И мать, и девочки разом вздохнули и засмеялись, а отец похлопал Петруху по спине и прижал к себе.
— Легкая у тебя рука,— сказал Опанас— И ты сегодня наш хозяин на полосе — будем сеять овес. Как ты думаешь, мать,— спросил Опанас с едва уловимой лукавой улыбкой в глазах,— хороший будет овес?..
Что же, они ничем не рассердили ни великого бога Кугу-юмо и его ангелов, ни саму матушку-землю. Они с Опанасом все сделали по обычаю предков... Вчера, когда зашло солнце и на землю опустилась теплая ночь, они с Опанасом, взяв еды и питья, ходили на свою полосу, сами ели и пили и потчевали этой же едой и кормилицу-землю. А потом, лаская друг друга, они примером любви пробуждали и в земле желание к богатому потомству, к щедрым колосьям — своим детям...
И ответила Опанасиха, блеснув глазами:
— Разве не видел отец, какая у сына рука?..
— Ну и ладно. Теперь слезай и ешь — все на столе, тебя ждет, а мы пойдем на полосу.
— Да и я пойду с вами,— сказал Йыван.
— Пойдем, если хочешь... Да ты не спеши, мы пока еще соберемся...
Опанас приделывал к своей лыковой шляпе веревочную петлю.
— Видишь, какой у нас сегодня большой сеятель,— сказал он Йывану,—это будет ему лукошко. Ну-ка, подойди сюда, Петруха, ладно ли?
Опанас примерил Петрухе лукошко — шляпа висела у колена. Он подвязал веревку и примерил снова.
— Ну вот, теперь в самый рдз, можно ехать.
Когда Йыван поел оставленных ему овсяных блинов и вышел на улицу, Опанас уже запряг в телегу свою лошадь — вислопузую кобылу. Потом посадил на тугой мешок овса в телегу Петруху, подал ему вожжи. Петруха, подражая, видимо, отцу, крикнул:
— Но, пошла-а!— И процессия тронулась через деревню в поле: кобыла, телега, на телеге Петруха, за телегой две девочки и Опанасиха, а сам Опанас подождал Йывана, и они двинулись следом. Стая собак увязалась за ними.
— Дядя Опанас, все хочу тебя спросить,— сказал Йыван.— Почему в вашей деревне так много собак?
— Да, у нас собак уважают,— сказал Опанас.
— Уважают? Почему же?
— Видишь ли,— сказал Опанас,— дело давнее, а старики так говорят. В прежние времена небо было только на высоте крыши, и люди жили, не зная горя и нужды, не сеяли, не пахали, а чего хотели, то пили-ели, ведь в поле сама росла трехглавая рожь. Словом, люди жили беспечно, никто не знал цены хлебу. И до того дошло дело, что однажды женщина вытерла куском хлеба понос своего сына, и потом, не зная, куда этот хлеб выбросить, сунула его в небо. Видишь, какая глупая была та женщина. И рассердилось небо, гром прокатился, сотряслась земля, засверкала молния. Небо начало подниматься вверх все ~тттттл ,r T,TTTTTrk r rwnTTcxv глгллсх^ чякяцдттйгтк и с каждого стеб
совсем без колосьев, а люди — без хлеба. Но тут завыла собака. Она первая почуяла приближение страшного горя. Бог услышал этот горький вой и остановил небо. С тех пор оно так высоко над землей, а на ржи — по одному колосу — бог оставил его на счастье собаки...— И, помолчав, Опанас добавил: — Вот почему в нашей деревне уважают собак...
Приехали к вспаханной полосе, которая начиналась сразу от дороги, а другим концом подходила к лесу.
Опанас повесил «лукошко» на шею Петрухе, насыпал туда несколько горстей овса, а Опанасиха положила в овес три вареных яйца.
— Ну, начинай,— сказал Опанас, подталкивая Пет-РУху.
