.. А где косяки?
— Вот.— В стороне на снегу лежит пять заготовок для оконных косяков.
— Так... Всего на пятьдесят рублей.
Румелев опускает глаза, однако заметно, как борода дергается.
— Уплатите — поедете,— спокойно говорит Семен Афанасьевич, опять садится в санки и покачивает валенком.
Молчит *Румелев. Мало-помалу загудели мужики, поон знает лучше меня. Как, Александр Петрович, сами распорядитесь?
Ничего не сказал, только скрутил в жгут затрещавшие рукавицы, пошел к зимовью. Мужики расступились, Румелев вошел и так треснул дверью, что сосули на солнечной стороне отвалились и воткнулись в снег. Мужики переглянулись, один за другим потянулись тоже в зимовье, и вот уже остались на воле только лошади, хозяин с Йыва-ном да желтовато-нежный ворох лыка, в котором путалось солнце.
Из зимовья не доносилось ни звука, словно там никого и не было. Семен Афанасьевич кашлянул, разгоняя нехорошую тишину, покосился на стоявшего в стороне Йывана, на вожжи, которые были брошены в передок.
И тут дверка скрипнула, вышел Румелев без шапки — влажные черные волосы свалялись, бараньи глаза смотрели с наглой усмешкой:
— Держи, хозяин,— и подал четвертушку написанной бумаги.
Семен Афанасьевич пробежал ее глазами, сунул в карман полушубка и сказал:
— Это будет штраф за порчу леса, Александр Петрович. А завтра я лесника приглашу, пусть и он посмотрит, может, этого еще будет мало...
— Смотри, хозяин, твоя воля... — повернулся, пошел обратно в зимовье.
— А лыко не брать! — крикнул Лебедев. Но опять стукнула дверь — Румелев не оглянулся.
Ворча, уселся в санки, отколотив от снега валенки, запахнул ворот. Бросил нетерпеливо:
— Садись, поехали
— Семен Афанасьевич...
— Чего тебе?
— Я надумал идти домой на масленицу,— сказал Йыван.
— Куда же ты пойдешь, уже скоро ночь?
— Ничего, как-нибудь дойду...
— Ну что ж, иди,— сказал Семен Афанасьевич, потянувшись за вожжами.
Не оставь меня!
И думать о тебе,
Когда нет счастья во мне,
Пришло расставание!..
ГЛАВА ШЕСТАЯ 1
Масленица выпала морозная, ясная, и в этом солнечном морозе еще звонче и голосистей разливались бубенцы на расписных дугах: на улице густо было от упряжек.
Но такого выезда нурвельцы еще не знали: вот уже третий день по деревне катают на паре гусем запряженных лошадей братья Виноградовы из соседней Пекшик-солы: за неделю до масленицы из их деревни силой и угрозой выдали Матрену Ласточкину за сына Янлыка Андрия тридцатилетнего Филимона. И когда старший из братьев Тимофей пришел на масленицу домой с лесной работы, то его подружки уже не было. Вот они третий день катают, и каждый день на разных лошадях, да такой выезд нарядный и веселый, какого еще и старухи не помнили: гусем да в шелковых лентах, да сверкающая начищенными бляшками шлея, да младший брат в нарядном кафтане на козлах с длинной махалкой в руке, средний — с гармошкой в расписных санях, а старший Тимофей, как остановится такой выезд, облепленный мальчишками, против дома Янлыков, поднимается в рост, запоет под переборы гордо-печальную песню своего сочинения:
И зачем, Матрена Александровна,
Завлекла меня
Твоя маслина головушка,
Шелковые воловья,
Руки нежная,
Губки алая,
Щеки румяные,
Глаза твои веселая,
Взгляды завлекательны,
Походка привлекательна...
И, задохнувшись, срывается в гневный плач — с напрягшимся, побледневшим лицом, под визг гармошки — неожиданно высоким задрожавшим голосом:
Ой, Матрена Александровна, Домой пора!
Подружка дорогая,
И, как подрубленный, падал в санки, лошади круто брали с места, бубенцы ярко заливались, ребятишки и собаки бросались вслед за санками...
И уже третий день тихо плачет Матрена Александровна в путине Янлыковой избы, а Филимон затравленно ходит и нет-нет да ткнет свою жену кулаком в бок или дернет за «шелковые волосья» да приговаривает: «Не мычи, не проливай слезы! — И еще добавит в напряженном суждении: — Слезы бывают разный, искренния и претворящия»...
И третий день стоит поодаль от окна сам Андрей Михайлович в бессильной злобе и зависти от выезда братьев...
А выезд трех братьев из Пекшик-солы и в самом деле роскошный — он начисто затмил разукрашенную полосами сатина кошевку Мигыты. Но к вечеру веселье стягивается к пруду, на гору. И тут уж гремят телеги по снежному спуску с кучей мальчишек и ребят, дровни со свистом до другого берега, рассыпая по снегу хохочущих парней и девок.
