Прислали фотографию моей дочери. Посмотри...
Ибрагим взял карточку, повертел ее в руках.
— Пусть аллах даст ей долгую жизнь!—сказал он таким тоном, по которому сразу чувствовалось, что он не любит детей.
Нермин не прислала своей фотографии, и это огорчило Кямиль-бея. Почему она догадалась, что он обрадуется своим трубкам, и не понимала, что временами он скучает по ней больше, чем по свободе? Неужели она не могла написать хоть несколько строк? Он пошарил в других карманах, поискал в бумагах, посмотрел даже в карманчиках чемодана. Письма не было. А ведь сейчас знакомый почерк жены его обрадовал бы больше всего, даже больше, чем фотографии Айше. «Я рассердился на вас, хаиым-эфенди, когда вы приходили сюда... И все-таки разве так можно?..»
Как только Кямиль-бей увидел чистое белье, он не мог больше ждать ни минуты. Грязное белье словно кололо его ржавыми иголками. Ибрагим принес стакан теплой воды. Кямиль-бей помылся до пояса под краном, обмыл ноги, сменил белье, побрился безопасной бритвой, обмотал шею шелковым шарфом, надел английскую фуфайку из верблюжьей шерсти. Скользнув ногами в домашние туфли, он почувствовал себя совсем хорошо и опять с благодарностью подумал о Нермин. В этой одежде он почему-то показался себе похожим на Анатоля Франса. Увидев однажды портрет писателя в черной ермолке, Кямиль-бей решил, что Анатоль Франс был олицетворением высокомерного равнодушия средних слоев французского общества.
Он набил табаком одну из трубок, положил в карман фуфайки табакерку и ершик для чистки трубки. И только сейчас пожалел, что не попросил у лейтенанта авторучку, которую у него отняли при аресте.
Снятое с себя белье Кямиль-бей завернул в газету и сунул в чемодан. Все мелкие вещицы он тоже убрал в чемодан, а на него положил бумагу для рисования и тетрадь. Грязные ботинки затолкал под койку. В камере теперь пахло одеколоном и туалетным мылом. Кямиль-бей старательно заточил карандаш, собираясь написать письмо. Он открыл тетрадь и увидел голландскую светло-голубую бумагу.
«Любимая моя, дорогая жена, целую твои руки и прошу простить меня...» Эта фраза, так понравившаяся ему ночью, теперь, казалось, потеряла всякий смысл. Делая над собой усилие, Кямиль-бей старался думать по-французски. Ему почему-то вспоминались строки из писем Дидро, которые он знал наизусть, но ни одна из них не соответствовала тому, что он чувствовал сейчас. Он не находил у себя ничего общего с этим лукавым Дидро, который, несмотря на передовые идеи, умел жить дружно со своей средой и временем, умел пользоваться всеми благами жизни.
Кямиль-бей отложил карандаш, закурил и встал, беспомощно опустив руки. Ему вдруг стало так грустно, словно он был конченным человеком, которому уже нечего делать на этом свете.
Как же быть? О аллах! Как убить время? Не зная, что предпринять, Кямиль-бей принялся ходить из угла в угол. И с удивлением заметил, что, когда был в ботинках, звук собственных шагов успокаивал его. Теперь же, в домашних туфлях, он казался себе тигром в клетке. Кямиль-бей снова раскурил погасшую трубку и курил ее, пока не ощутил горечь во рту. Жизнь и весь мир так бессмысленны, что лучше всего сейчас же умереть! Как бы прислушиваясь к идущему из глубины тревожному голосу, он с трепетом подумал: «Не совершил ли я какой-нибудь ошибки?» Впервые у него зародилось сомнение. «Разве не остановили бы врага под Инёню, если бы я не работал в «Карадаи»? Если бы не вмешался в это дело? Разве не принес бы больше пользы анкарцам, согласившись поехать в Рим?»
Кямиль-бей взглянул на карандаш и бумагу и уже готов был написать записку Бурханеттин-бею, что принимает его предложение. Но, взяв себя в руки, он громки сказал: «Опомнись, Кямиль, опомнись! Начни рисовать, это будут хорошие рисунки... Ты пошлешь их своей маленькой Айше...»
Он положил на колени тетрадь, взял карандаш и огляделся, как бы ища объект для рисования. Он убеждал себя: «Надо немедленно начать рисовать... рисовать... Это спасет меня». Но в голове его настойчиво билась мысль: «Написать пару строк Бурханеттин-бею... всего пару строк...»
«Какое же из этих решений правильно-? Какое?»— громко простонал Кямиль-бей.Не выпуская из рук бумаги, он уткнулся головой в подушку и зарыдал. Впервые в жизни, с тех пор как Кямиль-бей помнил себя, он плакал навзрыд, чувствуя, что от слез ему становится легче. Никогда в жизни не ощущал он больше с такой беспощадной силой эту всеми презираемую, но в то же время такую естественную человеческую потребность.
