А эта полуторагодовалая малютка, верно, чувствовала, что она — единственная дочка среди младшего потомства Карабутов, и вела себя с «нянькой» как настоящий диктатор, за что Ивась откровенно ненавидел сестренку. Поэтому отъезда в гимназию и даже разлуки с родным домом Ивась ждал без грусти, почти с радостью.
Однажды, в конце августа, раным-рано, на наемной подводе, поскольку собственные лошади Юхима Мусиевича были слишком слабосильны для такого длинного путешествия (до уездного города насчитывалось семьдесят пять верст), Ивась выехал в гимназию. С ним ехал Хома. Выгнанный за буйство из духовного училища, он закончил двухклассную «министерскую» школу, и Юхим Мусиевич исхлопотал ему стипендию для обучения в семинарии..
Мать, прощаясь с сыновьями, плакала. Ивась, который впервые уезжал так надолго, тоже не выдержал. Все, даже Лизка, казалось ему таким дорогим, а будущее — во время экзаменов он видел в гимназии наглых и спесивых барчат, которые с неприкрытым презрением смотрели на его мужицкий вид,— будущее выглядело таким нерадостным, что, его бы воля, он и не поехал бы из Мамаевки.
Юхим Мусиевич, глубоко убежденный, что детей не следует баловать, и, кроме того, достаточно бережливый, справил сыну форму из самого дешевого материала, набрав даже на шинель не сукна, а полусукна, и отдал все это шить не портному, а портнихе. В результате Ивасю досталось столько презрительных взглядов от товарищей, что в силу своей чувствительности он старался держаться в тени и даже не сел на первую парту, как в церковноприходской и земской школах (сын учителя!), а пристроился на самой задней, позади детей предводителя дворянства, помещиков, уездного начальства, лавочников, владельцев паровых мельниц и других крупных предприятий.
В первый день учения с Ивасем ничего особенного не случилось, ему не досталось ни одного замечания от педагогов, никто его не обидел, но он почувствовал, что попал в чужую атмосферу. И, придя на квартиру, Карабутча уткнулся в подушку и долго горько плакал.
На следующий день Ивась услышал, как на втором этаже, где учились старшие классы, кричал на кого-то
директор — страшный человек с орлиным носом и орлиным взглядом черных глаз. Вся гимназия замерла, слушая, как он разносит нарушителей дисциплины, а когда директор наконец кончил и решительным шагом направился в свой кабинет, из нескольких сот грудей вырвался вздох облегчения.
— Это еще ничего! — сказал ученик с оттопыренной верхней губой, который второй год сидел в первом классе.— Вот когда он тихо говорит, тогда страшно! Тогда обязательно выгонят!
Страшен был и инспектор, рыжий, с равнодушным лицом и странным именем Исидор Исидорович. Карабутча не мог постичь, что Исидор Исидорович — это самый обыкновенный Сидор Сидорович, и смотрел на этого заурядного педеля, отличавшегося от других только тем, что никогда не улыбался, как на нечто необычайное.
Но наибольшее впечатление произвел на Ивася классный наставник Михаил Яковлевич — худой, с бледно- оливковым лицом и оловянными, как казалось мальчику, глазами. Он преподавал историю и на первом уроке начал с фразы, которой начинался и учебник: «Тысячу лет назад наши предки-славяне...» Ивасю казалось, что он и есть тот самый «предок-славянин», чудом сохранившийся с тех времен, когда существовали «поляне», «кривичи» и «древляне»...
Если кто-нибудь из учеников ловил ворон или просто отвлекался от урока, «славянин» замолкал и, уставив на провинившегося свои оловянные глаза, смотрел до тех пор, пока ученик, побледнев, не вставал с места. У Ивася эти сцены вызывали ужас.
То, что Михаил Яковлевич рассказывал, казалось мальчику удивительным. Учитель говорил, например, что татары не пользовались вилками, как наши предки, ели руками, что предки ходили в парчовой одежде и надевали драгоценные украшения. А в Мамаевке мужики тоже не пользовались вилками, и даже у Карабутов вилки клали на стол только когда приходили гости. И одежда у мужиков была бедная, а Карабутча, видя такой упадок среди современников, никак не мог сообразить, что в учебнике писалось не обо всех славянах, а только о властителях. Спросить же он вначале не осмеливался, а потом — после попытки на уроке закона божьего разрешить свои сомнения — просто боялся.
