Но не то время теперь, не то, и хоть нет смуты никакой после того самовольничания с лесом, хоть притих мужик по деревням, но тишина эта нехорошая, чего-то в ней копится, чего-то зреет,— это сердцем чует Каврий. Особенно когда приходят мужики из бора, со сплава. Деньги-то приносят прежние, какие то деньги — так, подать только заткнуть, до петровок протянуть, а до нови опять к нему, Каврию. Но ведь наберутся там на сплавах своих всякой лешачины — не пеньку же, правда, молиться, наслушаются от проезжих всяких слов, да по зимовьям, живя месяцами, вовсе слесеют, вот и смотрят зверями, будто Каврий — первая им помеха... Кооператив, видишь ты, торговый... И как бы помощник теперь нужен, но ведь не срывать же Яндывая с дела, у него своя торговля в Цареве. Мигыта, Мигыта... Ружье на плечо, да в лес, а не в лес, так гулянки — совсем ошалел малый. Где он теперь, в амбаре спит или в Нырьяле гуляет?..
Повернувшись на перине, Каврий глядит в окно: уже помутнело небо, уже ночь переломилась на утро, а он еще и глаз не сомкнул — все эта беспокойная мысль: что
и все они были там: и Мигыта, и Унай, и Пинай... Да и Сандай тоже утянулась с ними... Тоже вот забота — эта Сандай. Правда, девка исполнительная, небалованная, как эти две вертихвостки, но нет-нет да так зыркнет своими черными глазами, что хоть за вицу хватайся. Да ведь не зря и сказано: сколько волка ни корми, он все в лес смотрит. Раньше то и дело к бабке бегала, да теперь бабки нет — умерла, но все бы это ладно, все бы ничего, да вот шалопай тот амбарный покою не дает. Куда ехать, тут он еще сноровистый, бойкий, кого заговорит, кому по-улыбается, чего надо — увидит — глаз все-таки цепкий, ухватка есть, да уж что-то мелковато берет, поверху, а так и. сорваться можно на пустяке... Женить, верно, надо, да и дело с концом... У Данилы Епия в Нырьяле вроде подходящая девка, да и породниться с Данилом неплохо бы было... Ой, как бы неплохо!..
Хорошо Мигыте в амбаре спать, хорошо. Когда хочешь — уйдешь, когда хочешь — придешь, да и утром нет той колготы домашней, от которой просыпаешься раньше срока и злой, как черт, особенно когда тяжелая похмельная голова. А когда она гудит от недавно выпитой браги — тоже хорошо. Лежишь в прохладе, покуриваешь папироски, а если сна нет, лезут всякие шальные, сладкие видения...
Скучная, однако, свадьба сегодня была у Полата: изба тесная, душная, толкотня, гвалт, а невеста какая-то напуганная, пришибленная, сидит, как рюха,— даже и смотреть в ту сторону не хотелось... Браги, правда, подавали хорошо, вдоволь, да и добрая брага у рыжего Полата. И хороводы во дворе были веселые — соскучились девки за долгую зиму по хороводам, по гармошке: наряды из своих сундуков повытаскивали, лент в косы наплели, лапти у всех новые, на колодках, постукивают — и сами себя не узнают, каждая сама себе кажется чуть ли не королевой... Ну, да все это молодняк, мелкота, своя, нурвельскяя
да только высоко. Ну, это уже не беда, на это есть лестница — ведь недаром же говорят, что находчивый ест мясо. А вот она, лесенка!..
308
дай. Он ведь тогда и не узнал ее даже и подумал еще: «Чья эта птичка к нам прилетела?» Но тут сестры к ней подошли, потащили за ручку в хоровод — а, Сандай!.. Но тут же и забыл о ней. Забыл, чтобы теперь вдруг вспомнить, увидеть, отчего-то заволноваться — кровь так и застучала в висках, странно: все время тут вертелась, какая-то диковатая, щуплая, с узкими, глянцевито блестящими ладошками, с вечно грязными коленками, сарафанчик грязный, залатанный, с бахромой по низу, а тут вдруг как переродилась, откуда что и взялось: лицо чистое, белое, длинная тонкая шея, а сама вся гибкая, как ласточка в полете...
Совсем распалился Мигыта, вспоминая Сандай в хороводе во дворе рыжего Полата: там смотрел и вроде бы ничего не видел такого привлекательного, а теперь словно прозрел — легкая же брага у Полата...
Мигыта выбирается из-под полога, натягивает штаны, сапоги и спускается по крутой лесенке вниз, отворяет тяжелую дверь.
Тихо, мутная луна над лесом, мутный блеск по тесовым крышам домов спящей деревни. В дальнем конце пролаяла бессонная собака. Но нет Мигыте до этого всего дела — сердце его, взбудораженное хмелем, только еще сильнее расходится от этой тишины, темноты и свежей весенней прохлады. Где она спит?.. Старики — в горнице, сестры — в боковой летней избе, а она... кажется, в чулане: как-то заглядывал туда, там полог над узким овчинным ложем...
