Дед Мусий с первого взгляда узнал в барине земского начальника.
Незадолго перед тем земский начальник, или, как его называли крестьяне, просто «земский», отдал строгий приказ снимать перед ним шапки, а тех, кто не снимет, сажать в кутузку. Дед Мусий пришел в замешательство: прикинуться, что он не видит фаэтона, было невозможно, а прекратить «дело» оказалось нелегко. Между тем из лавки уже вышли люди, они стали у порога, сняли шапки. Дед решил выполнить приказ: одной рукой помогая себе справить нужду, он другой снял шапку и через плечо поклонился земскому начальнику.
Однако почтительность старика привела к совершенно неожиданному для него результату: лицо земского побагровело, он остановил экипаж и, вскочив, заорал на всю площадь:
— Запереть его!
Стражник немедля налетел на деда Мусия и погнал его впереди своего коня к кордегардии мимо мужиков, стоявших потупившись в страхе, чтобы земский, помилуй бог, не увидел на лицах улыбки и не перенес гнев на них.
Дома сперва встревожились, что старик не пришел обедать, а потом решили, что он, верно, отправился к кому-нибудь в гости, и успокоились. Бабка Марьяна к тому времени уже умерла, и дед был вольный казак. Какой же был переполох, когда под вечер пришел сотский и, сообщив, что дед арестован за политику, передал просьбу арестанта принести ему поесть.
Земский усмотрел в поступке деда Мусия намеренное поношение высшей в деревне власти и в какой-то мере был прав, поскольку все село смеялось над тем, как дед приветствовал начальство. И теперь земскому казалось, что каждый мужик, снимая перед ним шапку, смеется над ним. Положение земского усложнялось еще тем, что отменить свой приказ о приветствии ему уже не позволяло самолюбие, а выполнение приказа оскорбляло его. Он написал рапорт губернатору с просьбой привлечь к ответственности кроме деда Мусия еще и его сына,— мол, это учитель подговорил старика оскорбить земского начальника.
Однако высшее начальство, видно, отнеслось к случившемуся более спокойно. Земскому указали, что крестьянина Мусия Карабута можно привлечь к ответственности только за нарушение правил санитарии, но, поскольку изложенный факт не имеет угрожающего санитарному состоянию губернии распространения, дело рекомендовали прекратить и в дальнейшем не принимать необдуманных решений...
Однажды, когда Ивась оставался дома на хозяйстве и слонялся по двору, мимо проехал верхом военный. Такое случалось в Мамаевке не часто, и мальчик выбежал за ворота посмотреть.
К величайшей его радости, военный попросил разрешения заехать во двор и напоить лошадь, Мальчик по
бежал к колодцу; напрягая всесилий, вытащил ведро воды и вылил его в корыто.
— А оно не течёт? — спросил военный.
Ивась уловил какое-то несоответствие в произношении слова «течет» с тем, как оно писалось по-русски в книжках, но отнес это на счет своей недостаточной осведомленности в русском языке.
— Нет,— ответил Карабутча, рассматривая серебряный пояс и оранжевые шнуры, свисавшие с плеч военного.
Пока конь пил, военный произнес еще несколько фраз, которые убедили Ивася, что военный знает русский язык, а это уже был показатель культуры.
Вечером он рассказал матери о встрече, и та сразу же узнала в военном местного урядника.
— А почему он не ходит к нам в гости? — удивился Ивась. Вся деревенская интеллигенция, состоявшая, кроме учителей, из двух попов, дьякона, монополыцика и одного псаломщика с семинарским образованием, пользовалась гостеприимством Юхима Мусиевича.
— Так он же из полиции! — удивилась мать непониманию сына.
Для Ивася это слово не означало ничего, и он продолжал смотреть на мать, ожидая, что она разъяснит, в чем дело.
— От полиции надо держаться подальше... Папа не любит полицию,— шепотом сказала мать.
Больше на эту тему не говорили, но с Ивася хватило и этого: если родители считают полицию чем-то нехорошим, то он и подавно.
«Текеть»,— вспомнилось ему, и это как будто подтвердило отношение родителей к полиции.
Чтобы покончить с первыми политическими впечатлениями Ивася, следует рассказать еще один случай.
На берегу Орели — там, где господский лес подходил к крестьянским лугам, — артель болгар арендовала несколько десятин под поливные огороды.
Как-то в воскресенье Юхим Мусиевич посадил на арбу свое многочисленное семейство и выехал на Орёль купаться, а заодно посмотреть, как выращивают болгары такие малоизвестные тогда в деревне овощи, как синие баклажаны, сладкий перец, цветная капуста, и раздобыть у них высокосортных семян.
