Чубарый наш волкодав Терзай, разогнав по подворотням всех встречных станичных собак, трусил теперь — самодовольный и независимый — целиной, поодаль от дороги, с ходу принюхиваясь к сурчиным норам и изредка поглядывая на меня как всегда добрыми, насмешливыми глазами.
Нераннее апрельское утро было безветренным, не по-вешнему жарким. Над прогретыми солнцем гребнями увалов струился легкий дымок испарений, а местами — в междуувальных впадинах и в окрестных березовых перелесках — еще блистали первозданной белизною уцелевшие снежные островки.
Вдали над настежь распахнутым степным простором мерцали, дрожа и переливаясь, словно сотканные из парчовых нитей и унизанные искрометным, сеянным сквозь частое сито жемчугом, беглые марева. И было похоже, что полупризрачные, неуловимые — как мимолетные видения, как миражи,— они, стремительно струясь над степью, трепетали от ликующего, щемящего душу трезвона жаворонков, повиснувших полузримыми серебряными колокольчиками в безмятежно-ясном безоблачном небе.
Я сидел в лодке за широкой спиной отца, с притворной строгостью приструнивавшего плетеными ременными вожжами кобылу, когда она, воротя из-под дуги морду, принималась ласковым, кротким ржаньем звать к себе приотставшего от нас жеребенка.Припекало.
Пахло разомлевшей парной землей. Вязким дегтем — от наших телег. Прогретой солнцепеком смолой — от лодки. Лошадиным потом. Ременной сбруей. Сухой прошлогодней полынкой. Но милее всего был запах испеченных на поду пшеничных булок и калачей, не успевших еще остыть после жаркой нашей русской печки. Крапивный мешок, наполненный ими, лежал рядом со мною — в лодке, и хлеб в нем пахнул — домом, теплой маминой щекой, сухими, горячими ее руками...
Временами мне казалось, что я не ехал — плыл в подхваченной световыми потоками лодке, и блаженная, сладостная дремота все больше и больше одолевала, сковывала меня. Иногда мне мерещилось, что окрестные березовые перелески, подернутые парчовой кисеей мерцающих марев, бежали прочь — в глубинные целинные степи.
И вконец истомленный тревожным сиянием и блеском этого жаркого, близкого к полдню весеннего утра, убаюканный трельевым завораживающим трезвоном, я, прижавшись щекой к мешку с теплым пахучим хлебом, незаметно слился всем своим существом с этим новым для меня, радостным миром звуков, красок и запахов, растворился в нем, потонул — заснул.
Проснулся я на месте — на пашне, когда выпряженные, спутанные волосяными путами наши лошади были уже пущены на вольный подножный корм, и старшие мои братья с веселой расторопностью разгружали телеги от всяческой хозяйственной снасти и утвари.
Разбудил меня Терзай. Опершись передними тигриными лапами о борт лодки, он принялся было судорожно о бнюхивать лежавший в моем изголовье мешок с теплым хлебом, попутно ткнув меня ледяным носом в прогретую солнцепеком щеку. Но, вспугнутый незлобивым окриком отца, пес отпрянул наземь, так тряхнув нестойкую на жиденьких дрожках лодку, что я, очнувшись, едва не вылетел из нее.
У меня екнуло сердце от радости, когда я, открыв глаза, узнал нашу пашню, уже хорошо знакомую мне по прошлогоднему лету, беззаботно проведенному здесь в бесконтрольно вольных моих забавах и играх.
Тут ничего не изменилось с той золотой отрадной моей поры. Здесь все было по-прежнему родимым, нашим, моим.
Моим был чудесный, немножко даже таинственный, необыкновенно какой-то ладный, уютный, крытый дерном балаган, похожий на степную аульную юрту. Моим было милое сердцу озеро Питерово, в зеркальном блеске которого отражались березы прибрежной дубровки
и приблудные облака. Моими были попарно плавающие по раздольному озерному плесу белые лебеди — независимые, вольнолюбивые, гордые. Моим был здесь каждый стебелек голубой мелколистной полынки. Моей была малоторная, сбивчивая проселочная дорожка, убегавшая с пашни к дому. Моими были и дремучие прибрежные камыши с их печальным, задумчиво-настороженным шорохом в поздние вечерние часы...
Прошлогодним летом был я на пашне гостем. Баловнем — на поглядку старшим. Весной мы с Терзаем пропадали целыми днями или на берегах Питерова, или в соседствующей с нашей пашней целинной степи. Я месил босыми ногами в цыпках сухой песок на прибрежных отмелях в поисках куличьих и пигаличьих гнезд с голубовато-рябыми яичками. Терзай, дерзко шныряя по камышам по брюхо в воде, поднимал переполох среди скопища гнездившихся в них гагар и уток.
Шляясь в целинной степи, я тоже надеялся напасть на потайные — в кустах таволожника и сухих ковылей — перепелиные гнезда, а осатаневший от охотничьей ярости Терзай метался из стороны в сторону, как угорелый, в поисках полевых мышей и неуловимых, мгновенно исчезающих в норах сусликов.
Летом — в пору грибных дождей и созревающих степных и лесных ягод — мы с Терзаем опять же с утра до вечера паслись в нашем фамильном колке. Он так и назывался у пресновчан — Шуховский колок и славился изобилием дикой вишни, шиповника, груздей, костяники любимой моей ягоды, по вкусу и цвету похожей, должно быть, на северную морошку...
Таким праздным, красочным, ярким было для меня — гостя нашей пашни — неповторимое, похожее на затяжное светлое сновидение прошлогоднее лето.
Иной — нынешняя весна. Иным был уже и я на пашне. Это мне понятным стало сразу. В первый же день моей новой полевой жизни. Отныне был я тут уже не гостем — тружеником. Бороноволоком. Пахарем. Сеятелем. Работником!
Не успел я еще толком обыгаться от разморившей меня в лодке дремоты, как тотчас же получил первое трудовое поручение от старшего из братьев — Ивана. — А ну-ка, Ивашка — серы ушки, марш в колодец за свежей водичкой — пора и чай греть! — подал полушутливую команду Иван, протягивая мне жестяной бакырок.
Приняв бакырок, я с радостной готовностью ринулся сломя голову вприпрыжку к знакомому мне по прошлогоднему лету колодцу, точнее — довольно глубоковатой яме, наклонно вырытой в крутом приозерном яру.
Осторожно спустившись по земляным приступкам на дно этого сумрачного, густо заросшего камышом и чака-ном колодца, я окунул бакырок в студеную, почти ледяную воду и долго прислушивался потом к таинственному, певучему журчанию незримого ручейка, упруго пульсирующего где-то там — в глубинных подземных недрах...
Я уже знал, что это бил родник, питая колодец холодной — до ломоты в зубах — первозданно-светлой и чистой как слеза ключевой водой.
В самые знойные дни прошлогоднего лета я частенько спасался в этом колодце от немилосердной, изнуряющей нас с Терзаем жары. Здесь было прохладно в пору полуденного солнцепека и, наоборот,— удивительно тепло, домовито, уютно — в непогожие, хмурые ветреные дни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48