Власть теперь, почитай, наша. Будете спокойно жить, не придется прятаться,— он улыбнулся,— в конопле! .. Скажите, что повстанцы не банда, что они борются за независимую, самостийную Украину. Да вы га ми найдете что сказать. Вас люди слушают, вас уважают. Для нас это будет большая поддержка.. .
Юхим Мусиевич с минуту смотрел в глаза Коту, по- и»м опустил голову и сказал:
Я в политику не вмешиваюсь.
— Разве так трудно сказать несколько слов? Это же для народа,— недовольно сказал Кот.
— Я не вмешиваюсь в политику! — твердо повторил Юхим Мусиевич и поднял глаза на Кота.
— Подумайте! — в голосе Кота зазвучала угроза.— Л то, знаете, наши ребята горячие... Могут и пожечь.., 11 убить...
Дважды не умирать,— пожал плечами Юхим Мусиевич.
— Значит, нет? В последний раз спрашиваю!
Ивась не сводил глаз с отца.
— Нет,— ответил тот.
— Может, вы боитесь, что вернутся красные и вас скажут? Не бойтесь, они уже никогда не вернутся!
— Я ничего не боюсь,— сказал Юхим Мусиевич с твердостью, которая все больше изумляла Ивася. Теперь сын смотрел на отца с восхищением, укоряя себя мысленно за то, что мог потерять к нему уважение.
Кот повернулся и, не прощаясь, пошел к терну. Руки, как и прежде, он держал за спиной, и все увидели у него револьвер.
— Что теперь будет? — ужасалась мать.
Отец сидел задумчивый.
— Народ! Кулачье! Народ!—сказал он, ни к кому не обращаясь, и улыбнулся.— Раз они просят, чтоб поддержал, так не убьют. Невыгодно им меня убивать...
И все же отец старался не ночевать в хате; спал если не в степи, так в овине или в саду.
Работа в «Просвите» замерла, мужики боялись ходить в театр, да и актеры не рисковали собираться по вечерам. Теперь центром, где встречалась сельская интеллигенция, стала церковь, там никто не тронет, никто ни в чем не обвинит, а в то же время узнаешь обо всех новостях, увидишься с товарищами, условишься о встрече. Собирались также у Наталки, члена «Просвиты»,— она жила возле церкви, и у нее всегда можно было встретить кого-нибудь из молодой интеллигенции села.
Ивась, для которого раньше ходить в церковь было тяжелейшей обязанностью, теперь не пропускал ни одной службы. Он забирался на клирос вместе с молодыми учителями — там можно было поговорить, не привлекая внимания молящихся, а главное, посмотреть на свою «единственную», которая пела в церковном хоре.
Иногда после службы Нойко предлагал Ивасю проводить его. В первый раз Михайло Леонтьевич прочитал ему рассказик из какого-то календаря, в котором описывалось будущее общества после социалистической революции. Евреи-комиссары захватят власть и будут эксплуатировать народ, уверял автор.
— Вы знаете, что это написано сто лет назад?
Ивась не знал этого.
— Но вы видите: то, что писалось сто- лет назад, теперь осуществилось!
Ивасю этот вывод показался диким, и он поглядывал на Нойко удивленно, вспоминая речь, произнесенную учителем полгода назад.
— Коммунизм — еврейская выдумка,— продолжал Нойко.— Коммунисты-евреи думают не о народном благе, а о том, чтобы установить власть евреев на всем земном шаре.
Ивась горячо возразил, доказывая, что коммунизм это стадия общественного развития и что евреи тут абсолютно ни причем. Нойко вдруг замолчал, а Ивась, не замечая перемены в настроении собеседника, продолжал:
— Хотите, я расскажу вам об одном еврее из нашего юрода. О портном Бляхе, которого убили деникинцы...
— Не хочу! — резко оборвал его Нойко, не скрывая недовольства.
Ивась стал прощаться. По дороге домой он думал о лицемерии Нойко и о портном Бляхе, историю которого пал весь город.
Ивась познакомился с Бляхом, когда тот шил ему Мишель. А в 1917 году узнал и о его воинственном характере, послушав, как этот щуплый портняжка призы- | т участников митинга к кровавой расправе со всеми буржуями. Демобилизованный из армии по болезни, он медлил и солдатском обмундировании и в башмаках с «- г» мотки ми, которые называл «обметки». Кровожадные призывы портного никак не гармонировали с его видом, пылая чаще смех, чем страх, и все же кое-кто из местных буржуев боялся Обметки, как прозвали Бляха после войны.
Кровожадность Обметки подверглась проверке в И) 18 году, когда прогнали австро-немецких оккупантов. Ревком поручил ему и еще нескольким коммунистам привести в исполнение смертный приговор над пойманным гетманским палачом. И тут оказалось, что Блях не смог разрядить винтовку в негодяя, замучившего десятки людей.
