И ей подумалось, что все вместе они быстро потушат пожар, и она к обеду вернется домой. Ну, Йыван поплачет, это ничего... На полу теперь не холодно, маленько поползает... Ничего...
Чем ближе был лес, тем ширилось и вырастало облако дыма, застилая белый свет. И было такое впечатление, что пожар неимоверно быстро расходился по лесу.
На опушке, у первых лип, ее обогнал жеребец урядника. Он пролетел рядом, гремя копытами, потом мелькнул блестящий сапог в стремени. Теперь можно было бы вроде и тише бежать, однако впереди ее и позади люди не сбавляли хода, а наоборот — заспешили, точно боялись отстать от начальника. Бежали женщины, бежали старики, кашляя и хватаясь за грудь, бежали подростки, обгоняя всех, эти летели будто на праздник. Все они вместе были как войско, идущее в наступление на врага, они уже не принадлежали себе, не подчинялись ни Своей воле, а только капот, разумность своей работы, и вовсе успокоился, чутко ловя быстрый стук топоров, звон лопат и свист пил. Время от времени и урядник мелькает среди леса белым кителем, отдает команду, где рыть канаву, где валить деревья, и хотя тут же летит дальше, однако уже и без него не страшно остаться в лесу — есть ясная работа перед человеком.
Но звучит новая команда:
— Эй, с лопатами! На тот конец просеки — ветер поворачивает!
И команда передается дальше уже по цепи, люди хватают лопаты, бегут, как шальные, туда, куда мелькнула в стелющемся дыму белая спина командира. И не пугает то, что близко, совсем близко озаряется глубь леса зловещим багровым пламенем. Позабыто уже в этой адской работе и время, и голод, и усталость. Иногда кажется, что теряешь рассудок от мысли, будто что-то огромное, страшное вместе с деревьями вот-вот уничтожит и тебя самого, и тогда человек еще яростней орудует лопатой, отбиваясь, загораживаясь от этого ненасытного горла!..
Овыча работает вместе со всеми — топор ей переменили на лопату по приказу самого урядника («Ты что, баба, с топором? Возьми лопату, дура!..»), и теперь лопатой, в которую она вцепилась побелевшими пальцами как в свою единственную защиту, Овыча роет сухую, всю переплетенную крепкими, как новые пеньковые веревки, корнями землю, и с каждым новым взмахом канава уходит все дальше и дальше, пока не смыкается точно с такой же, прорытой кем-то другим. Тогда Овыча перебегает на новое место. Она не чувствует ни усталости, ни боли в сбитых ладонях, она забыла про Йывана, про дом, про все на свете. Где-то совсем рядом трещат, как хворост в печке, деревья над землей, стелется едкая жирная гарь, а люди похожи на муравьев.
Одна только ясная и определенная мысль в голове Овычи: огонь! Вот он какой, огонь! В печке — огонь, и здесь — огонь!.. И эта разница ей кажется поразительной. Одно и то же может быть разным для человека: огонь — враг, огонь — друг. Теперь он смертный враг всему: и человеку, и деревьям, и земле, и зверям, и птицам. пропел дед вот кто.
ягодами не одарит! И душистые земляничные россыпи, и заросли пахучей малины, и дурман смородиновых чащ!.. И все это лес растит и бережет для человека. Но вот падает на лес огонь и превращает его в пепел...
А осенью среди пожухлой травы каких только грибов нет: и рыжики, и грузди, и маслята!.. И это все пища для человека, даровая пища, так нужная бедному. За эту пищу лес не спрашивает с человека денег, словно знает, что их у него нет. Но и это огонь превращает в пепел.
А во все времена года какая красота этот лес!.. Высокие прямые сосны, крепкие дубы, белая от цветов черемуха, и, словно девушка-марийка в сывыне1,— береза!.. Соловей в кустах у ручья и неутомимая кукушка ласкают утомленную в заботах душу!.. Но и это все огонь превращает в пепел, в пустыню...
Погибая, лес ревет, стонет, сопротивляясь своей гибели. И шумит, просит помощи...
К ногам Овычи упала большая дымящаяся головешка, рассыпав вокруг искры. И тут же затлела сухая трава на просеке. Овыча не испугалась, она уже привыкла к огню, она уже знает, что делать,— и бьет огонь лопатой, топчет ногами. Но тот, будто живой и злой, распространяется из-под топчущих его ног змейками и опять начинает есть, есть все живое на земле и сам набирает силу. И ветер взял он себе в помощники — только приподымает от земли свою красную змеиную головку, только поймает глоток свежего воздуха, как тут же закрутится, завьется, пойдет вверх, торжествуя.
Овыча не смогла одолеть огонь лопатой и ногами. Она скинула с себя белый холщовый шовыр2 и начала бить им пламя, точно хотела загнать его в жесткую обугленную землю. Скоро шовыр ее потемнел, почернел. И тут только огонь обессилел, сдался.