Кямиль-бей увлекался творениями великих художников и сам любил рисовать. Посещая картинные галереи европейских столиц, он иногда с утра до вечера неподвижно просиживал перед некоторыми полотнами. Интересовали его не композиция, не первые планы знаменитых картин и не процесс их созидания. Чаще всего его внимание привлекало случайное световое пятно, какой-нибудь блик или лицо на заднем плане или совсем незначительная деталь. Постепенно он поверил, что в его любви к живописи проявляется профессиональное чутье художника, и стал судить о картинах, руководствуясь этим чутьем.
Сейчас, твердо решив писать, вернее, убедившись в том, что ему не остается ничего другого, он не мучился из-за отсутствия темы, а писал целыми днями, не уставая. Из-под его кисти вышло четырнадцать небольших акварелей. На всех Кямиль-бей изобразил единственное окно камеры и часть пола, на которую падал свет из этого окна. Акварели отличались друг от друга только световой гаммой. Несмотря на европейское воспитание, в Кямиль-бее все же жил восточный человек. На его художественное восприятие оказывали воздействие и оттенки в голосе хафыза,
читающего эзан , молитву или коран, и нюансы в цвете и рисунке турецких ковров, фарфора, миниатюр. Свет, падающий из окна, он передавал той же примитивной техникой абстрактного искусства. В утреннем свете была надежда, в дневном — жажда жизни, в вечернем — уныние и смерть. Все эти работы напоминали декадентскую живопись. Возможно, это и не соответствовало тайному намерению Кямиль-бея, его желанию световой гаммой выразить свое отношение к миру. Грязное окно, старый погнутый жестяной мангал, теснота и духота в камере — все мешало выполнению его замысла. Судить об этих акварелях можно было, только просмотрев их все вместе. Это была целая серия, так же как и нарисованные им когда-то деревья.
Первое время он не знал, как оживить свои работы. К счастью, в этом ему помог принесенный Ибрагимом красный чайник. По убеждению Кямиль-бея, световое пятно, отбрасываемое тлеющими углями мангала на этот чайник, спасло его произведения. В камеру не попадало солнце, поэтому все картины были написаны в светло-серых тонах, свойственных полотнам северных художников, и это роднило их с его деревьями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
Ибрагим взял карточку, повертел ее в руках.
— Пусть аллах даст ей долгую жизнь!—сказал он таким тоном, по которому сразу чувствовалось, что он не любит детей.
Нермин не прислала своей фотографии, и это огорчило Кямиль-бея. Почему она догадалась, что он обрадуется своим трубкам, и не понимала, что временами он скучает по ней больше, чем по свободе? Неужели она не могла написать хоть несколько строк? Он пошарил в других карманах, поискал в бумагах, посмотрел даже в карманчиках чемодана. Письма не было. А ведь сейчас знакомый почерк жены его обрадовал бы больше всего, даже больше, чем фотографии Айше. «Я рассердился на вас, хаиым-эфенди, когда вы приходили сюда... И все-таки разве так можно?..»
Как только Кямиль-бей увидел чистое белье, он не мог больше ждать ни минуты. Грязное белье словно кололо его ржавыми иголками. Ибрагим принес стакан теплой воды. Кямиль-бей помылся до пояса под краном, обмыл ноги, сменил белье, побрился безопасной бритвой, обмотал шею шелковым шарфом, надел английскую фуфайку из верблюжьей шерсти. Скользнув ногами в домашние туфли, он почувствовал себя совсем хорошо и опять с благодарностью подумал о Нермин. В этой одежде он почему-то показался себе похожим на Анатоля Франса. Увидев однажды портрет писателя в черной ермолке, Кямиль-бей решил, что Анатоль Франс был олицетворением высокомерного равнодушия средних слоев французского общества.
Он набил табаком одну из трубок, положил в карман фуфайки табакерку и ершик для чистки трубки. И только сейчас пожалел, что не попросил у лейтенанта авторучку, которую у него отняли при аресте.
Снятое с себя белье Кямиль-бей завернул в газету и сунул в чемодан. Все мелкие вещицы он тоже убрал в чемодан, а на него положил бумагу для рисования и тетрадь. Грязные ботинки затолкал под койку. В камере теперь пахло одеколоном и туалетным мылом. Кямиль-бей старательно заточил карандаш, собираясь написать письмо. Он открыл тетрадь и увидел голландскую светло-голубую бумагу.