— Не могу убивать,— беспомощно моргая глазами, шептал Блях товарищам.
— Да ведь ты же кричал! Тебе же и поручили, потому что ты кричал!
— Не могу...
На следующий день об этом стало известно всему городу, и насмешкам над Обметкой не было конца.
Второй раз Бляху дали винтовку летом 1919 года,
когда его, как и всех партийцев, зачислили в коммунистический батальон, защищавший город от деникинцев. Батальон, занявший оборону за Самарой, разгромила конница генерала Май-Маевского, и только очень немногим удалось переплыть реку. Блях был среди этих немногих, и теперь он с дикими от страха глазами бежал по улицам города от белогвардейцев. Без пояса, с развязавшимися и волочившимися по земле обмотками, он изо всех сил топал по мостовой, слыша позади цокот копыт вражеской конницы.
Когда он выбежал на центральную улицу, из ворот дома Зусмановича показался хозяин — владелец паровой мельницы, а из дома напротив — собственник типографии Кацман. Увидав Бляха в таком жалком виде, они подняли его на смех.
— Герой! — кричал Зусманович.— Завяжи свои обмотки! Го-го-го...
— Посмотрите на этого героя! — хватался за свой толстый живот Кацман.
Блях остановился и, потрясая винтовкой, крикнул:
— Мы еще вернемся! Тогда посмеетесь! ..
Но его угроза вызвала только новый взрыв хохота.
— Стрельнуть бы тебе в пузо! — Блях наставил винтовку на буржуя, но тот не переставал смеяться.
Между тем в конце улицы показались белые. С шашками наголо они галопом неслись на портного. И тут случилось невероятное. Блях обернулся к врагам, стал на одно колено и, прицелившись, выстрелил. Один из беляков упал с лошади. Кацман и Зусманович застыли на месте, но Блях больше не обращал на них внимания. Его выстрелы раздавались один за другим, и после каждого падал с лошади белогвардеец. Портной расстрелял обойму и стал перезаряжать винтовку, но не успел. Деникинцы были уже возле него.
— Мы еще вернемся! — крикнул портной. И теперь глаза у Кацмана и Зусмановича были дикие от страха, такие, какие еще несколько минут назад были у Бляха.— Мы...
Удар шашки не дал ему договорить. Озверелые белогвардейцы рубили уже мертвое тело.
Ивасю рассказывали об этом очевидцы, и теперь те, кто вспоминал Обметку, произносили это прозвище без улыбки, а всегда с уважением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Юхим Мусиевич с минуту смотрел в глаза Коту, по- и»м опустил голову и сказал:
Я в политику не вмешиваюсь.
— Разве так трудно сказать несколько слов? Это же для народа,— недовольно сказал Кот.
— Я не вмешиваюсь в политику! — твердо повторил Юхим Мусиевич и поднял глаза на Кота.
— Подумайте! — в голосе Кота зазвучала угроза.— Л то, знаете, наши ребята горячие... Могут и пожечь.., 11 убить...
Дважды не умирать,— пожал плечами Юхим Мусиевич.
— Значит, нет? В последний раз спрашиваю!
Ивась не сводил глаз с отца.
— Нет,— ответил тот.
— Может, вы боитесь, что вернутся красные и вас скажут? Не бойтесь, они уже никогда не вернутся!
— Я ничего не боюсь,— сказал Юхим Мусиевич с твердостью, которая все больше изумляла Ивася. Теперь сын смотрел на отца с восхищением, укоряя себя мысленно за то, что мог потерять к нему уважение.
Кот повернулся и, не прощаясь, пошел к терну. Руки, как и прежде, он держал за спиной, и все увидели у него револьвер.
— Что теперь будет? — ужасалась мать.
Отец сидел задумчивый.
— Народ! Кулачье! Народ!—сказал он, ни к кому не обращаясь, и улыбнулся.— Раз они просят, чтоб поддержал, так не убьют. Невыгодно им меня убивать...
И все же отец старался не ночевать в хате; спал если не в степи, так в овине или в саду.
Работа в «Просвите» замерла, мужики боялись ходить в театр, да и актеры не рисковали собираться по вечерам. Теперь центром, где встречалась сельская интеллигенция, стала церковь, там никто не тронет, никто ни в чем не обвинит, а в то же время узнаешь обо всех новостях, увидишься с товарищами, условишься о встрече. Собирались также у Наталки, члена «Просвиты»,— она жила возле церкви, и у нее всегда можно было встретить кого-нибудь из молодой интеллигенции села.
Ивась, для которого раньше ходить в церковь было тяжелейшей обязанностью, теперь не пропускал ни одной службы. Он забирался на клирос вместе с молодыми учителями — там можно было поговорить, не привлекая внимания молящихся, а главное, посмотреть на свою «единственную», которая пела в церковном хоре.