Не успела Овыча прийти в себя, как другая головешка упала поблизости, но на этот раз в канаву, только что отрытую. Овыча бросила на нее лопату песку и стала копать дальше. Откуда и силы берутся — это и ей самой удивительно. И времени-то уже далеко за полдень — солнце сквозь дымную мглу виднеется на вечернем уклоне. Овыча подумала, что ошиблась в расчете, и поглядела
Ветра не было слышно — прибрежные сосны стояли молча, только вершинки их багрово поблескивали в от Севр землей!
Так молилась в содрогнувшемся сердце своем Овыча, пристальнее. Да, так оно и есть, дело к вечеру. Господи, неужто целый день они тут бьются?.. И странно как-то качнулось в глазах солнце, поплыли на сторону вершины сосен. Овыча поскорей оперлась на лопату, чтобы не упасть. Мало-помалу кружение в голове приостановилось, однако тяжелая, тупая боль в висках и затылке уже не оставляла ее...
Только в потемках люди прокопали кольцо канавы и теперь табунились на поляне. Резко белели на земле комлями поваленные вдоль канавы сосны. Они казались павшими на поле боя солдатами — такой печалью повеяло от картины этой спешной порубки. И огонь подбирался уже к ним, к этим павшим солдатам. В темноте он был особенно зловещ, этот безжалостный огонь. Но люди уже так смертельно устали, что сил у них не было страшиться его. Кто лежал прямо на земле, как мертвый, кто сидел, тяжело дыша. Натужно кашляли в темноте старики. И никого нельзя было узнать ни по лицам, ни по одежде. А голос никто не подавал.
Вот кто-то поднялся на колени, встал — Овыча увидела опаленное лицо, без бровей, на месте бороды — рыжая горелая корка. Глаза лихорадочно блестят, на горле судорожно ходит кадык. Кто это? Неужели Атлаш?
Атлаш постоял, покачался, потом неуверенно шагнул и пошел, едва переставляя ноги, в сторону реки,— она была неподалеку в этом месте.
Вот еще кто-то поднялся и поплелся следом за Атлашем. И еще, еще стали подниматься люди. И тут она вспомнила об оставленном в избе малыше. Неужели свекровь не догадается прийти за ним?
— Йыван! — слабо вскрикнула она, поднимаясь. Одной из первых добрела до речки. Здесь было уже
повеселее. Вода и ночная прохлада возвращали людей к жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
Чем ближе был лес, тем ширилось и вырастало облако дыма, застилая белый свет. И было такое впечатление, что пожар неимоверно быстро расходился по лесу.
На опушке, у первых лип, ее обогнал жеребец урядника. Он пролетел рядом, гремя копытами, потом мелькнул блестящий сапог в стремени. Теперь можно было бы вроде и тише бежать, однако впереди ее и позади люди не сбавляли хода, а наоборот — заспешили, точно боялись отстать от начальника. Бежали женщины, бежали старики, кашляя и хватаясь за грудь, бежали подростки, обгоняя всех, эти летели будто на праздник. Все они вместе были как войско, идущее в наступление на врага, они уже не принадлежали себе, не подчинялись ни Своей воле, а только капот, разумность своей работы, и вовсе успокоился, чутко ловя быстрый стук топоров, звон лопат и свист пил. Время от времени и урядник мелькает среди леса белым кителем, отдает команду, где рыть канаву, где валить деревья, и хотя тут же летит дальше, однако уже и без него не страшно остаться в лесу — есть ясная работа перед человеком.
Но звучит новая команда:
— Эй, с лопатами! На тот конец просеки — ветер поворачивает!
И команда передается дальше уже по цепи, люди хватают лопаты, бегут, как шальные, туда, куда мелькнула в стелющемся дыму белая спина командира. И не пугает то, что близко, совсем близко озаряется глубь леса зловещим багровым пламенем. Позабыто уже в этой адской работе и время, и голод, и усталость. Иногда кажется, что теряешь рассудок от мысли, будто что-то огромное, страшное вместе с деревьями вот-вот уничтожит и тебя самого, и тогда человек еще яростней орудует лопатой, отбиваясь, загораживаясь от этого ненасытного горла!..
Овыча работает вместе со всеми — топор ей переменили на лопату по приказу самого урядника («Ты что, баба, с топором? Возьми лопату, дура!..»), и теперь лопатой, в которую она вцепилась побелевшими пальцами как в свою единственную защиту, Овыча роет сухую, всю переплетенную крепкими, как новые пеньковые веревки, корнями землю, и с каждым новым взмахом канава уходит все дальше и дальше, пока не смыкается точно с такой же, прорытой кем-то другим. Тогда Овыча перебегает на новое место. Она не чувствует ни усталости, ни боли в сбитых ладонях, она забыла про Йывана, про дом, про все на свете. Где-то совсем рядом трещат, как хворост в печке, деревья над землей, стелется едкая жирная гарь, а люди похожи на муравьев.