Мальчик несмело шагнул на пахоту, забрал из шляпы горсть и бросил зерна на землю.
— Так,— сказал Опанас— Давай дальше. Петруха неловко переступил в мягкой земле и бросил
еще горсть.
— Молодец! — похвалил Опанас, и эта похвала придала Петрухе смелости.— И яйца кинь подальше!
Петруха уже рассыпал горсти овса с яйцом во все стороны. Вскоре его лукошко стало пустым.
— Спасибо, сынок,— сказал Опанас— Теперь можно и нам начинать.
3
Йыван сидел на берегу под липой и смотрел, как плывут по разлившейся Кокшаге льдины. Вода свежо и щедро блестела под солнцем, а льдины были похожи на сахарные головы — вверху прорвало затор, и ломаный торосистый лед несло густо.
Скоро должны будут пойти и плоты. Каждое дерево в них клеймено, на каждом торце поставлен керосиновой сажей знак. Те, что оклеймил Йыван, поплывут под черными буквами «С. А. Л.». Но не один он клеймил деревья, много таких Йыванов ходило от пристани к пристани по берегам Кокшаги и ставило на белых торцах знаки своих хозяев.
шин, без ветвей, и каждое затесано, и на затесе клеймо — «С. А. Л.». Словно деревья в плотах взбунтовались, порвали все заповоры и разбежались по бору, по своим местам.
Но Йыван опять смотрит на вольную воду Кокшаги, на плывущие по стрежню льдины, и тягостное беспокойство от этого странного наваждения мало-помалу проходит. Как широко разливается весной Кокшага — другой ее лесистый берег еле виден, он за разлившейся по лугу водой, и только по луговым ветлам можно догадаться, как будет здесь летом...
Сверкающими на солнце кусочками льда летят над рекой два лебедя — первый поменьше второго. Наверно, первой летит лебедушка — так бела она, розово-нежна ее грудь от солнечных лучей. Лебедь чуть потемней, бока его отливают желтоватым. И легкое, чуть слышное переливчатое курлыкание дрожит в весенних берегах Кокшаги.
Но вот пролетели, скрылись, погасла песня в разноголосом звоне мелких пичужек.
И опять померк день, опять этот странный клейменый лес... И даже синичка не мелькнет, не вспоет, не прокукует кукушка. Сколько ни идет Йыван, все те же деревья без вершин, без сучьев — как почерневшие от губительного пожара колонны, и только на белых затесах, в каплях янтарной смолы черные клейма. И страшно делается Йывану, он шарит за спиной топор, а его нет за поясом. Где же он его потерял?
— Ха-ха-ха!.. — вдруг звенит дробный, леденящий душу хохот.
— Овда?..— Йыван останавливается, прячется за толстую сосновую колонну, оглядывается, ищет среди ровных срезанных вершин солнышко, но солнышка нет, и он не знает, как выйти из этого леса. Туда? И он бежит от дерева к дереву. Но впереди опять кто-то невидимый:
— Ха-ха-ха!..
И жуткое эхо бьется и звенит в обугленных клейменых деревьях.
— Ха-ха-ха-ха!..
вающей травке протянулись долгие тени.
Сначала Йывану показалось, что это льдина — грязная, где-нибудь терлась о песчаный обрыв, и на нее на-па козлах, тупо смотря вперед,
сидел ямщик, толстый, с белым отечным лицом, на котором голубели маленькие глазки. В коляске Йыван еще издали увидел двух женщин.
— Овда?..
— Разве ты не узнаешь меня, Йыван? Разве я похожа на Овду?
— Нет,— отвечает Йыван.— Ты похожа на одну девушку... Сандай.
— Может быть, я и есть Сандай? Посмотри внимательнее, Йыван.
— Да, пожалуй, только у нее не такой голос...
— Это из-за деревьев, Йыван.
— Да, странный лес, я и своего голоса не узнаю.