Законоучитель отец Виктор относился к Ивасю благосклонно еще с весны, когда мальчик держал вступительный экзамен. Удивительное стечение обстоятельств, счастливый случай помог Ивасю отличиться перед отцом Виктором: один из членов экзаменационной комиссии задал вопрос, который дед Олексий ставил перед Хомой, — про службу, когда вознесение выпадает на воскресенье. Ивась не задумываясь ответил, и комиссия, не знавшая о диспутах с дедом Олексием, была поражена эрудицией поступающего. Теперь Ивась решил воспользоваться хорошим отношением отца Виктора и укрепиться в убеждениях, возникших еще в земской школе.
На уроке Карабутча поднял руку и, получив разрешение говорить, спросил, можно ли заслужить царство небесное одними добрыми делами, без веры. Это было, очевидно, интересно всем, потому что класс вдруг затих и внимательно следил за лицом отца Виктора, которое из благодушного вдруг стало угрюмым.
Карабутча уже нашел слова, которые скажет, если отец Виктор ответит отрицательно. «А что же, значит, человек, который жил праведно и только не верил в бога, попадёт в ад?» — спросит он.
Но отец Виктор не возразил, а ответил на вопрос вопросом.
— Кто тебя этому научил? Кто тебе это сказал? — спросил священник, подозрительно оглядывая ученика.
— Никто. Я сам.
— Может быть, это отец сказал тебе? — еще более подозрительно смотря на мальчика, спрашивал батюшка.
— Нет, это я сам.
— Сам?
— Сам.
— Дурак. Сядь на место.
Такое неожиданное окончание диспута вызвало у Ивася слезы обиды, а после урока он услышал еще и немало насмешек по своему адресу. И все же пословица «нет худа без Добра» оправдалась и на этот раз.
На большой перемене к Ивасю подошел Аверков, высокий мальчик, с первых же дней зарекомендовавший себя первым учеником, и сказал:
— Здорово ты подсек попа.
Ивась, который вовсе не собирался «подсекать» отца Виктора, а только хотел утвердиться во взглядах, не
нашел в себе сил возразить Аверкову и сказал уверенно:
— А что, правильно ведь я сказал?
— Правильно или нет — это неважно, дело не в царстве небесном. Кто твой отец?
— Учитель.
— А мой — земский врач.
Аверков был на два года старше Ивася и обладал твердым характером, и Карабутча сразу отнесся к нему как к старшему.
— Сколько детей из вашего села учится в гимназии?
— Я один.
— И из нашего — я один. А остальные дети? Что они — не хотят или такие глупые, что не могут учиться?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Однажды, в конце августа, раным-рано, на наемной подводе, поскольку собственные лошади Юхима Мусиевича были слишком слабосильны для такого длинного путешествия (до уездного города насчитывалось семьдесят пять верст), Ивась выехал в гимназию. С ним ехал Хома. Выгнанный за буйство из духовного училища, он закончил двухклассную «министерскую» школу, и Юхим Мусиевич исхлопотал ему стипендию для обучения в семинарии..
Мать, прощаясь с сыновьями, плакала. Ивась, который впервые уезжал так надолго, тоже не выдержал. Все, даже Лизка, казалось ему таким дорогим, а будущее — во время экзаменов он видел в гимназии наглых и спесивых барчат, которые с неприкрытым презрением смотрели на его мужицкий вид,— будущее выглядело таким нерадостным, что, его бы воля, он и не поехал бы из Мамаевки.
Юхим Мусиевич, глубоко убежденный, что детей не следует баловать, и, кроме того, достаточно бережливый, справил сыну форму из самого дешевого материала, набрав даже на шинель не сукна, а полусукна, и отдал все это шить не портному, а портнихе. В результате Ивасю досталось столько презрительных взглядов от товарищей, что в силу своей чувствительности он старался держаться в тени и даже не сел на первую парту, как в церковноприходской и земской школах (сын учителя!), а пристроился на самой задней, позади детей предводителя дворянства, помещиков, уездного начальства, лавочников, владельцев паровых мельниц и других крупных предприятий.
В первый день учения с Ивасем ничего особенного не случилось, ему не досталось ни одного замечания от педагогов, никто его не обидел, но он почувствовал, что попал в чужую атмосферу. И, придя на квартиру, Карабутча уткнулся в подушку и долго горько плакал.
На следующий день Ивась услышал, как на втором этаже, где учились старшие классы, кричал на кого-то
директор — страшный человек с орлиным носом и орлиным взглядом черных глаз. Вся гимназия замерла, слушая, как он разносит нарушителей дисциплины, а когда директор наконец кончил и решительным шагом направился в свой кабинет, из нескольких сот грудей вырвался вздох облегчения.
