Как начала козьим молоком поить, стал поправляться, даже взгляд изменился. Я у тети Начий беру козье молоко, хоть и дорого, да что делать. Я отдала ей платок, который ты мне подарил на свадьбу,— сказала она виновато.— А больше ничего не было...
— Ладно, я куплю тебе другой платок, еще лучше. Можно, я понесу этого богатыря? — Очандр осторожно, как хрупкую драгоценность, взял из рук Овычи Йывана. Но ребенок сразу завозился, закрутил головой и заплакал. Овыча засмеялась и взяла его обратно к себе. Йыван на ее руках успокоился, затих.
Когда они проходили мимо дома, в котором жили, в котором Йыван родился, увидели, как Каврий что-то показывал Тойгизе на крыше: хвалил, должно быть. А Тойгизя стоял понуро, надвинув лакированный козырек картуза на глаза, и не смотрел вверх.
— Кто это? — тихо спросил Очандр.
— Погорелец из Кожлаял,— сказала Овыча. — У него и ребенок сгорел в доме, я видела... Так страшно было...
Избушка старого Миклая стояла второй с краю. Передний угол совсем уж завалился, окошки покосились, а толстая соломенная крыша совсем потемнела, растрепалась по застрехам. На задах, за огородом темнела малюсенькая баня. Завалинка у дома и двор заросли крапивой и лопухами — этим как будто в радость был нестерпимый зной, выжигающий всю траву кругом.
Очандр, а за ним и Овыча осторожно поднялись по кривым ступенькам. Брякнуло кованое кольцо в двери, проскрипели петли.
— Кто там? Кого бог несет? — спросил старческий голос из избы.
— Это мы, отец,— сказал Очандр.
Отец в белых портках и белой рубахе шел к нему навстречу, выставив руки, точно слепой. И когда Очандр обнял его, грудь его притиснуло горькой радостью: так худо и беспомощно оказалось тело отца в его руках.
— А я думал, и не дождусь тебя...— Тут он увидел Овычу с Йываном на руках.— И сноха пришла!.. Вот какие гости у нас на петров-то день!..
Тут и мать откуда-то взялась — маленькая сморщенная старушка с темным лицом, на котором весело блеснули вдруг глаза. Она припала к Очандру, беззвучно заплакала — только худые плечи подрагивали.
Кроме стариков, в доме жила еще Ямбика, жена старшего сына, взятого прошлым летом в солдаты. И Очандр спросил, где она, где его два племянника.
— Да утром еще в лес ушли травы поискать,— сказала мать.— Ведь козу-то чем-то надо будет кормить зиму, а то ребята совсем пропадут. Видишь, лето какое, все сгорело...— И опять мелко задрожали плечи матери, теперь уже, видно, от горя, которое упало на всех.
И страшно было теперь еще сказать, что у них дома нет, что пришли они к ним не в гости, а на житье. И Очандр с Овычей молчали. Только уж потом, когда поели, когда Очандр порассказал, где был да чего видел, да когда попили чаю с сахаром, который он принес, тогда только решился сказать, что жить им негде. Опять заохала, запричитала мать, стала ругать Каврия и вувером, и кереметом. Очандр с Овычей знали, что мать побаивается властной и строптивой Ямбики, и вот теперь боится, как бы при совместной жизни, да еще такой голодной, не вспыхнули ссоры.
— Ладно, мать,— сказал отец, — что толку в твоей ругани.
Очандр с Овычей сидели и молчали.
— Вот что,— начал отец, подумав.— Не пожить ли вам пока в бане? Можно печку поставить... а? Ведь даже на сытый живот не проживешь под открытым небом, а тут все — крыша...
— Ой, отец! — воскликнула Овыча радостно.— Дай тебе бог здоровья и долгой жизни!
Очандр только кивал согласно — ему было все равно, где жить. А дальше будет видно. Ведь от судьбы никуда
ГЛАВА ТРЕТЬЯ 1
Сороковую ночь они пролежали без сна. Может быть, изба чужая еще, необжитая,— да ведь немало они за этот бездомный месяц по чужим домам спали... Может быть, и оттого не спалось, что все блазнило, что в забытой прежними жильцами зыбке вдруг объявится их Мичуш, вскрикнет, позовет... И зачем Тойгизя не убрал зыбку?..
Все, скоро наступит сороковой день... Последний день дух маленького Мичуша с ними живет...
Показалось Тойгизе, что не сомкнул он глаз, а как заворочалась рядом Унай, воспрянул:
— Что, Унай, пора?
— Да, надо идти.
Тойгизя быстро оделся, Унай скатала постель, и они вышли. Ночь была темной, безлунной.
— Кажется, и не спал,— сказал Тойгизя, — а вот сон
видел.
— Какой?