Но самое веселое катание на сколоченных досках, на которые загодя наморожено на одну сторону льда. Кучей поваливаются на эту скользкую тарелку, и летит она под гору в хохоте, свисте и восторженных криках. Кто-то оказывается в самом низу этой радостной кучи-ма-лы, кто-то, счастливый временным торжеством, вверху, чтобы в следующий раз задыхаться и слезно хохотать там, под всеми. И, кажется, ничего не разобрать в этой несущейся скользкой тарелке. И только, может, одни они в этом веселье знают, чья рука коснулась твоего лица, чье дыхание ты поймал своими губами. И только двое знают, почему в этой куче одинаково молодых и счастливых они не потеряют друг друга.
Несется на ледяной тарелке куча-мала!
Тут уж кто как словчится, кто как сумеет. Тут не
узнаешь, какая неловкая нога надавила тебе в бок, в грудь,
в спину, но тут не можешь не увидеть устремленных к те-
бе глаз, не можешь не услышать стука о тебе бьющегося
сердца, потому что, может быть, оно всю жизнь ждало
именно этого удачно-ровные. И эти голоса вдруг охладили его. «Завтра увижу,— подумалось ему.— Завтра придет...»
Хохоча друг другу в лицо?.. Может быть, они и не лежали на снегу, обнявшись случайно, всего одно лишнее мгновение?..
Но всевидящие глаза уже заметили, уже летит к ним из гущи веселого клубка:
— Вы не уснули там!..
Может быть, все это случайно? Может быть, Сандай ослышалась:
— А завта ты выйдешь кататься? И она ли ответила:
— Не знаю. Если захочу — выйду!..
Благословенная ты, масленица, краткая неделя долгого праздника, как благословенна и весна на земле, которой ты начало!
А дома, в большой печке, пылает огонь, большой и жаркий. И шипит на углях щедрая сковородка, намазанная овечьим салом. И пышные блины поднимаются на ней один за другим и складываются на шестке горкой. И уже нетерпеливая Окся вьется вокруг матери, и мать уже спешит допечь остатки теста и радостно оглядывается на румяное с мороза, взволнованное лицо сына. И не заметили они, как вошел и встал у порога человек.
— Дядя Тойгизя?
И, бросив на сковороду последний блин, Овыча метнулась к старику, обняла, счастливо заплакала:
— Какого дорогого гостя-то бог послал! Йыван! Окся!.. Ой, счастье-то какое! Тойгизя, да откуда ты? Господи! Да проходи же!..— И вспоминает о блине, бежит к печке.
— Счастливый я, — кротко улыбнулся Тойгизя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
— Вот.— В стороне на снегу лежит пять заготовок для оконных косяков.
— Так... Всего на пятьдесят рублей.
Румелев опускает глаза, однако заметно, как борода дергается.
— Уплатите — поедете,— спокойно говорит Семен Афанасьевич, опять садится в санки и покачивает валенком.
Молчит *Румелев. Мало-помалу загудели мужики, поон знает лучше меня. Как, Александр Петрович, сами распорядитесь?
Ничего не сказал, только скрутил в жгут затрещавшие рукавицы, пошел к зимовью. Мужики расступились, Румелев вошел и так треснул дверью, что сосули на солнечной стороне отвалились и воткнулись в снег. Мужики переглянулись, один за другим потянулись тоже в зимовье, и вот уже остались на воле только лошади, хозяин с Йыва-ном да желтовато-нежный ворох лыка, в котором путалось солнце.
Из зимовья не доносилось ни звука, словно там никого и не было. Семен Афанасьевич кашлянул, разгоняя нехорошую тишину, покосился на стоявшего в стороне Йывана, на вожжи, которые были брошены в передок.
И тут дверка скрипнула, вышел Румелев без шапки — влажные черные волосы свалялись, бараньи глаза смотрели с наглой усмешкой:
— Держи, хозяин,— и подал четвертушку написанной бумаги.
Семен Афанасьевич пробежал ее глазами, сунул в карман полушубка и сказал:
— Это будет штраф за порчу леса, Александр Петрович. А завтра я лесника приглашу, пусть и он посмотрит, может, этого еще будет мало...
— Смотри, хозяин, твоя воля... — повернулся, пошел обратно в зимовье.
— А лыко не брать! — крикнул Лебедев. Но опять стукнула дверь — Румелев не оглянулся.
Ворча, уселся в санки, отколотив от снега валенки, запахнул ворот. Бросил нетерпеливо:
— Садись, поехали
— Семен Афанасьевич...
— Чего тебе?
— Я надумал идти домой на масленицу,— сказал Йыван.
— Куда же ты пойдешь, уже скоро ночь?
— Ничего, как-нибудь дойду...
— Ну что ж, иди,— сказал Семен Афанасьевич, потянувшись за вожжами.
Не оставь меня!
И думать о тебе,
Когда нет счастья во мне,
Пришло расставание!..
ГЛАВА ШЕСТАЯ 1
Масленица выпала морозная, ясная, и в этом солнечном морозе еще звонче и голосистей разливались бубенцы на расписных дугах: на улице густо было от упряжек.
