Подумаешь, школа! Когда-то мне казалось, что она заслуживает уважения... прекрасное, святое призвание... Когда это было?.. Ну, да бог с ним, с прошлым! А теперь внезапно, как привидение в полночь... Как дела в школе? У сопляков, видите ли, есть душа! Интересная проблема, важная, надо будет ее на досуге хорошенько обдумать».
Он вошел в трактир, сел в самый дальний угол, поднял воротник пальто.
— Водки! Ферян говорит, что не надо?.. Назло ему давай!
Тяжело и лениво клубились в голове мысли, неясные и бесформенные, как туман над равниной.
«Смотрите-ка, хвост распустил передо мною, как павлин! Кто он?.. Что он мне сделает? Пусть только посмеет тронуть меня... Пусть попробует!»
Он пил стакан за стаканом, все плотнее закутываясь в пальто. Морозный ветер кружил на улицах сухой снег и забрасывал его в дома, когда открывались двери.
Был канун рождественских каникул. С утра над селом сгустились облака, после обеда совсем стемнело. Снег все шел и шел; мелкий, колючий, он сыпался с низкого неба все гуще, и сильный ветер тучами поднимал его с улиц и крыш.
Качур скоро позабыл о Феряне, и снова его сердце железными тисками охватил ужас, тихий ужас, который все чаще посещал его в последнее время. Он поспешно допил вино, застегнул пальто и торопливо пошел домой.
— Кому ты готовишь чай? — спросил он жену. Она даже не взглянула на него:
— Что ты сегодня так рано?
Качур плюнул и прошел в другую комнату.
Впотьмах на низенькой убогой постели лежал Лойзе и тяжело, с хрипом, дышал. Качур зажег свет; мальчик медленно повел большими, удивительно светлыми глазами и протянул тонкие руки к отцу:
— Что вы мне принесли, папа?
Качур вытащил из кармана пальто горсть сухого инжира и конфет.
—- На, Лойзе, держи!
Лойзе с трудом приподнял голову, подставил сложенные ладошки и засмеялся, как прежде, тихо и отрывисто, а потом снова на его больном старческом личике появилось серьезное выражение. Ему было уже десять лет, но его худенькое и слабое тельце пятилетнего ребенка терялось под одеялом; лоб у него стал еще более выпуклым и нависал над глубоко посаженными большими глазами.
Он положил гостинцы на одеяло, но не дотронулся до них.
—- Папа!
Качур нагнулся к нему.
— Ближе, папа, чтобы мама не услыхали...
Качур нагнулся к самому его рту и почувствовал на своем лице горячее дыхание.
— Папа,— зашептал Лойзе, тяжело дыша,— это правда, что я скоро умру?
Мороз прошел по коже Качура. Он завернул ребенка в одеяло, взял его на руки, крепко прижал к себе.
— Кто это тебе сказал, Лойзе?
— Мама так сказали,— так же шепотом ответил мальчик и обеими руками охватил шею отца.— Правда я умру, папа?
— Не умрешь! Я не допущу этого!
Он утешал не только ребенка, он противился холодному ужасу, который сжимал его сердце, когда он смотрел на маленькое, скрюченное, исхудалое тельце сына, на его старческое серое личико, когда он встречал испуганный мертвенный взгляд мутных глаз.
Он ходил по комнате, укачивая его на руках.
— Зачем ты думаешь об этом, Лойзе? Не слушай, а если услышишь про это, забудь! Как ты можешь умереть, если я тебя так люблю? Скоро рождество, и я тебе сделаю ясли... хорошие, красивые ясельки...
— Только для меня?
— Только для тебя! Я их поставлю в углу возле твоей кроватки, и ты туда положишь изюм и кулич, чтобы пастухи ночью снесли их младенцу Иисусу.
— Я положил в прошлом году, а Тоне, только я заснул, все съел.
— Теперь он этого не сделает: я буду всю ночь сидеть у кроватки и смотреть, чтобы ничего не случилось. А если ты проснешься и не захочешь больше спать, мы будем разговаривать...
— И о городе вы мне расскажете, папа? Я хочу поехать в город, как Тоне.
Его глаза пристально смотрели куда-то вдаль, видя там нечто чудесно-прекрасное, которое не каждому дано видеть.
— Поедешь и ты в город, Лойзе, и станешь важным господином. Ты не перестанешь меня любить, не будешь избегать меня и смотреть на меня так сердито, как Тоне?
— Я всегда буду любить вас, папа!..
Качур уложил его в кроватку и укутал одеялом до самого подбородка.
— Усни теперь, Лойзе, и ни о чем плохом не думай. Спи, а завтра утром проснешься здоровым, и мы с тобой будем играть, как раньше. Спи!
Лойзе посмотрел на него испуганными глазами.
— Вы уйдете, папа? Не уходите!.. Пожалуйста, сегодня...
Странный страх был в его стонущем голосе, он вытащил руки из-под одеяла и умоляюще протянул их к отцу.