— Будто я опять в Кожлаяле, в кузнице своей работаю. И выхожу будто воздухом свежим дохнуть, а передо мной луг, весенний луг, в цветах весь...— Тойгизя прошел немного молча, оглядываясь на дома деревни. В темноте они были похожи на стога сена.— Стою я и вдруг вижу: жеребенок молоденький бежит по лугу. Хвостик свечкой, головка вскинута, бежит, высматривает кого-то. И туда пробежит, сюда — ищет кого-то. И заржал — голосок серебряный по лугу рассыпался. Вдруг меня увидел, остановился. Смотрит издалека, будто узнать старается. А сам ножками перебирает, и все ближе, ближе. Я и говорю ему: кого ты ищешь? Чего тебе надо? Он еще ближе подошел и опять заржал — не признал, видно...— Тойгизя замолчал и долго шел, опустив голову. Они уже миновали деревню и теперь шли полем. По горизонту уже слегка светлело, проступала кромка леса.
— Ну, что потом? — прошептала Унай.— Говори. Тойгизя вздохнул и продолжал:
— Подошел он совсем близко и вдруг говорит: «Маму ттптрпял. Была она здесь же, в конюшне, а теперь
болят». А что, отвечаю, раз такое дело подкую. Я его и подковал...
— Ну, а потом?..
— Что потом... Подковал я его, он и убежал с глаз.
— Подковал ты жеребенка — это хорошо, — спокойно и рассудительно сказала Унай.— А что жеребенок ищет свою мать и конюшню — нехорошо...— И сказала дрогнувшим внезапно голосом: — Зря мы, Тойгизя, до сорокового дня не жили там... там... Пока лето, поставили бы шалаш, жили бы рядом, где дом наш стоял. Это не жеребенок, это Мичуш ищет нас...
— Да, наверное, — согласился Тойгизя.
Она вдруг заметила, что над лесом заалело дорога как-то сразу побелела и вытянулась.
— Надо спешить,— сказала Унай, и они прибавили шаг. Когда шли через лес, то птицы уже вовсю щебетали, и как много их было в этот ранний час! В этой радостной разноголосице отчетливо можно было разобрать только тихое, мелодичное пение малиновок да все покрывающие басовитые трели дроздов. А из чащи дробью сыпал дятел. Казалось, что в предрассветном лесу густо от птиц. И Унай сказала:
— Видишь ты, проголодались за ночь, летают, собирают еду себе да своим деточкам, кормят...
Промолчал Тойгизя.
Скоро открылось им знакомое пепелище: остовы печей, пепел, обгорелые венцы. Трудно поверить, что совсем недавно здесь была тихая деревенька с зеленой травой по всей улице... Теперь тут пусто, мертво, даже птиц лесных не слышно.
Они прошли прямо к своему месту Среди черного огнища привычной страшной скалой возвышалась голая печь. Головешки собраны в кучу, а пепла нет — он весь собран и захоронен.
Постояли поодаль, обошли вокруг зловещего места, встали рядом на колени, перекрестились, упали разом на лицо, точно сломились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
— Ладно, я куплю тебе другой платок, еще лучше. Можно, я понесу этого богатыря? — Очандр осторожно, как хрупкую драгоценность, взял из рук Овычи Йывана. Но ребенок сразу завозился, закрутил головой и заплакал. Овыча засмеялась и взяла его обратно к себе. Йыван на ее руках успокоился, затих.
Когда они проходили мимо дома, в котором жили, в котором Йыван родился, увидели, как Каврий что-то показывал Тойгизе на крыше: хвалил, должно быть. А Тойгизя стоял понуро, надвинув лакированный козырек картуза на глаза, и не смотрел вверх.
— Кто это? — тихо спросил Очандр.
— Погорелец из Кожлаял,— сказала Овыча. — У него и ребенок сгорел в доме, я видела... Так страшно было...
Избушка старого Миклая стояла второй с краю. Передний угол совсем уж завалился, окошки покосились, а толстая соломенная крыша совсем потемнела, растрепалась по застрехам. На задах, за огородом темнела малюсенькая баня. Завалинка у дома и двор заросли крапивой и лопухами — этим как будто в радость был нестерпимый зной, выжигающий всю траву кругом.
Очандр, а за ним и Овыча осторожно поднялись по кривым ступенькам. Брякнуло кованое кольцо в двери, проскрипели петли.
— Кто там? Кого бог несет? — спросил старческий голос из избы.
— Это мы, отец,— сказал Очандр.
Отец в белых портках и белой рубахе шел к нему навстречу, выставив руки, точно слепой. И когда Очандр обнял его, грудь его притиснуло горькой радостью: так худо и беспомощно оказалось тело отца в его руках.
— А я думал, и не дождусь тебя...— Тут он увидел Овычу с Йываном на руках.— И сноха пришла!.. Вот какие гости у нас на петров-то день!..
Тут и мать откуда-то взялась — маленькая сморщенная старушка с темным лицом, на котором весело блеснули вдруг глаза. Она припала к Очандру, беззвучно заплакала — только худые плечи подрагивали.
Кроме стариков, в доме жила еще Ямбика, жена старшего сына, взятого прошлым летом в солдаты. И Очандр спросил, где она, где его два племянника.
— Да утром еще в лес ушли травы поискать,— сказала мать.— Ведь козу-то чем-то надо будет кормить зиму, а то ребята совсем пропадут. Видишь, лето какое, все сгорело...— И опять мелко задрожали плечи матери, теперь уже, видно, от горя, которое упало на всех.
