?
— Говорят, и у нас готовятся. Ты тоже должен готовиться... Смотри, потом хуже будет.
— Что значит «хуже будет»?
— Я уж там не знаю. Все говорят, что ты устал на фронте. Если ты устал, то не устала я.
— Хочешь сказать, что на этот раз пойдешь ты? — Я улыбнулся, но тотчас понял, что совершил ошибку: Фатьма была серьезна как никогда. Как она посмотрела на меня! Никогда не забуду ее взгляда! Я снова почувствовал себя мужчиной, бойцом, готовым сражаться. Дурацкую подавленность как рукой сняло. С тревогой и даже с какой-то неприязнью смотрела она на меня и ждала ответа.
Я подошел к ней и обнял ее. Она расплакалась. Задыхаясь от слез, сказала:
— Иди... иди... к Нури-уста... Сегодня же начинай... Не позже, чем сегодня ночью...
Вот та несокрушимая крепость, на которую я опирался, когда находился на фронте. Вот эта маленькая женщина, которую вы только что видели, мать Кадира.
— Это, брат мой, не просто женщина, а р.есь народ. Голос Кямиль-бея дрожал, глаза были полны слез. Открылась дверь. На пороге стоял Ибрагим.
— Не мог достать газеты, — неуверенно сказал он. Было видно, что он лжет.
— Скажи правду... Может, запретили?
— Не мог достать. Мне сказали, что вам пока нельзя давать газет, но если бы нашел, обязательно купил бы и принес. Весь тираж конфисковали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89