Только тут — нигде кроме — росли диковинные, пышные, влажные, прохладные цветы — водяные лилии. Вьюнами обвиваясь вокруг упругих стеблей пятиаршинного тростника, взмывшего ввысь со дна колодца, они напоминали своими нежными, ослепительно белыми лепестками больших легковерных бабочек, неподвижно присмиревших на мечеобразных камышных листьях. Не один раз пытался я, сорвав здесь один из этих роскошных, пропитанных особым запахом цветов, унести его с собою. Но как только я поднимался с этим дивным, хрупким созданием в руках из колодца наружу,— цветок в мгновение ока, свернув лепестки, увядал — умирал на моих глазах. Это всегда меня очень печалило, и сердце мое сжималось в такие минуты от скорби по этому, бездумно загубленному мною только что радостно блиставшему своей непорочной прелестью живому существу...
Примостившись на предпоследней земляной приступке, я отсиживался в знойную пору в этом колодце, наслаждаясь прохладой и вкрадчивым ароматом его удивительных, пахнущих снегом пышных и влажных цветов.
Но особенно завораживало меня в такие минуты полудремное, робкое лепетанье подспудного, бьющего из темных земных глубин родничка, то напоминавшее мне
вечернюю перепелиную перекличку, то — отдаленный рассеянный сумный шелест шлейных бубенчиков пролетной ямщицкой тройки...
Так было тогда — прошлогодним летом.
Но отныне, когда я был занят делом, замешкиваться здесь особо долго не приходилось. И я, на рысях доставив к нашему полевому табору бакырок ключевой воды, был похвален Иваном за расторопность.
Впрочем, хвалили меня в этот первый мой пашенный день все наши старшие — дружно и не один раз. Потому что после полуденного чаепития до позднего вечернего ужина я не засиделся без дела. То крутил, сбочив голову, с веселым отчаянием ручное точило, на котором оттачивал отец убойный кондратовский нож, с каким хаживал он поздней осенью на промысловые бойни. То, как бы играючи небольшим, вроде полушутейным топориком, рубил им с лихой резвостью сухой, хрупкий валежник — дрова для костра. То помогал отцу распутывать и развешивать на шестах слежавшиеся за зиму сети. То вместе с Иваном чистил картошку и репчатый лук — для вечерней похлебки.
Словом, работал, подогреваемый похвалами, радостно, расторопно — на совесть. Оттого-то, наверное, и показалась мне за ужином — венцом трудового дня такой неслыханно аппетитной картофельная похлебка, и на редкость душистым был шалфейный чай с молоком, да еще с пшеничными калачами в придачу!
Вдосталь насытившись вместе со старшими из чугунного котелка полевым ужином, я, едва добравшись до соломенной постели в слабо озаренном догоравшим костром балагане, мгновенно заснул, утомленный дневной суетой, повзрослевший, счастливый.
Мне приснилась на новом месте пустынная степная дорога, по которой уходил я — в круглом одиночестве — куда-то туда — в бесконечную, повитую дымкой тревожную даль. Сердце мое разрывалось от тоски по покинутому родному дому. Но покорный какому-то глухому, властному, почти даже грозному зову, я, ускоряя шаги, рвался всем своим существом навстречу неизведанному, полному тайных соблазнов простору.
Как бы стремясь уйти от настигавшей меня погони, я перешел со скорого шага на резвую рысь. Я мчался на всех парусах, легко, едва касаясь земли не чуявшими ее
босыми ногами. А потом как-то само собой, без особых усилий — взмыл ввысь и поплыл над степью.
Я летел, плавно взмахивая распростертыми руками, как упругими крыльями, паря по-орлиному над пепельно-дымчатым, подернутым легкой рябью ковыльным морем, и с восторгом взирал с высоты на сверкающие внизу зеркальные чаши озер, на пронизанные сквозным трепетным светом светлостволые березовые рощи, дубравки и перелески. И великим покоем веяло от бескрайнего полевого простора, от высокого, безмятежно чистого неба, опрокинутого над степью.Припекало.
А я парил и парил по круговой орлиной орбите, упиваясь своей невесомостью, в залитом голубым огнем поднебесье, и дух захватывало от неземной свободы и воли, от хмельного, сладко томившего душу счастья, от неизбывной радости бытия!..Наутро мы начали пахоту.
Поднимали твердую залежь на выжженной накануне отцом полынной пустоши, и потому в однолемешный рандрупповский плуг запрягли тройку лошадей с оседланным для меня Игренькой на выносе, или, как говаривали еще у нас,— на уносе.
Из пяти наших рабочих лошадей Игренька был самым молодым доморощенным жеребенком — всего по четвертому году от роду. То был не ахти какой рослый, но плотно сбитый, ладно собранный, хорошо упитанный конь нехитрой, степной киргизской закваски. Всех дивил он своей редкостной, броской, веселой мастью. Был он весь с головы до ног золотым, жарко-рыжим, с белой как кипень мятежной гривой, с озорной, словно припорошенной вьюжной заметью челкой на лбу и с упругим — трубой — таким же светлым, как лебяжье перо, хвостом.Вот такую-то весьма редкую среди лошадиной породы масть и называли игреневой.
С малых лет я души не чаял в Игреньке. Сперва — в жеребенке. Потом — в возмужалом коне. Я охотно делился с ним любимыми своими лакомствами. Замусоренными по карманам леденцами ландрин. Сахарными огрызками. Заварным — на яичном желтке — калачиком. И даже вяземскими пряниками, нередко перепадав-шими в дар мне от ворочавшихся домой из дальних зимних извозов старших моих братьев.
Я любил Игреньку не меньше, чем грозного нашего волкодава, красавца Терзая. И оба они — и собака и конь — щедро платили мне за все это беспредельной взаимной привязанностью, трогательной покорностью, невысказанной лаской, затаенной в их кротко мерцавших, то слегка насмешливых, то порою немного печальных глазах...
Л между тем Терзай был псом на редкость свирепого нрава, крутым на расправу не только со всеми встречными и поперечными собаками,— он не праздновал труса даже и перед целой стаей осатанелых волков. Неспроста же отец мой в ту пору, когда Терзай был еще безыменным полугодовалым щенком, отважился выменять его у одного из своих аульных дружков — тамыров на суягную нашу овечку и позднее не переставал гордиться при случае столь ухарским своим поступком!
Игренька же — по крутому его характеру, по пылкому норову, по дерзким манерам — был под стать или, точнее сказать, сродни Терзаю. Меня же он подкупал не только неожиданной своей живописной мастью, но и бросавшим подчас в оторопь неслыханным своенравием, вздорностью, озорством, взбалмошными причудами и каким-то особо лошадиным вольнодумством, что ли...
Вопреки опасениям отца, Игреньку, когда пришла его пора, без особых усилий приучили к уздечке, к седлу, к запряжке. Он сам с видимой охотой клонил голову перед поднесенным к морде хомутом и, послушно пятясь, становился в оглобли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48