И страшно было теперь еще сказать, что у них дома нет, что пришли они к ним не в гости, а на житье. И Очандр с Овычей молчали. Только уж потом, когда поели, когда Очандр порассказал, где был да чего видел, да когда попили чаю с сахаром, который он принес, тогда только решился сказать, что жить им негде. Опять заохала, запричитала мать, стала ругать Каврия и вувером, и кереметом. Очандр с Овычей знали, что мать побаивается властной и строптивой Ямбики, и вот теперь боится, как бы при совместной жизни, да еще такой голодной, не вспыхнули ссоры.
— Ладно, мать,— сказал отец, — что толку в твоей ругани.
Очандр с Овычей сидели и молчали.
— Вот что,— начал отец, подумав.— Не пожить ли вам пока в бане? Можно печку поставить... а? Ведь даже на сытый живот не проживешь под открытым небом, а тут все — крыша...
— Ой, отец! — воскликнула Овыча радостно.— Дай тебе бог здоровья и долгой жизни!
Очандр только кивал согласно — ему было все равно, где жить. А дальше будет видно. Ведь от судьбы никуда
ГЛАВА ТРЕТЬЯ 1
Сороковую ночь они пролежали без сна. Может быть, изба чужая еще, необжитая,— да ведь немало они за этот бездомный месяц по чужим домам спали... Может быть, и оттого не спалось, что все блазнило, что в забытой прежними жильцами зыбке вдруг объявится их Мичуш, вскрикнет, позовет... И зачем Тойгизя не убрал зыбку?..
Все, скоро наступит сороковой день... Последний день дух маленького Мичуша с ними живет...
Показалось Тойгизе, что не сомкнул он глаз, а как заворочалась рядом Унай, воспрянул:
— Что, Унай, пора?
— Да, надо идти.
Тойгизя быстро оделся, Унай скатала постель, и они вышли. Ночь была темной, безлунной.
— Кажется, и не спал,— сказал Тойгизя, — а вот сон
видел.
— Какой?
— Будто я опять в Кожлаяле, в кузнице своей работаю. И выхожу будто воздухом свежим дохнуть, а передо мной луг, весенний луг, в цветах весь...— Тойгизя прошел немного молча, оглядываясь на дома деревни. В темноте они были похожи на стога сена.— Стою я и вдруг вижу: жеребенок молоденький бежит по лугу. Хвостик свечкой, головка вскинута, бежит, высматривает кого-то. И туда пробежит, сюда — ищет кого-то. И заржал — голосок серебряный по лугу рассыпался. Вдруг меня увидел, остановился. Смотрит издалека, будто узнать старается. А сам ножками перебирает, и все ближе, ближе. Я и говорю ему: кого ты ищешь? Чего тебе надо? Он еще ближе подошел и опять заржал — не признал, видно...— Тойгизя замолчал и долго шел, опустив голову. Они уже миновали деревню и теперь шли полем. По горизонту уже слегка светлело, проступала кромка леса.
— Ну, что потом? — прошептала Унай.— Говори. Тойгизя вздохнул и продолжал:
— Подошел он совсем близко и вдруг говорит: «Маму ттптрпял. Была она здесь же, в конюшне, а теперь
болят». А что, отвечаю, раз такое дело подкую. Я его и подковал...
— Ну, а потом?..
— Что потом... Подковал я его, он и убежал с глаз.
— Подковал ты жеребенка — это хорошо, — спокойно и рассудительно сказала Унай.— А что жеребенок ищет свою мать и конюшню — нехорошо...— И сказала дрогнувшим внезапно голосом: — Зря мы, Тойгизя, до сорокового дня не жили там... там... Пока лето, поставили бы шалаш, жили бы рядом, где дом наш стоял. Это не жеребенок, это Мичуш ищет нас...
— Да, наверное, — согласился Тойгизя.
Она вдруг заметила, что над лесом заалело дорога как-то сразу побелела и вытянулась.
— Надо спешить,— сказала Унай, и они прибавили шаг. Когда шли через лес, то птицы уже вовсю щебетали, и как много их было в этот ранний час! В этой радостной разноголосице отчетливо можно было разобрать только тихое, мелодичное пение малиновок да все покрывающие басовитые трели дроздов. А из чащи дробью сыпал дятел. Казалось, что в предрассветном лесу густо от птиц. И Унай сказала:
— Видишь ты, проголодались за ночь, летают, собирают еду себе да своим деточкам, кормят...
Промолчал Тойгизя.
Скоро открылось им знакомое пепелище: остовы печей, пепел, обгорелые венцы. Трудно поверить, что совсем недавно здесь была тихая деревенька с зеленой травой по всей улице... Теперь тут пусто, мертво, даже птиц лесных не слышно.
Они прошли прямо к своему месту Среди черного огнища привычной страшной скалой возвышалась голая печь. Головешки собраны в кучу, а пепла нет — он весь собран и захоронен.
Постояли поодаль, обошли вокруг зловещего места, встали рядом на колени, перекрестились, упали разом на лицо, точно сломились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83