— Я никуда не пойду, Лойзе, я буду возле тебя... А ты спи, спрячь руки под одеяло, чтоб не было холодно; закрой глаза, думай о рождестве и уснешь.
Полузакрыв глаза, Лойзе смотрел из-под густых ресниц на отца. Качур подождал, потом перешел в другую комнату и тихонько закрыл за собой двери.
— Кто здесь был? — спросил он шепотом.
— Кому тут быть? Никого не было! — ответила жена резким, грубым голосом.
— Не кричи так, мальчик засыпает... Я ведь слыхал, как открывались двери и кто-то вошел в комнату; ты с кем-то разговаривала, а потом он ушел... Кто приходил? Шаги были мужские...
С безграничным презреньем, с гримасой отвращения на лице посмотрела она ему в глаза и, подражая его шепоту, проговорила:
— Правда? Мужские шаги? Смотрите, как он угадал! Странно, что ты еще узнаешь мужские шаги.
— Кто это был?
— Разве никто уже не смеет и в дом йайти? Обтавь меня в покое!
Из ее глаз светила глубокая ненависть, столкнувшаяся с его ненавистью. У обоих лица были бледные — зверь вперился взглядом в зверя. Это продолжалось одно мгновение, после которого оба опустили глаза.
Качур повернулся и прошел к сыну. Огонь в лампе был притушен и сонливо мигал. Подошел к кроватке, нагнулся. Лойзе дышал еле слышно, но тяжело, с большими перерывами, из-под полуприкрытых век виднелись белки глаз, лоб и руки покрылись потом.
«Заснул!» На цыпочках подошел к лампе, чтобы еще больше прикрутить свет, пододвинул стул к кроватке и сел.
«Разве это может быть! Может ли бог быть настолько немилосердным, чтобы отнять его у меня!»
В полумраке он видел перед собой крошечное серое, преждевременно состарившееся личико, и ему казалось, что на нем написана повесть его, Качура, жизни, тупое, гнусное ее страдание...
В этой странной тишине, в полумраке, в затхлом воздухе комнаты, в его беспокойном, от ужаса проснувшемся сердце все ярче и определеннее вставали воспоминания: как в зеркале увидел он себя и испугался... Вышел он в путь юношей, с сердцем, полным надежд, но не одни надежды были в его сердце,— бескрайняя всеобъемлющая любовь была в нем. Отправился он по свету, раздавал свое богатство, свою любовь людям. Но они окружили его с криками: «Смотрите на этого разбойника, он нам предлагает любовь! Бейте его камнями!» И люди забрасывали его камнями и грязью до тех пор, пока он не свалился. И тогда произошло чудо — грязь попала ему прямо в сердце и залила его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Он вошел в трактир, сел в самый дальний угол, поднял воротник пальто.
— Водки! Ферян говорит, что не надо?.. Назло ему давай!
Тяжело и лениво клубились в голове мысли, неясные и бесформенные, как туман над равниной.
«Смотрите-ка, хвост распустил передо мною, как павлин! Кто он?.. Что он мне сделает? Пусть только посмеет тронуть меня... Пусть попробует!»
Он пил стакан за стаканом, все плотнее закутываясь в пальто. Морозный ветер кружил на улицах сухой снег и забрасывал его в дома, когда открывались двери.
Был канун рождественских каникул. С утра над селом сгустились облака, после обеда совсем стемнело. Снег все шел и шел; мелкий, колючий, он сыпался с низкого неба все гуще, и сильный ветер тучами поднимал его с улиц и крыш.
Качур скоро позабыл о Феряне, и снова его сердце железными тисками охватил ужас, тихий ужас, который все чаще посещал его в последнее время. Он поспешно допил вино, застегнул пальто и торопливо пошел домой.
— Кому ты готовишь чай? — спросил он жену. Она даже не взглянула на него:
— Что ты сегодня так рано?
Качур плюнул и прошел в другую комнату.
Впотьмах на низенькой убогой постели лежал Лойзе и тяжело, с хрипом, дышал. Качур зажег свет; мальчик медленно повел большими, удивительно светлыми глазами и протянул тонкие руки к отцу:
— Что вы мне принесли, папа?
Качур вытащил из кармана пальто горсть сухого инжира и конфет.
—- На, Лойзе, держи!
Лойзе с трудом приподнял голову, подставил сложенные ладошки и засмеялся, как прежде, тихо и отрывисто, а потом снова на его больном старческом личике появилось серьезное выражение. Ему было уже десять лет, но его худенькое и слабое тельце пятилетнего ребенка терялось под одеялом; лоб у него стал еще более выпуклым и нависал над глубоко посаженными большими глазами.
Он положил гостинцы на одеяло, но не дотронулся до них.
—- Папа!
Качур нагнулся к нему.
— Ближе, папа, чтобы мама не услыхали...
Качур нагнулся к самому его рту и почувствовал на своем лице горячее дыхание.
— Папа,— зашептал Лойзе, тяжело дыша,— это правда, что я скоро умру?
