— Давали присягу на верность! Клялись царю на верность до гроба! И нарушили присягу, изменили... Изменили! Где же человеческое достоинство! — Он грустно помолчал.— Как можно жить, когда люди не держат слова? Сегодня изменили царю, завтра — родине, послезавтра. .. Нет, не радуйтесь!
Гость ответил уклончиво, явно несогласный с собеседником, но на Ивася повлияли слова квартирохозяина. В самом деле — а как же со словом? Слово нарушать нельзя! — в этом он был убежден. Но революцию-то надо же было сделать? — в этом он тоже был уверен.
Это противоречие неприятной колючкой впилось в его сознание, и сколько он ни думал ночью, так и уснул, не разрешив своих сомнений.
Если прежде за вечерним чаем, когда все — хозяева и квартиранты — собирались за столом, Сергий Евтихиевич рассказывал о своих встречах и происшествиях в магазине сельскохозяйственных машин, где служил приказчиком, то теперь беседы шли на политические темы.
— Свобода, равенство и братство! — вздыхал обыкновенно Сергий Евтихиевич.— Какое может быть равенство? Один — умный, другой — дурак; один — здоровый, другой—вольной; один — красавец, другой — урод; один — буржуй, другой — пролетало,— Сергий Евтихиевич не мог сдержаться и не показать своего отношения к пролетариату,— один — помещик, другой — батрак... Где же равенство? Зачем говорить о равенстве, когда его нет, не было и не может быть?
Ивась не знал, как ответить хозяину квартиры, чтобы доказать несправедливость его суждений, и только ненавидел его, а тот продолжал:
— Братство! Какое же братство, когда идет война? Кричат «братство!» и убивают миллионы «братьев- немцев»! Люди — волки, а не братья!
— Но будут братьями! — возразил Ивась.
— Хе-хе-хе... Будут! С чего это им стать братьями? И царь говорил — «война до победного конца», и революционное Временное правительство говорит то же! Убивай «братьев-немцев»! — говорят и те, кто проповедует братство. «Свобода, равенство и братство» — это еврейские выдумки,— заключал Сергий Евтихиевич.
— При чем тут евреи! — возмущался Ивась.— Разве еврей Зусманович, владелец пятиэтажной шаровой мельницы, за революцию? На что этому буржую революция с ее лозунгами?
Хозяин ничего не ответил по существу, а только глянул на Ивася: мол, много ты понимаешь, и продолжал:
— Свобода! Недавно я читал в газете, что детвора в одном из гимназических пансионов постановила начинать обед не с 4борща, а со сладкого, а борщ отменить... И что ты им скажешь? Свобода! Что хочешь, то и делай! Можешь грабить, поджечь чужой дом, убить соседа... А запретишь — нарушишь свободу...
После такого разговора у мальчика в голове рождались новые сомнения, но, несмотря на это, лозунг «Свобода, равенство и братство» не терял своего обаяния и оставался в сознании как прекрасный призыв с чудесными, справедливыми словами.
Революция наполняла повседневным ожиданием чего-то радостного и необычайного. Каждый день Ивась ощущал подъем и, если бы мог передать свое душевное состояние, просто сказал бы: стало интересно жить. Очевидно, поэтому хотелось писать стихи. Правда, стихотворение он написал только одно, и оно было опубликовано в рукописном журнале четвертого класса, который гимназисты постановили издавать после революции.
Стихотворение начиналось словами: «Замучен на каторге ты за народ...»
Классный наставник, «славянин», руководивший и литературным творчеством своих питомцев, прочитал стихи Карабута вместе со стихами сына бывшего уездного исправника Юрка Молодкевича, начинавшимися «Ты пал за веру и царя...».
Пряча улыбку, учитель сказал, что каждый поэт пишет о том, что ему ближе. Ивась и Юрко поняли мысль наставника, и если первый посмотрел на учителя с благодарностью, то второй — с нескрываемой враждебностью.
К сожалению, душевный подъем отразился на учении лишь в области истории: Ивась читал теперь не только учебник, но и брошюры, и статьи, особенно те, где говорилось о революции. Как-то отвечая урок об отступлении Наполеона из Москвы, он с увлечением пересказал статью, где тема трактовалась совершенно иначе, чем в учебнике и в лекциях «славянина». Ивась сыпал словами «деморализация», «демагогия», «буржуазия», «элементы», каких не было в учебнике, подчеркивал те места, которые противоречили сказанному на уроке, и больше походил на агитатора, чем на ученика, вызванного к доске.
Класс слушал его с невиданным вниманием, а «славянин» время от времени наклонял голову, чтобы скрыть улыбку. Ивась кончил, и класс ждал с интересом, что скажет преподаватель.
— Та-а-ак...— протянул тот, помолчал и решительно заключил: — Так! Садись. Молодец!
Аверков поднял руку, Михаил Яковлевич кивнул. ^ — Скажите, бог есть?
Гимназисты поддержали вопрос одобрительным гулом. Педагог замялся.
— Понимаете... Это не так просто... Вы знаете, что такое третье «я» по Канту?
Разумеется, этого никто не знал, на что и надеялся учитель.
— Так вот, когда будете это знать, тогда и поговорим о боге.
Ивась понял ответ педагога как отрицательный. Просто классный наставник не хочет сказать прямо и пускается на хитрость. Ведь если бы он и впрямь верил, что бог существует, то так бы и сказал: бог есть. Но остальные гимназисты требовали конкретного ответа. Кант Кантом, а вы скажите: да или нет?
— А что такое бог? — ответил вопросом на вопрос Михаил Яковлевич.— Бог философа или бог сельского священника? Бог протопопа Аввакума или бог Льва Толстого? Бог римского папы, который за деньги отпускает грехи, или бог в вашей душе?
Ученики растерянно молчали.
— Это не такой простой вопрос! — повторил педагог и строго добавил: — А сейчас у нас урок на другую тему.
Прозвенел звонок, и Михаил Яковлевич стремглав выскочил из класса, чтобы не продолжать разговор о боге.
- Так как же все-таки понимать Михаила Яковлевича? - обратился Ивась к Аверкову.
Михаил Яковлевич слишком образован, чтобы представлять нам бога таким, каким его рисуют попы. По сентябрь (какая-то высшая сила? Высшая сила, которая сочла мир, дала первый толчок жизни. Бог есть, засмеялся Аверков,— но нас с тобой он не знает. Не решает и не в состоянии знать, потому что бог — высшая сила, а не личность, которая карает грешников и награждает праведных. Бога, который творит чудеса в нашей жизни,—нет.
— Почему же Михаил Яковлевич не сказал нам этого? — пожал плечами Ивась.
— Очевидно, потому, что отец Виктор учит нас иначе. .. И классный наставник не хочет ссориться с законоучителем. И правда — что бы это было? В одной и той же гимназии один учит так, а другой — иначе.
— Значит, по-твоему, бог не вмешивается в нашу жизнь?
— Конечно!
— А откуда ты это знаешь? — допытывался Ивась, хотя сам был того же мнения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50