Мигыта медленно подошел к дому, тихо поднялся на крыльцо. Дверь заперта. Стучать — разбудишь отца. Прислушался, унимая бешеный, горячий стук в груди,— в тишине дома вроде бы и чье-то легкое дыхание слыхать. «Сандай, Сандай, открой!..» — прошептал он. Но нет— тихо, никто там не шелохнулся — ведь никто его там не ждет.
Стоит Мигыта, стискивает зубы, унимая малярийную дрожь в теле.
И вдруг его осеняет: он вспомнил о маленьком окне в чулане, которое выходит на огород. Он крадется вокруг дома, мнет вскопанные гряды сапогами. Вот и окошко.
Мигыта несет со двора лесенку и тихо приставляет к стене возле окна. И легко, бесшумно, как кот, он поднимается вверх — никакая сила в мире уже не может сейчас остановить его.
Окно, чуть скрипнув, открылось, на Мигыту пахнуло чуланным, слегка застойным и душновато-сладким запахом, согретым дыханием и телом Сандай.
Мигыта тихо нашарил ногой пол и, согнувшись, влез в окно, постоял, посмотрел на полог, прислушался. Тихо. И, медленно подняв ситцевый край полога, увидел спящую на спине Сандай. И уже не владея собой, он стиснул эти тонкие, забившиеся плечи, зашептал в дико заблестевшие глаза, зажимая рот ладонью:
— Это же я, Мигыта!.. Это же я, дура!..
— Нет!.. Нет!..
Но Мигыта уже ничего не видит...
Потом она, сжавшись в комок, забилась куда-то в щель между стеной и кроватью, глухо стонет, трясется тонкими плечами.
— Ну, ладно, перестань,— говорит Мигыта.— Ну, кому говорю? Слышишь?
Но она не отвечает.
— Ладно, днем поговорим.— Он встает, отбрасывая липнущий к лицу полог, и тут под ногами что-то гремит, катится с громким стуком через весь чулан.
— А, черт, наставили,— сквозь зубы ругается он и вдруг замирает: в сенях шаркающие шаги отца. Он бросается к окошку, но тут дверка открывается, легко соскочив с крючка, на пороге в исподнем — Каврий.
— Ты что тут делаешь?— рычит отец.
— Я... ничего...
И, задыхаясь, Каврий рвет полог, сатин трещит, рушится.
— Вон! — срывается Каврий в тихий, свистящий стон.— Вон из моего дома сию минуту!..— и хлещет по дрожащему плечу, по спине, а потом — к Мигыте, и ему по щекам, но Мигыта увертывается, пятится к дверке и выскакивает в сени, а оттуда — на двор и в амбар, не забыв запереть тяжелую дверь на крюк холодно, сыро, тлен дерева из углов, тишина до звона в ушах.
Присел на нары. Вот здесь спал отец, а тут, ближе к печурке, было и его место — первое место в первом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
Повернувшись на перине, Каврий глядит в окно: уже помутнело небо, уже ночь переломилась на утро, а он еще и глаз не сомкнул — все эта беспокойная мысль: что
и все они были там: и Мигыта, и Унай, и Пинай... Да и Сандай тоже утянулась с ними... Тоже вот забота — эта Сандай. Правда, девка исполнительная, небалованная, как эти две вертихвостки, но нет-нет да так зыркнет своими черными глазами, что хоть за вицу хватайся. Да ведь не зря и сказано: сколько волка ни корми, он все в лес смотрит. Раньше то и дело к бабке бегала, да теперь бабки нет — умерла, но все бы это ладно, все бы ничего, да вот шалопай тот амбарный покою не дает. Куда ехать, тут он еще сноровистый, бойкий, кого заговорит, кому по-улыбается, чего надо — увидит — глаз все-таки цепкий, ухватка есть, да уж что-то мелковато берет, поверху, а так и. сорваться можно на пустяке... Женить, верно, надо, да и дело с концом... У Данилы Епия в Нырьяле вроде подходящая девка, да и породниться с Данилом неплохо бы было... Ой, как бы неплохо!..
Хорошо Мигыте в амбаре спать, хорошо. Когда хочешь — уйдешь, когда хочешь — придешь, да и утром нет той колготы домашней, от которой просыпаешься раньше срока и злой, как черт, особенно когда тяжелая похмельная голова. А когда она гудит от недавно выпитой браги — тоже хорошо. Лежишь в прохладе, покуриваешь папироски, а если сна нет, лезут всякие шальные, сладкие видения...