«Любимая моя, дорогая жена, целую твои руки и прошу простить меня...» Эта фраза, так понравившаяся ему ночью, теперь, казалось, потеряла всякий смысл. Делая над собой усилие, Кямиль-бей старался думать по-французски. Ему почему-то вспоминались строки из писем Дидро, которые он знал наизусть, но ни одна из них не соответствовала тому, что он чувствовал сейчас. Он не находил у себя ничего общего с этим лукавым Дидро, который, несмотря на передовые идеи, умел жить дружно со своей средой и временем, умел пользоваться всеми благами жизни.
Кямиль-бей отложил карандаш, закурил и встал, беспомощно опустив руки. Ему вдруг стало так грустно, словно он был конченным человеком, которому уже нечего делать на этом свете.
Как же быть? О аллах! Как убить время? Не зная, что предпринять, Кямиль-бей принялся ходить из угла в угол. И с удивлением заметил, что, когда был в ботинках, звук собственных шагов успокаивал его. Теперь же, в домашних туфлях, он казался себе тигром в клетке. Кямиль-бей снова раскурил погасшую трубку и курил ее, пока не ощутил горечь во рту. Жизнь и весь мир так бессмысленны, что лучше всего сейчас же умереть! Как бы прислушиваясь к идущему из глубины тревожному голосу, он с трепетом подумал: «Не совершил ли я какой-нибудь ошибки?» Впервые у него зародилось сомнение. «Разве не остановили бы врага под Инёню, если бы я не работал в «Карадаи»? Если бы не вмешался в это дело? Разве не принес бы больше пользы анкарцам, согласившись поехать в Рим?»
Кямиль-бей взглянул на карандаш и бумагу и уже готов был написать записку Бурханеттин-бею, что принимает его предложение. Но, взяв себя в руки, он громки сказал: «Опомнись, Кямиль, опомнись! Начни рисовать, это будут хорошие рисунки... Ты пошлешь их своей маленькой Айше...»
Он положил на колени тетрадь, взял карандаш и огляделся, как бы ища объект для рисования. Он убеждал себя: «Надо немедленно начать рисовать... рисовать... Это спасет меня». Но в голове его настойчиво билась мысль: «Написать пару строк Бурханеттин-бею... всего пару строк...»
«Какое же из этих решений правильно-? Какое?»— громко простонал Кямиль-бей.Не выпуская из рук бумаги, он уткнулся головой в подушку и зарыдал. Впервые в жизни, с тех пор как Кямиль-бей помнил себя, он плакал навзрыд, чувствуя, что от слез ему становится легче. Никогда в жизни не ощущал он больше с такой беспощадной силой эту всеми презираемую, но в то же время такую естественную человеческую потребность.
Кямиль-бей увлекался творениями великих художников и сам любил рисовать. Посещая картинные галереи европейских столиц, он иногда с утра до вечера неподвижно просиживал перед некоторыми полотнами. Интересовали его не композиция, не первые планы знаменитых картин и не процесс их созидания. Чаще всего его внимание привлекало случайное световое пятно, какой-нибудь блик или лицо на заднем плане или совсем незначительная деталь. Постепенно он поверил, что в его любви к живописи проявляется профессиональное чутье художника, и стал судить о картинах, руководствуясь этим чутьем.
Сейчас, твердо решив писать, вернее, убедившись в том, что ему не остается ничего другого, он не мучился из-за отсутствия темы, а писал целыми днями, не уставая. Из-под его кисти вышло четырнадцать небольших акварелей. На всех Кямиль-бей изобразил единственное окно камеры и часть пола, на которую падал свет из этого окна. Акварели отличались друг от друга только световой гаммой. Несмотря на европейское воспитание, в Кямиль-бее все же жил восточный человек. На его художественное восприятие оказывали воздействие и оттенки в голосе хафыза,
читающего эзан , молитву или коран, и нюансы в цвете и рисунке турецких ковров, фарфора, миниатюр. Свет, падающий из окна, он передавал той же примитивной техникой абстрактного искусства. В утреннем свете была надежда, в дневном — жажда жизни, в вечернем — уныние и смерть. Все эти работы напоминали декадентскую живопись. Возможно, это и не соответствовало тайному намерению Кямиль-бея, его желанию световой гаммой выразить свое отношение к миру. Грязное окно, старый погнутый жестяной мангал, теснота и духота в камере — все мешало выполнению его замысла. Судить об этих акварелях можно было, только просмотрев их все вместе. Это была целая серия, так же как и нарисованные им когда-то деревья.
Первое время он не знал, как оживить свои работы. К счастью, в этом ему помог принесенный Ибрагимом красный чайник. По убеждению Кямиль-бея, световое пятно, отбрасываемое тлеющими углями мангала на этот чайник, спасло его произведения. В камеру не попадало солнце, поэтому все картины были написаны в светло-серых тонах, свойственных полотнам северных художников, и это роднило их с его деревьями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89