Болгары, которые уже знали учителя, на этот раз встретили его смущенно. И смущение их еще увеличилось, когда Ивась, увидав на опушке запряженный парой экипаж, крикнул:
— Мама, а вон кто-то на фаэтоне приехал!
Не успел Юхим Мусиевич заметить перемену в настроении болгар, как с опушки донеслась грязная брань. Хриплый голос обзывал кого-то жуликом, мерзавцем, негодяем, подкрепляя каждое слово отвратительнейшей руганью.
— Вот так каждое утро,— сказал огородник.— Это помещик честит своего лесника за тс, что тот недосмотрел за хмелем.
— Ступайте на реку! — крикнул Юхим Мусиевич жене и детям.
Только у самой воды, куда они спустились с высокого берега, ругани почти не стало слышно.
— Мама, а что такое помещик? — спросил Ивась, прислушиваясь к страшному голосу.
— Барин,— ответила мать.— Вот этот лес и вся эта земля — его.
— Барин, а лается,— удивился Ивась. До сих пор он считал барином каждого, кто ходил не в мужицком, а в «господском» платье и не трудился физически. Такие «господа» обычно избегали не только ругани, но и некоторых других слов, которые мужики не считали непристойными. И вот теперь он услышал настоящего барина.
Когда через два часа семейство Карабутов вернулось на огороды, барин все еще ругался. Правда, паузы стали дольше, а голос еще больше охрип. Карабут быстро закончил дело с болгарами и поспешил домой. Арба гулко тарахтела по сухой дороге, но Ивасю еще долго слышалась хриплая ругань, и он то и дело оглядывался на лес, где виднелся фаэтон с силуэтом страшного, настоящего барина.
5
Ранней весной 1912 года в Мамаевке случилось ужасное происшествие — зарезали дочку Шинкаренко, Лукию, пришедшую с хутора в гости к старикам.
Вечером, когда уже ложились спать и дед Каленик собрался запереть на засов двери, в хату вошли трое незнакомцев и потребовали золота. Старик с перепугу сел на пол, а Лукия, стоявшая посреди хаты, стремглав
выскочила во двор с криком: «Караул! Грабят!» Один из троих бросился за ней и через миг вернулся в хату с окровавленным ножом.
— Давай золото! — спокойно проговорил он, подходя с ножом к Шинкаренко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Незадолго перед тем земский начальник, или, как его называли крестьяне, просто «земский», отдал строгий приказ снимать перед ним шапки, а тех, кто не снимет, сажать в кутузку. Дед Мусий пришел в замешательство: прикинуться, что он не видит фаэтона, было невозможно, а прекратить «дело» оказалось нелегко. Между тем из лавки уже вышли люди, они стали у порога, сняли шапки. Дед решил выполнить приказ: одной рукой помогая себе справить нужду, он другой снял шапку и через плечо поклонился земскому начальнику.
Однако почтительность старика привела к совершенно неожиданному для него результату: лицо земского побагровело, он остановил экипаж и, вскочив, заорал на всю площадь:
— Запереть его!
Стражник немедля налетел на деда Мусия и погнал его впереди своего коня к кордегардии мимо мужиков, стоявших потупившись в страхе, чтобы земский, помилуй бог, не увидел на лицах улыбки и не перенес гнев на них.
Дома сперва встревожились, что старик не пришел обедать, а потом решили, что он, верно, отправился к кому-нибудь в гости, и успокоились. Бабка Марьяна к тому времени уже умерла, и дед был вольный казак. Какой же был переполох, когда под вечер пришел сотский и, сообщив, что дед арестован за политику, передал просьбу арестанта принести ему поесть.
Земский усмотрел в поступке деда Мусия намеренное поношение высшей в деревне власти и в какой-то мере был прав, поскольку все село смеялось над тем, как дед приветствовал начальство. И теперь земскому казалось, что каждый мужик, снимая перед ним шапку, смеется над ним. Положение земского усложнялось еще тем, что отменить свой приказ о приветствии ему уже не позволяло самолюбие, а выполнение приказа оскорбляло его. Он написал рапорт губернатору с просьбой привлечь к ответственности кроме деда Мусия еще и его сына,— мол, это учитель подговорил старика оскорбить земского начальника.
Однако высшее начальство, видно, отнеслось к случившемуся более спокойно. Земскому указали, что крестьянина Мусия Карабута можно привлечь к ответственности только за нарушение правил санитарии, но, поскольку изложенный факт не имеет угрожающего санитарному состоянию губернии распространения, дело рекомендовали прекратить и в дальнейшем не принимать необдуманных решений...