— А что это за знаки, Йыван?
— Это маркировочные знаки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
— Легкая у тебя рука,— сказал Опанас— И ты сегодня наш хозяин на полосе — будем сеять овес. Как ты думаешь, мать,— спросил Опанас с едва уловимой лукавой улыбкой в глазах,— хороший будет овес?..
Что же, они ничем не рассердили ни великого бога Кугу-юмо и его ангелов, ни саму матушку-землю. Они с Опанасом все сделали по обычаю предков... Вчера, когда зашло солнце и на землю опустилась теплая ночь, они с Опанасом, взяв еды и питья, ходили на свою полосу, сами ели и пили и потчевали этой же едой и кормилицу-землю. А потом, лаская друг друга, они примером любви пробуждали и в земле желание к богатому потомству, к щедрым колосьям — своим детям...
И ответила Опанасиха, блеснув глазами:
— Разве не видел отец, какая у сына рука?..
— Ну и ладно. Теперь слезай и ешь — все на столе, тебя ждет, а мы пойдем на полосу.
— Да и я пойду с вами,— сказал Йыван.
— Пойдем, если хочешь... Да ты не спеши, мы пока еще соберемся...
Опанас приделывал к своей лыковой шляпе веревочную петлю.
— Видишь, какой у нас сегодня большой сеятель,— сказал он Йывану,—это будет ему лукошко. Ну-ка, подойди сюда, Петруха, ладно ли?
Опанас примерил Петрухе лукошко — шляпа висела у колена. Он подвязал веревку и примерил снова.
— Ну вот, теперь в самый рдз, можно ехать.
Когда Йыван поел оставленных ему овсяных блинов и вышел на улицу, Опанас уже запряг в телегу свою лошадь — вислопузую кобылу. Потом посадил на тугой мешок овса в телегу Петруху, подал ему вожжи. Петруха, подражая, видимо, отцу, крикнул:
— Но, пошла-а!— И процессия тронулась через деревню в поле: кобыла, телега, на телеге Петруха, за телегой две девочки и Опанасиха, а сам Опанас подождал Йывана, и они двинулись следом. Стая собак увязалась за ними.
— Дядя Опанас, все хочу тебя спросить,— сказал Йыван.— Почему в вашей деревне так много собак?
— Да, у нас собак уважают,— сказал Опанас.
— Уважают? Почему же?
— Видишь ли,— сказал Опанас,— дело давнее, а старики так говорят. В прежние времена небо было только на высоте крыши, и люди жили, не зная горя и нужды, не сеяли, не пахали, а чего хотели, то пили-ели, ведь в поле сама росла трехглавая рожь. Словом, люди жили беспечно, никто не знал цены хлебу. И до того дошло дело, что однажды женщина вытерла куском хлеба понос своего сына, и потом, не зная, куда этот хлеб выбросить, сунула его в небо. Видишь, какая глупая была та женщина. И рассердилось небо, гром прокатился, сотряслась земля, засверкала молния. Небо начало подниматься вверх все ~тттттл ,r T,TTTTTrk r rwnTTcxv глгллсх^ чякяцдттйгтк и с каждого стеб
совсем без колосьев, а люди — без хлеба. Но тут завыла собака. Она первая почуяла приближение страшного горя. Бог услышал этот горький вой и остановил небо. С тех пор оно так высоко над землей, а на ржи — по одному колосу — бог оставил его на счастье собаки...— И, помолчав, Опанас добавил: — Вот почему в нашей деревне уважают собак...
Приехали к вспаханной полосе, которая начиналась сразу от дороги, а другим концом подходила к лесу.
Опанас повесил «лукошко» на шею Петрухе, насыпал туда несколько горстей овса, а Опанасиха положила в овес три вареных яйца.
— Ну, начинай,— сказал Опанас, подталкивая Пет-РУху.
Мальчик несмело шагнул на пахоту, забрал из шляпы горсть и бросил зерна на землю.
