— А как с Минкой?
— Не касайся этого! — потемнел Качур.
— Святая святых?
— Святая святых, именно,— грустно улыбнулся Качур.
— А я думаю, Качур, так: лучше эта девушка, чем настоящая любовь, та любовь, что, кажется, ведет к солнцу! Там тебя ждут кандалы, ад и смерть. А эту ты легче перенесешь, спокойнее, ее слезы будут меньше тебя жечь, и страдания твои будут легче, потому что ты будешь смотреть на них более спокойными глазами... Почему ты так нехорошо смеешься? А я думал утешить тебя!
Ферян непрерывно пил; его глаза помутнели, но лицо оставалось серьезным.
— Хорошее утешение! Не желая того, ты рассказал мне о своем несчастье. В последние дни глаза мои стали очень проницательными... Как с Матильдой? Она уже невеста твоя?
Ферян состроил наполовину печальную, наполовину смешливую мину.
— Ты же знаешь, в моих делах нет ничего трагического, скорее меня постигло справедливое наказание божие! Почему? Возле меня будет сатана, вот и все. Буду бит, если буду пить, ну и что же? И раньше меня частенько били, на другой день я чувствовал боль, но даже не знал, кто меня поколотил, теперь хоть буду всегда знать кто. Представь себе, не так давно она раскинула сети какому-то молодому доктору, я был зол и расстроен, но в глубине души, как только узнал, сказал себе: о, если б ей удалось его поймать! Но нет! Я злился на нее, она — ва доктора, так мы и обручились... Взял на себя крест и буду его нести, словно его и нет; ты еще не знаешь, как крепки мои плечи! У тебя же дело совсем иное. Я не хочу тебя упрекать, ты сам хорошо знаешь почему, Качур молчал.
— Ну,— махнул Ферян рукой,— оставим грустные разговоры. Не люблю плакаться! А что, ты уже и здесь, в Грязном Доле, проповедовал свое Евангелие?
— Ничего я не проповедовал.
— Смотри не делай этого! Да я думаю, ты и сам те-' перь понимаешь.
— Приди в Грязный Дол сам Христос, и тот молчал бы. Таких людей, как здесь, я еще нигде не видел: тьма непроглядная, такая, что и сотня солнц не разгонит ее. Видел я крестьян на полях, которые шли за ленивыми волами тяжелым шагом, так же, как они, неуклюже покачиваясь, и на их лицах, поверь мне, была та же тупая невозмутимость без всякой мысли и чувства, как в больших глазах волов... Тяжелая затхлая влага, которая выходит из земли, тени, которые постоянно покоятся на ней...
— Раньше ты бы постарался осветить и такую тьму...— улыбнулся Ферян.
Качур понял немек. Вспомнилось: «...встанет перед тобою жалкий лизоблюд и будет улыбаться тебе». Кровь бросилась ему в лицо.
— Не отрекся я от своих убеждений и своих целей! — воскликнул он дрожащим голосом.— Ни от чего не отрекся, никуда не опоздал. Позже... когда...
— Ну, ну, давай, давай,— засмеялся громко Ферян,— позже, когда женишься, потом, о, потом ты будешь проповедовать Евангелие! Потом — как это ты говорил? — потом будешь служить народу, учить его, вести по пути благополучия и прогресса... И с такой глупостью в голове ты думаешь жениться?
Качур провел ладонью по лбу и взглянул на Феряна более спокойным взглядом.
— Как богу угодно! Плохо ли, хорошо,— сам виноват. Только одно верно: как скотина, жить не буду — не потому, что не хочу, а потому, что не могу!
— Вот это другой разговор! А ты подумал о прочих вещах?
— О каких вещах?
— Так я и знал! Тебе будут нужны деньги, много денег. Где ты их возьмешь?
— Об этом я не думал.
— Разумеется, нет! Ну, я посмотрю, не удастся ли достать что-нибудь для тебя. У меня в таких делах есть опыт. А мебель? Приданое дают за нею?
— Ничего не дают. Или очень немного.
— Мать честная! Ну и здорово же ты влип, а еще хочешь быть проповедником.
Расставаясь под утро, они чувствовали, что стали еще ближе. Посмотрели друг другу в глаза и все поняли без слов.
«Ты уже вступил на этот печальный путь, но я по нему не пойду!» — подумал Качу р.
«Я уже иду по печальному пути, и ты на него вступаешь!» — думал Ферян.
Чем меньше времени оставалось до свадьбы, тем больше чувствовал Качур, что невеста чужда ему. Отдалялись они друг от друга медленно, но верно, и Качура охватывал страх. Теперь он смотрел на свою невесту другими, более спокойными и трезвыми глазами, потому и менялась она на глазах: когда ближе рассматриваешь лицо близкого человека, замечаешь на нем пятнышки, крохотные морщинки, некрасивые черты. Она тяжелой поступью вторглась в его жизнь, вселилась в его тихую обитель, в его душу, нарушила его одиночество. Он, пришелец, обнял ее потому, что был одинок и печалеп, а теперь все больший страх охватывал его, и все больше чувствовал он, что она не даст ему ничего, а им хочет завладеть целиком.
Тончка иногда подолгу смотрела на него. Он опускал глаза, ему казалось, она угадывала, что творилось в его сердце, и сердилась: «Не любит он меня больше! Раньше, когда бывал у меня, кусал мои губы, хороша я ему была! А теперь не любит! Насытился и охотно пошел бы к другой».
И как она угадывала его мысли, так и он угадывал ее. Они мало говорили между собою, холодные я недовольные друг другом. Изредка целовались, просыпалась прежняя страсть, на лицах появлялся румянец — но только на миг.
Единственно, кто веселился в доме, так это пьяный трактирщик. Иногда он кричал, что не было еще такой пары во всей округе; иногда, когда не мог держаться на ногах, наваливался на стол, рыдал и жаловался на свою горькую судьбу. Качуру он внушал отвращение, и, когда
трактирщик останавливался перед ним с налитыми кровью глазами, мокрыми губами и распростертыми пьяными объятиями, он испуганно шарахался от него.
Приготовления к обручению и потом к свадьбе были ему в высшей степени отвратительны. Портниха переселилась в трактир, и лицо Тончки прояснилось, она оживилась, ее щеки заалели, губы улыбались. Качура раздражало ее оживление, потому что оно делало Тончку красивее.
«Вот что ее развеселило! Портниха ее развеселила! Ее мысли как пепел табачный на столе — подуешь, и нет его! Там, где шелк,— не ищи ни прошлого, ни будущего».
— Зачем столько роскошных вещей? — спросил он недовольно.
— Хоть эту радость не отнимай у меня! Что мне, как служанке идти с тобою под венец?
— Жениху вообще здесь нечего делать,— вмешалась трактирщица.— Идите себе по своим делам!
В его комнате ломали стену, чтобы расширить жилище молодой четы, и Качур перешел на квартиру к жупану. Жупан, увидев его, только головой покачал.
И Грайжар молчал, только на его лице появились забавные морщины, полунасмешливые, полукислые, и он беспрестанно мигал водянистыми глазами. Иногда жупан поворачивался к долговязому секретарю и молча качал головою; и тот так же молча кивал ему. Когда Качур проходил по улицам, крестьяне здоровались с ним с гораздо меньшим почтением, чем раньше, почти презрительно, а парни смеялись ему вслед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43