Мороз прошел по коже Качура. Он завернул ребенка в одеяло, взял его на руки, крепко прижал к себе.
— Кто это тебе сказал, Лойзе?
— Мама так сказали,— так же шепотом ответил мальчик и обеими руками охватил шею отца.— Правда я умру, папа?
— Не умрешь! Я не допущу этого!
Он утешал не только ребенка, он противился холодному ужасу, который сжимал его сердце, когда он смотрел на маленькое, скрюченное, исхудалое тельце сына, на его старческое серое личико, когда он встречал испуганный мертвенный взгляд мутных глаз.
Он ходил по комнате, укачивая его на руках.
— Зачем ты думаешь об этом, Лойзе? Не слушай, а если услышишь про это, забудь! Как ты можешь умереть, если я тебя так люблю? Скоро рождество, и я тебе сделаю ясли... хорошие, красивые ясельки...
— Только для меня?
— Только для тебя! Я их поставлю в углу возле твоей кроватки, и ты туда положишь изюм и кулич, чтобы пастухи ночью снесли их младенцу Иисусу.
— Я положил в прошлом году, а Тоне, только я заснул, все съел.
— Теперь он этого не сделает: я буду всю ночь сидеть у кроватки и смотреть, чтобы ничего не случилось. А если ты проснешься и не захочешь больше спать, мы будем разговаривать...
— И о городе вы мне расскажете, папа? Я хочу поехать в город, как Тоне.
Его глаза пристально смотрели куда-то вдаль, видя там нечто чудесно-прекрасное, которое не каждому дано видеть.
— Поедешь и ты в город, Лойзе, и станешь важным господином. Ты не перестанешь меня любить, не будешь избегать меня и смотреть на меня так сердито, как Тоне?
— Я всегда буду любить вас, папа!..
Качур уложил его в кроватку и укутал одеялом до самого подбородка.
— Усни теперь, Лойзе, и ни о чем плохом не думай. Спи, а завтра утром проснешься здоровым, и мы с тобой будем играть, как раньше. Спи!
Лойзе посмотрел на него испуганными глазами.
— Вы уйдете, папа? Не уходите!.. Пожалуйста, сегодня...
Странный страх был в его стонущем голосе, он вытащил руки из-под одеяла и умоляюще протянул их к отцу.
— Я никуда не пойду, Лойзе, я буду возле тебя... А ты спи, спрячь руки под одеяло, чтоб не было холодно; закрой глаза, думай о рождестве и уснешь.
Полузакрыв глаза, Лойзе смотрел из-под густых ресниц на отца. Качур подождал, потом перешел в другую комнату и тихонько закрыл за собой двери.
— Кто здесь был? — спросил он шепотом.
— Кому тут быть? Никого не было! — ответила жена резким, грубым голосом.
— Не кричи так, мальчик засыпает... Я ведь слыхал, как открывались двери и кто-то вошел в комнату; ты с кем-то разговаривала, а потом он ушел... Кто приходил? Шаги были мужские...
С безграничным презреньем, с гримасой отвращения на лице посмотрела она ему в глаза и, подражая его шепоту, проговорила:
— Правда? Мужские шаги? Смотрите, как он угадал! Странно, что ты еще узнаешь мужские шаги.
— Кто это был?
— Разве никто уже не смеет и в дом йайти? Обтавь меня в покое!
Из ее глаз светила глубокая ненависть, столкнувшаяся с его ненавистью. У обоих лица были бледные — зверь вперился взглядом в зверя. Это продолжалось одно мгновение, после которого оба опустили глаза.
Качур повернулся и прошел к сыну. Огонь в лампе был притушен и сонливо мигал. Подошел к кроватке, нагнулся. Лойзе дышал еле слышно, но тяжело, с большими перерывами, из-под полуприкрытых век виднелись белки глаз, лоб и руки покрылись потом.
«Заснул!» На цыпочках подошел к лампе, чтобы еще больше прикрутить свет, пододвинул стул к кроватке и сел.
«Разве это может быть! Может ли бог быть настолько немилосердным, чтобы отнять его у меня!»
В полумраке он видел перед собой крошечное серое, преждевременно состарившееся личико, и ему казалось, что на нем написана повесть его, Качура, жизни, тупое, гнусное ее страдание...
В этой странной тишине, в полумраке, в затхлом воздухе комнаты, в его беспокойном, от ужаса проснувшемся сердце все ярче и определеннее вставали воспоминания: как в зеркале увидел он себя и испугался... Вышел он в путь юношей, с сердцем, полным надежд, но не одни надежды были в его сердце,— бескрайняя всеобъемлющая любовь была в нем. Отправился он по свету, раздавал свое богатство, свою любовь людям. Но они окружили его с криками: «Смотрите на этого разбойника, он нам предлагает любовь! Бейте его камнями!» И люди забрасывали его камнями и грязью до тех пор, пока он не свалился. И тогда произошло чудо — грязь попала ему прямо в сердце и залила его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43