— Так,— сказал Опанас— Давай дальше. Петруха неловко переступил в мягкой земле и бросил
еще горсть.
— Молодец! — похвалил Опанас, и эта похвала придала Петрухе смелости.— И яйца кинь подальше!
Петруха уже рассыпал горсти овса с яйцом во все стороны. Вскоре его лукошко стало пустым.
— Спасибо, сынок,— сказал Опанас— Теперь можно и нам начинать.
3
Йыван сидел на берегу под липой и смотрел, как плывут по разлившейся Кокшаге льдины. Вода свежо и щедро блестела под солнцем, а льдины были похожи на сахарные головы — вверху прорвало затор, и ломаный торосистый лед несло густо.
Скоро должны будут пойти и плоты. Каждое дерево в них клеймено, на каждом торце поставлен керосиновой сажей знак. Те, что оклеймил Йыван, поплывут под черными буквами «С. А. Л.». Но не один он клеймил деревья, много таких Йыванов ходило от пристани к пристани по берегам Кокшаги и ставило на белых торцах знаки своих хозяев.
шин, без ветвей, и каждое затесано, и на затесе клеймо — «С. А. Л.». Словно деревья в плотах взбунтовались, порвали все заповоры и разбежались по бору, по своим местам.
Но Йыван опять смотрит на вольную воду Кокшаги, на плывущие по стрежню льдины, и тягостное беспокойство от этого странного наваждения мало-помалу проходит. Как широко разливается весной Кокшага — другой ее лесистый берег еле виден, он за разлившейся по лугу водой, и только по луговым ветлам можно догадаться, как будет здесь летом...
Сверкающими на солнце кусочками льда летят над рекой два лебедя — первый поменьше второго. Наверно, первой летит лебедушка — так бела она, розово-нежна ее грудь от солнечных лучей. Лебедь чуть потемней, бока его отливают желтоватым. И легкое, чуть слышное переливчатое курлыкание дрожит в весенних берегах Кокшаги.
Но вот пролетели, скрылись, погасла песня в разноголосом звоне мелких пичужек.
И опять померк день, опять этот странный клейменый лес... И даже синичка не мелькнет, не вспоет, не прокукует кукушка. Сколько ни идет Йыван, все те же деревья без вершин, без сучьев — как почерневшие от губительного пожара колонны, и только на белых затесах, в каплях янтарной смолы черные клейма. И страшно делается Йывану, он шарит за спиной топор, а его нет за поясом. Где же он его потерял?
— Ха-ха-ха!.. — вдруг звенит дробный, леденящий душу хохот.
— Овда?..— Йыван останавливается, прячется за толстую сосновую колонну, оглядывается, ищет среди ровных срезанных вершин солнышко, но солнышка нет, и он не знает, как выйти из этого леса. Туда? И он бежит от дерева к дереву. Но впереди опять кто-то невидимый:
— Ха-ха-ха!..
И жуткое эхо бьется и звенит в обугленных клейменых деревьях.
— Ха-ха-ха-ха!..
вающей травке протянулись долгие тени.
Сначала Йывану показалось, что это льдина — грязная, где-нибудь терлась о песчаный обрыв, и на нее на-па козлах, тупо смотря вперед,
сидел ямщик, толстый, с белым отечным лицом, на котором голубели маленькие глазки. В коляске Йыван еще издали увидел двух женщин.
— Овда?..
— Разве ты не узнаешь меня, Йыван? Разве я похожа на Овду?
— Нет,— отвечает Йыван.— Ты похожа на одну девушку... Сандай.
— Может быть, я и есть Сандай? Посмотри внимательнее, Йыван.
— Да, пожалуй, только у нее не такой голос...
— Это из-за деревьев, Йыван.
— Да, странный лес, я и своего голоса не узнаю.
— А что это за знаки, Йыван?
— Это маркировочные знаки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83