Однажды, когда Ивась оставался дома на хозяйстве и слонялся по двору, мимо проехал верхом военный. Такое случалось в Мамаевке не часто, и мальчик выбежал за ворота посмотреть.
К величайшей его радости, военный попросил разрешения заехать во двор и напоить лошадь, Мальчик по
бежал к колодцу; напрягая всесилий, вытащил ведро воды и вылил его в корыто.
— А оно не течёт? — спросил военный.
Ивась уловил какое-то несоответствие в произношении слова «течет» с тем, как оно писалось по-русски в книжках, но отнес это на счет своей недостаточной осведомленности в русском языке.
— Нет,— ответил Карабутча, рассматривая серебряный пояс и оранжевые шнуры, свисавшие с плеч военного.
Пока конь пил, военный произнес еще несколько фраз, которые убедили Ивася, что военный знает русский язык, а это уже был показатель культуры.
Вечером он рассказал матери о встрече, и та сразу же узнала в военном местного урядника.
— А почему он не ходит к нам в гости? — удивился Ивась. Вся деревенская интеллигенция, состоявшая, кроме учителей, из двух попов, дьякона, монополыцика и одного псаломщика с семинарским образованием, пользовалась гостеприимством Юхима Мусиевича.
— Так он же из полиции! — удивилась мать непониманию сына.
Для Ивася это слово не означало ничего, и он продолжал смотреть на мать, ожидая, что она разъяснит, в чем дело.
— От полиции надо держаться подальше... Папа не любит полицию,— шепотом сказала мать.
Больше на эту тему не говорили, но с Ивася хватило и этого: если родители считают полицию чем-то нехорошим, то он и подавно.
«Текеть»,— вспомнилось ему, и это как будто подтвердило отношение родителей к полиции.
Чтобы покончить с первыми политическими впечатлениями Ивася, следует рассказать еще один случай.
На берегу Орели — там, где господский лес подходил к крестьянским лугам, — артель болгар арендовала несколько десятин под поливные огороды.
Как-то в воскресенье Юхим Мусиевич посадил на арбу свое многочисленное семейство и выехал на Орёль купаться, а заодно посмотреть, как выращивают болгары такие малоизвестные тогда в деревне овощи, как синие баклажаны, сладкий перец, цветная капуста, и раздобыть у них высокосортных семян.
Болгары, которые уже знали учителя, на этот раз встретили его смущенно. И смущение их еще увеличилось, когда Ивась, увидав на опушке запряженный парой экипаж, крикнул:
— Мама, а вон кто-то на фаэтоне приехал!
Не успел Юхим Мусиевич заметить перемену в настроении болгар, как с опушки донеслась грязная брань. Хриплый голос обзывал кого-то жуликом, мерзавцем, негодяем, подкрепляя каждое слово отвратительнейшей руганью.
— Вот так каждое утро,— сказал огородник.— Это помещик честит своего лесника за тс, что тот недосмотрел за хмелем.
— Ступайте на реку! — крикнул Юхим Мусиевич жене и детям.
Только у самой воды, куда они спустились с высокого берега, ругани почти не стало слышно.
— Мама, а что такое помещик? — спросил Ивась, прислушиваясь к страшному голосу.
— Барин,— ответила мать.— Вот этот лес и вся эта земля — его.
— Барин, а лается,— удивился Ивась. До сих пор он считал барином каждого, кто ходил не в мужицком, а в «господском» платье и не трудился физически. Такие «господа» обычно избегали не только ругани, но и некоторых других слов, которые мужики не считали непристойными. И вот теперь он услышал настоящего барина.
Когда через два часа семейство Карабутов вернулось на огороды, барин все еще ругался. Правда, паузы стали дольше, а голос еще больше охрип. Карабут быстро закончил дело с болгарами и поспешил домой. Арба гулко тарахтела по сухой дороге, но Ивасю еще долго слышалась хриплая ругань, и он то и дело оглядывался на лес, где виднелся фаэтон с силуэтом страшного, настоящего барина.
5
Ранней весной 1912 года в Мамаевке случилось ужасное происшествие — зарезали дочку Шинкаренко, Лукию, пришедшую с хутора в гости к старикам.
Вечером, когда уже ложились спать и дед Каленик собрался запереть на засов двери, в хату вошли трое незнакомцев и потребовали золота. Старик с перепугу сел на пол, а Лукия, стоявшая посреди хаты, стремглав
выскочила во двор с криком: «Караул! Грабят!» Один из троих бросился за ней и через миг вернулся в хату с окровавленным ножом.
— Давай золото! — спокойно проговорил он, подходя с ножом к Шинкаренко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50