Скучная, однако, свадьба сегодня была у Полата: изба тесная, душная, толкотня, гвалт, а невеста какая-то напуганная, пришибленная, сидит, как рюха,— даже и смотреть в ту сторону не хотелось... Браги, правда, подавали хорошо, вдоволь, да и добрая брага у рыжего Полата. И хороводы во дворе были веселые — соскучились девки за долгую зиму по хороводам, по гармошке: наряды из своих сундуков повытаскивали, лент в косы наплели, лапти у всех новые, на колодках, постукивают — и сами себя не узнают, каждая сама себе кажется чуть ли не королевой... Ну, да все это молодняк, мелкота, своя, нурвельскяя
да только высоко. Ну, это уже не беда, на это есть лестница — ведь недаром же говорят, что находчивый ест мясо. А вот она, лесенка!..
308
дай. Он ведь тогда и не узнал ее даже и подумал еще: «Чья эта птичка к нам прилетела?» Но тут сестры к ней подошли, потащили за ручку в хоровод — а, Сандай!.. Но тут же и забыл о ней. Забыл, чтобы теперь вдруг вспомнить, увидеть, отчего-то заволноваться — кровь так и застучала в висках, странно: все время тут вертелась, какая-то диковатая, щуплая, с узкими, глянцевито блестящими ладошками, с вечно грязными коленками, сарафанчик грязный, залатанный, с бахромой по низу, а тут вдруг как переродилась, откуда что и взялось: лицо чистое, белое, длинная тонкая шея, а сама вся гибкая, как ласточка в полете...
Совсем распалился Мигыта, вспоминая Сандай в хороводе во дворе рыжего Полата: там смотрел и вроде бы ничего не видел такого привлекательного, а теперь словно прозрел — легкая же брага у Полата...
Мигыта выбирается из-под полога, натягивает штаны, сапоги и спускается по крутой лесенке вниз, отворяет тяжелую дверь.
Тихо, мутная луна над лесом, мутный блеск по тесовым крышам домов спящей деревни. В дальнем конце пролаяла бессонная собака. Но нет Мигыте до этого всего дела — сердце его, взбудораженное хмелем, только еще сильнее расходится от этой тишины, темноты и свежей весенней прохлады. Где она спит?.. Старики — в горнице, сестры — в боковой летней избе, а она... кажется, в чулане: как-то заглядывал туда, там полог над узким овчинным ложем...
Мигыта медленно подошел к дому, тихо поднялся на крыльцо. Дверь заперта. Стучать — разбудишь отца. Прислушался, унимая бешеный, горячий стук в груди,— в тишине дома вроде бы и чье-то легкое дыхание слыхать. «Сандай, Сандай, открой!..» — прошептал он. Но нет— тихо, никто там не шелохнулся — ведь никто его там не ждет.
Стоит Мигыта, стискивает зубы, унимая малярийную дрожь в теле.
И вдруг его осеняет: он вспомнил о маленьком окне в чулане, которое выходит на огород. Он крадется вокруг дома, мнет вскопанные гряды сапогами. Вот и окошко.
Мигыта несет со двора лесенку и тихо приставляет к стене возле окна. И легко, бесшумно, как кот, он поднимается вверх — никакая сила в мире уже не может сейчас остановить его.
Окно, чуть скрипнув, открылось, на Мигыту пахнуло чуланным, слегка застойным и душновато-сладким запахом, согретым дыханием и телом Сандай.
Мигыта тихо нашарил ногой пол и, согнувшись, влез в окно, постоял, посмотрел на полог, прислушался. Тихо. И, медленно подняв ситцевый край полога, увидел спящую на спине Сандай. И уже не владея собой, он стиснул эти тонкие, забившиеся плечи, зашептал в дико заблестевшие глаза, зажимая рот ладонью:
— Это же я, Мигыта!.. Это же я, дура!..
— Нет!.. Нет!..
Но Мигыта уже ничего не видит...
Потом она, сжавшись в комок, забилась куда-то в щель между стеной и кроватью, глухо стонет, трясется тонкими плечами.
— Ну, ладно, перестань,— говорит Мигыта.— Ну, кому говорю? Слышишь?
Но она не отвечает.
— Ладно, днем поговорим.— Он встает, отбрасывая липнущий к лицу полог, и тут под ногами что-то гремит, катится с громким стуком через весь чулан.
— А, черт, наставили,— сквозь зубы ругается он и вдруг замирает: в сенях шаркающие шаги отца. Он бросается к окошку, но тут дверка открывается, легко соскочив с крючка, на пороге в исподнем — Каврий.
— Ты что тут делаешь?— рычит отец.
— Я... ничего...
И, задыхаясь, Каврий рвет полог, сатин трещит, рушится.
— Вон! — срывается Каврий в тихий, свистящий стон.— Вон из моего дома сию минуту!..— и хлещет по дрожащему плечу, по спине, а потом — к Мигыте, и ему по щекам, но Мигыта увертывается, пятится к дверке и выскакивает в сени, а оттуда — на двор и в амбар, не забыв запереть тяжелую дверь на крюк холодно, сыро, тлен дерева из углов, тишина до звона в ушах.
Присел на нары. Вот здесь спал отец, а тут, ближе к печурке, было и его место — первое место в первом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83