Одна только ясная и определенная мысль в голове Овычи: огонь! Вот он какой, огонь! В печке — огонь, и здесь — огонь!.. И эта разница ей кажется поразительной. Одно и то же может быть разным для человека: огонь — враг, огонь — друг. Теперь он смертный враг всему: и человеку, и деревьям, и земле, и зверям, и птицам. пропел дед вот кто.
ягодами не одарит! И душистые земляничные россыпи, и заросли пахучей малины, и дурман смородиновых чащ!.. И все это лес растит и бережет для человека. Но вот падает на лес огонь и превращает его в пепел...
А осенью среди пожухлой травы каких только грибов нет: и рыжики, и грузди, и маслята!.. И это все пища для человека, даровая пища, так нужная бедному. За эту пищу лес не спрашивает с человека денег, словно знает, что их у него нет. Но и это огонь превращает в пепел.
А во все времена года какая красота этот лес!.. Высокие прямые сосны, крепкие дубы, белая от цветов черемуха, и, словно девушка-марийка в сывыне1,— береза!.. Соловей в кустах у ручья и неутомимая кукушка ласкают утомленную в заботах душу!.. Но и это все огонь превращает в пепел, в пустыню...
Погибая, лес ревет, стонет, сопротивляясь своей гибели. И шумит, просит помощи...
К ногам Овычи упала большая дымящаяся головешка, рассыпав вокруг искры. И тут же затлела сухая трава на просеке. Овыча не испугалась, она уже привыкла к огню, она уже знает, что делать,— и бьет огонь лопатой, топчет ногами. Но тот, будто живой и злой, распространяется из-под топчущих его ног змейками и опять начинает есть, есть все живое на земле и сам набирает силу. И ветер взял он себе в помощники — только приподымает от земли свою красную змеиную головку, только поймает глоток свежего воздуха, как тут же закрутится, завьется, пойдет вверх, торжествуя.
Овыча не смогла одолеть огонь лопатой и ногами. Она скинула с себя белый холщовый шовыр2 и начала бить им пламя, точно хотела загнать его в жесткую обугленную землю. Скоро шовыр ее потемнел, почернел. И тут только огонь обессилел, сдался.
Не успела Овыча прийти в себя, как другая головешка упала поблизости, но на этот раз в канаву, только что отрытую. Овыча бросила на нее лопату песку и стала копать дальше. Откуда и силы берутся — это и ей самой удивительно. И времени-то уже далеко за полдень — солнце сквозь дымную мглу виднеется на вечернем уклоне. Овыча подумала, что ошиблась в расчете, и поглядела
Ветра не было слышно — прибрежные сосны стояли молча, только вершинки их багрово поблескивали в от Севр землей!
Так молилась в содрогнувшемся сердце своем Овыча, пристальнее. Да, так оно и есть, дело к вечеру. Господи, неужто целый день они тут бьются?.. И странно как-то качнулось в глазах солнце, поплыли на сторону вершины сосен. Овыча поскорей оперлась на лопату, чтобы не упасть. Мало-помалу кружение в голове приостановилось, однако тяжелая, тупая боль в висках и затылке уже не оставляла ее...
Только в потемках люди прокопали кольцо канавы и теперь табунились на поляне. Резко белели на земле комлями поваленные вдоль канавы сосны. Они казались павшими на поле боя солдатами — такой печалью повеяло от картины этой спешной порубки. И огонь подбирался уже к ним, к этим павшим солдатам. В темноте он был особенно зловещ, этот безжалостный огонь. Но люди уже так смертельно устали, что сил у них не было страшиться его. Кто лежал прямо на земле, как мертвый, кто сидел, тяжело дыша. Натужно кашляли в темноте старики. И никого нельзя было узнать ни по лицам, ни по одежде. А голос никто не подавал.
Вот кто-то поднялся на колени, встал — Овыча увидела опаленное лицо, без бровей, на месте бороды — рыжая горелая корка. Глаза лихорадочно блестят, на горле судорожно ходит кадык. Кто это? Неужели Атлаш?
Атлаш постоял, покачался, потом неуверенно шагнул и пошел, едва переставляя ноги, в сторону реки,— она была неподалеку в этом месте.
Вот еще кто-то поднялся и поплелся следом за Атлашем. И еще, еще стали подниматься люди. И тут она вспомнила об оставленном в избе малыше. Неужели свекровь не догадается прийти за ним?
— Йыван! — слабо вскрикнула она, поднимаясь. Одной из первых добрела до речки. Здесь было уже
повеселее. Вода и ночная прохлада возвращали людей к жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83