Иногда после службы Нойко предлагал Ивасю проводить его. В первый раз Михайло Леонтьевич прочитал ему рассказик из какого-то календаря, в котором описывалось будущее общества после социалистической революции. Евреи-комиссары захватят власть и будут эксплуатировать народ, уверял автор.
— Вы знаете, что это написано сто лет назад?
Ивась не знал этого.
— Но вы видите: то, что писалось сто- лет назад, теперь осуществилось!
Ивасю этот вывод показался диким, и он поглядывал на Нойко удивленно, вспоминая речь, произнесенную учителем полгода назад.
— Коммунизм — еврейская выдумка,— продолжал Нойко.— Коммунисты-евреи думают не о народном благе, а о том, чтобы установить власть евреев на всем земном шаре.
Ивась горячо возразил, доказывая, что коммунизм это стадия общественного развития и что евреи тут абсолютно ни причем. Нойко вдруг замолчал, а Ивась, не замечая перемены в настроении собеседника, продолжал:
— Хотите, я расскажу вам об одном еврее из нашего юрода. О портном Бляхе, которого убили деникинцы...
— Не хочу! — резко оборвал его Нойко, не скрывая недовольства.
Ивась стал прощаться. По дороге домой он думал о лицемерии Нойко и о портном Бляхе, историю которого пал весь город.
Ивась познакомился с Бляхом, когда тот шил ему Мишель. А в 1917 году узнал и о его воинственном характере, послушав, как этот щуплый портняжка призы- | т участников митинга к кровавой расправе со всеми буржуями. Демобилизованный из армии по болезни, он медлил и солдатском обмундировании и в башмаках с «- г» мотки ми, которые называл «обметки». Кровожадные призывы портного никак не гармонировали с его видом, пылая чаще смех, чем страх, и все же кое-кто из местных буржуев боялся Обметки, как прозвали Бляха после войны.
Кровожадность Обметки подверглась проверке в И) 18 году, когда прогнали австро-немецких оккупантов. Ревком поручил ему и еще нескольким коммунистам привести в исполнение смертный приговор над пойманным гетманским палачом. И тут оказалось, что Блях не смог разрядить винтовку в негодяя, замучившего десятки людей.
— Не могу убивать,— беспомощно моргая глазами, шептал Блях товарищам.
— Да ведь ты же кричал! Тебе же и поручили, потому что ты кричал!
— Не могу...
На следующий день об этом стало известно всему городу, и насмешкам над Обметкой не было конца.
Второй раз Бляху дали винтовку летом 1919 года,
когда его, как и всех партийцев, зачислили в коммунистический батальон, защищавший город от деникинцев. Батальон, занявший оборону за Самарой, разгромила конница генерала Май-Маевского, и только очень немногим удалось переплыть реку. Блях был среди этих немногих, и теперь он с дикими от страха глазами бежал по улицам города от белогвардейцев. Без пояса, с развязавшимися и волочившимися по земле обмотками, он изо всех сил топал по мостовой, слыша позади цокот копыт вражеской конницы.
Когда он выбежал на центральную улицу, из ворот дома Зусмановича показался хозяин — владелец паровой мельницы, а из дома напротив — собственник типографии Кацман. Увидав Бляха в таком жалком виде, они подняли его на смех.
— Герой! — кричал Зусманович.— Завяжи свои обмотки! Го-го-го...
— Посмотрите на этого героя! — хватался за свой толстый живот Кацман.
Блях остановился и, потрясая винтовкой, крикнул:
— Мы еще вернемся! Тогда посмеетесь! ..
Но его угроза вызвала только новый взрыв хохота.
— Стрельнуть бы тебе в пузо! — Блях наставил винтовку на буржуя, но тот не переставал смеяться.
Между тем в конце улицы показались белые. С шашками наголо они галопом неслись на портного. И тут случилось невероятное. Блях обернулся к врагам, стал на одно колено и, прицелившись, выстрелил. Один из беляков упал с лошади. Кацман и Зусманович застыли на месте, но Блях больше не обращал на них внимания. Его выстрелы раздавались один за другим, и после каждого падал с лошади белогвардеец. Портной расстрелял обойму и стал перезаряжать винтовку, но не успел. Деникинцы были уже возле него.
— Мы еще вернемся! — крикнул портной. И теперь глаза у Кацмана и Зусмановича были дикие от страха, такие, какие еще несколько минут назад были у Бляха.— Мы...
Удар шашки не дал ему договорить. Озверелые белогвардейцы рубили уже мертвое тело.
Ивасю рассказывали об этом очевидцы, и теперь те, кто вспоминал Обметку, произносили это прозвище без улыбки, а всегда с уважением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50