— Это еще ничего! — сказал ученик с оттопыренной верхней губой, который второй год сидел в первом классе.— Вот когда он тихо говорит, тогда страшно! Тогда обязательно выгонят!
Страшен был и инспектор, рыжий, с равнодушным лицом и странным именем Исидор Исидорович. Карабутча не мог постичь, что Исидор Исидорович — это самый обыкновенный Сидор Сидорович, и смотрел на этого заурядного педеля, отличавшегося от других только тем, что никогда не улыбался, как на нечто необычайное.
Но наибольшее впечатление произвел на Ивася классный наставник Михаил Яковлевич — худой, с бледно- оливковым лицом и оловянными, как казалось мальчику, глазами. Он преподавал историю и на первом уроке начал с фразы, которой начинался и учебник: «Тысячу лет назад наши предки-славяне...» Ивасю казалось, что он и есть тот самый «предок-славянин», чудом сохранившийся с тех времен, когда существовали «поляне», «кривичи» и «древляне»...
Если кто-нибудь из учеников ловил ворон или просто отвлекался от урока, «славянин» замолкал и, уставив на провинившегося свои оловянные глаза, смотрел до тех пор, пока ученик, побледнев, не вставал с места. У Ивася эти сцены вызывали ужас.
То, что Михаил Яковлевич рассказывал, казалось мальчику удивительным. Учитель говорил, например, что татары не пользовались вилками, как наши предки, ели руками, что предки ходили в парчовой одежде и надевали драгоценные украшения. А в Мамаевке мужики тоже не пользовались вилками, и даже у Карабутов вилки клали на стол только когда приходили гости. И одежда у мужиков была бедная, а Карабутча, видя такой упадок среди современников, никак не мог сообразить, что в учебнике писалось не обо всех славянах, а только о властителях. Спросить же он вначале не осмеливался, а потом — после попытки на уроке закона божьего разрешить свои сомнения — просто боялся.
Законоучитель отец Виктор относился к Ивасю благосклонно еще с весны, когда мальчик держал вступительный экзамен. Удивительное стечение обстоятельств, счастливый случай помог Ивасю отличиться перед отцом Виктором: один из членов экзаменационной комиссии задал вопрос, который дед Олексий ставил перед Хомой, — про службу, когда вознесение выпадает на воскресенье. Ивась не задумываясь ответил, и комиссия, не знавшая о диспутах с дедом Олексием, была поражена эрудицией поступающего. Теперь Ивась решил воспользоваться хорошим отношением отца Виктора и укрепиться в убеждениях, возникших еще в земской школе.
На уроке Карабутча поднял руку и, получив разрешение говорить, спросил, можно ли заслужить царство небесное одними добрыми делами, без веры. Это было, очевидно, интересно всем, потому что класс вдруг затих и внимательно следил за лицом отца Виктора, которое из благодушного вдруг стало угрюмым.
Карабутча уже нашел слова, которые скажет, если отец Виктор ответит отрицательно. «А что же, значит, человек, который жил праведно и только не верил в бога, попадёт в ад?» — спросит он.
Но отец Виктор не возразил, а ответил на вопрос вопросом.
— Кто тебя этому научил? Кто тебе это сказал? — спросил священник, подозрительно оглядывая ученика.
— Никто. Я сам.
— Может быть, это отец сказал тебе? — еще более подозрительно смотря на мальчика, спрашивал батюшка.
— Нет, это я сам.
— Сам?
— Сам.
— Дурак. Сядь на место.
Такое неожиданное окончание диспута вызвало у Ивася слезы обиды, а после урока он услышал еще и немало насмешек по своему адресу. И все же пословица «нет худа без Добра» оправдалась и на этот раз.
На большой перемене к Ивасю подошел Аверков, высокий мальчик, с первых же дней зарекомендовавший себя первым учеником, и сказал:
— Здорово ты подсек попа.
Ивась, который вовсе не собирался «подсекать» отца Виктора, а только хотел утвердиться во взглядах, не
нашел в себе сил возразить Аверкову и сказал уверенно:
— А что, правильно ведь я сказал?
— Правильно или нет — это неважно, дело не в царстве небесном. Кто твой отец?
— Учитель.
— А мой — земский врач.
Аверков был на два года старше Ивася и обладал твердым характером, и Карабутча сразу отнесся к нему как к старшему.
— Сколько детей из вашего села учится в гимназии?
— Я один.
— И из нашего — я один. А остальные дети? Что они — не хотят или такие глупые, что не могут учиться?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50