Но такого выезда нурвельцы еще не знали: вот уже третий день по деревне катают на паре гусем запряженных лошадей братья Виноградовы из соседней Пекшик-солы: за неделю до масленицы из их деревни силой и угрозой выдали Матрену Ласточкину за сына Янлыка Андрия тридцатилетнего Филимона. И когда старший из братьев Тимофей пришел на масленицу домой с лесной работы, то его подружки уже не было. Вот они третий день катают, и каждый день на разных лошадях, да такой выезд нарядный и веселый, какого еще и старухи не помнили: гусем да в шелковых лентах, да сверкающая начищенными бляшками шлея, да младший брат в нарядном кафтане на козлах с длинной махалкой в руке, средний — с гармошкой в расписных санях, а старший Тимофей, как остановится такой выезд, облепленный мальчишками, против дома Янлыков, поднимается в рост, запоет под переборы гордо-печальную песню своего сочинения:
И зачем, Матрена Александровна,
Завлекла меня
Твоя маслина головушка,
Шелковые воловья,
Руки нежная,
Губки алая,
Щеки румяные,
Глаза твои веселая,
Взгляды завлекательны,
Походка привлекательна...
И, задохнувшись, срывается в гневный плач — с напрягшимся, побледневшим лицом, под визг гармошки — неожиданно высоким задрожавшим голосом:
Ой, Матрена Александровна, Домой пора!
Подружка дорогая,
И, как подрубленный, падал в санки, лошади круто брали с места, бубенцы ярко заливались, ребятишки и собаки бросались вслед за санками...
И уже третий день тихо плачет Матрена Александровна в путине Янлыковой избы, а Филимон затравленно ходит и нет-нет да ткнет свою жену кулаком в бок или дернет за «шелковые волосья» да приговаривает: «Не мычи, не проливай слезы! — И еще добавит в напряженном суждении: — Слезы бывают разный, искренния и претворящия»...
И третий день стоит поодаль от окна сам Андрей Михайлович в бессильной злобе и зависти от выезда братьев...
А выезд трех братьев из Пекшик-солы и в самом деле роскошный — он начисто затмил разукрашенную полосами сатина кошевку Мигыты. Но к вечеру веселье стягивается к пруду, на гору. И тут уж гремят телеги по снежному спуску с кучей мальчишек и ребят, дровни со свистом до другого берега, рассыпая по снегу хохочущих парней и девок.
Но самое веселое катание на сколоченных досках, на которые загодя наморожено на одну сторону льда. Кучей поваливаются на эту скользкую тарелку, и летит она под гору в хохоте, свисте и восторженных криках. Кто-то оказывается в самом низу этой радостной кучи-ма-лы, кто-то, счастливый временным торжеством, вверху, чтобы в следующий раз задыхаться и слезно хохотать там, под всеми. И, кажется, ничего не разобрать в этой несущейся скользкой тарелке. И только, может, одни они в этом веселье знают, чья рука коснулась твоего лица, чье дыхание ты поймал своими губами. И только двое знают, почему в этой куче одинаково молодых и счастливых они не потеряют друг друга.
Несется на ледяной тарелке куча-мала!
Тут уж кто как словчится, кто как сумеет. Тут не
узнаешь, какая неловкая нога надавила тебе в бок, в грудь,
в спину, но тут не можешь не увидеть устремленных к те-
бе глаз, не можешь не услышать стука о тебе бьющегося
сердца, потому что, может быть, оно всю жизнь ждало
именно этого удачно-ровные. И эти голоса вдруг охладили его. «Завтра увижу,— подумалось ему.— Завтра придет...»
Хохоча друг другу в лицо?.. Может быть, они и не лежали на снегу, обнявшись случайно, всего одно лишнее мгновение?..
Но всевидящие глаза уже заметили, уже летит к ним из гущи веселого клубка:
— Вы не уснули там!..
Может быть, все это случайно? Может быть, Сандай ослышалась:
— А завта ты выйдешь кататься? И она ли ответила:
— Не знаю. Если захочу — выйду!..
Благословенная ты, масленица, краткая неделя долгого праздника, как благословенна и весна на земле, которой ты начало!
А дома, в большой печке, пылает огонь, большой и жаркий. И шипит на углях щедрая сковородка, намазанная овечьим салом. И пышные блины поднимаются на ней один за другим и складываются на шестке горкой. И уже нетерпеливая Окся вьется вокруг матери, и мать уже спешит допечь остатки теста и радостно оглядывается на румяное с мороза, взволнованное лицо сына. И не заметили они, как вошел и встал у порога человек.
— Дядя Тойгизя?
И, бросив на сковороду последний блин, Овыча метнулась к старику, обняла, счастливо заплакала:
— Какого дорогого гостя-то бог послал! Йыван! Окся!.. Ой, счастье-то какое! Тойгизя, да откуда ты? Господи! Да проходи же!..— И вспоминает о блине, бежит к печке.
— Счастливый я, — кротко улыбнулся Тойгизя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83