Итак, Нонни представила меня мистеру Троянцу. Он был еще более стар, чем она, и настолько дряхл, что невозможно было представить себе, как он выглядел в юности. Его пронзительные зеленые глаза смотрелись на коричневой коже как клейкие почки на старом дереве. По просьбе миссис Колмен он показал мне, каким образом можно прибавить возраст предмету мебели.
— Превратить в антиквариат можно любую вещь, — сказал он мне с тайной гордостью. — Даже здание. Этим постоянно занимаются в Калифорнии. — Троянец говорил на старом добром кокни эдвардианских времен, который для моего современного уха звучал почти как аристократический слог. — Кокни — это изначальный язык лондонцев, — сказал он. — А может статься, что и изначальный язык всего мира, как цыганский. Ваш глупый рифмованный сленг в основном был придуман для американских туристов в двадцатых годах. У них там и раньше был рифмованный сленг, хотя они его и позабыли. Но кокни — это настоящий старый жаргон. Родом из Индии, как и мой папаша.
— Он служил в Индии?
— Он там родился, как и я. Это нас вы должны благодарить за все это. — И он махнул молотком в сторону Вест-Энда. — А ты не родственник ли Вику Маммери, звезде спидвея?
— Есть еще кое-кто, с кем тебе надо встретиться, — сказала Старушка Нон.
И вот я снова лежу в уютных объятиях моей первой соблазнительницы. Зрелость, которой она достигла, не может повлиять на ее вкус к жизни. Ей сорок, но у нее кожа и фигура девушки и облик богини. Ее мудрость и доброта не подвластны времени. Целуя и лаская меня, она говорит о своей жизни в миру, а за окном постепенно затихает неумолимо резкий шум транспорта на Шепердз-Буш-роуд. Долгие годы, вобравшие в себя нищенское существование, несбывшиеся надежды, разбитые иллюзии, теперь смыты с меня этим нежным жаром, и я становлюсь ребенком, каким был тогда, когда она впервые меня покорила. Я вдыхаю запах маргариток, роз, свежескошеннои травы и раскинувшихся над нами кленов. Потом я побреду, одурманенный, сквозь сады геометрические, сады-палисадники, сады с альпийскими горками, глядя, как солнце падает на зубья высокой стены, точно такие, на какие я напоролся, когда пытался спасти Хоппи, а потом был сослан сюда для того, чтобы познать самое острое удовольствие. Я буду идти, а воздух вокруг будет тихим и горячим, как в то мгновение, когда ракета уже запущена, но еще не начала разрывать и выворачивать тебя наизнанку. Такие моменты оставляют после себя страстное желание повторения. Но они исключительны и почти никогда не происходят в покойной безопасности обычной постели. Их надо искать в секунде перед смертью, в состоянии опасности или ужаса, потому что это единственный путь. Но она своей мудростью может делать это здесь, среди домашней обстановки, потому что, как и я, пережила чудо, потому что, как и мне, ей неожиданно была дарована вторая жизнь.
Кажется, она начала петь для меня, такое впечатление, что я слышу тихую мелодию. Я вздыхаю, и в крови у меня загорается огонь. Она говорит, что это не разрушительный огонь, а целительный, восполняющий, сулящий вечное блаженство. Но есть и другой огонь, говорит она мне, огонь разрушительный, злой, созданный развратными и злобными людьми. Наш же огонь, охвативший нас среди цветов, это создание противоположной силы. Наш огонь нагревает плавильный тигель, в котором смешиваются мужское и женское начала, становясь чем-то единым — непроницаемым, сильным и, возможно, бессмертным, несмотря на то что плоть умирает.
Она целует меня. Мягко, обжигая меня огнем. От этого я задыхаюсь, и она смеется. Она трогает меня там, где захочет. Я кричу. Ее пальцы вырывают из меня прошлое. Мне было плохо, она искала меня, она нашла меня, и я больше не чувствую усталости. Она приносит мне будущее, она дает мне новую жизнь.
Переменные токи 1970
На заднем сиденье «роллс-ройса» сидел обкуренный Дэвид Маммери и, выглядывая из-под мягкой коричневой широкополой шляпы, пытался объяснить Мэри Газали и Джозефу Киссу, что главной прелестью «веселых шестидесятых» являлось то, что взрослым было позволено одеваться под ковбоев и индейцев.
— Хотя, разумеется, это совсем не похоже на стиль Хоппи.
— И вот на тебе сапоги, ремень и куртка. — Мэри с улыбкой потрогала бахрому на его штанах из оленьей кожи. — И бисер тоже очень миленький.
— В таком виде на родео может появиться лишь какой-нибудь маменькин сынок, — ответил он серьезно. — Попробуй наняться на ранчо, одетый таким образом, и услышишь все, что о тебе думают старые ковбои. — Его настроение изменилось, и, засмеявшись, он откинулся назад на мягкую кожу сиденья.
Они ехали на Кенсингтонский летний фестиваль. По разным причинам и мистер Кисс, и миссис Газали сначала не очень хотели сопровождать Маммери, но он настоял на том, что заедет за ними на машине, принадлежащей его друзьям Марку Батлеру и Пирсу Суинберну, частично взявших на себя расходы на проведение в Холланд-парке этого фестиваля, на котором ожидалось появление Джона Леннона и Мика Джаггера. Сам Пирс Суинберн, лорд Уэлдрейк, получал за свое участие в фестивале долю общественного признания. После того как он признался в телеинтервью, что курил марихуану, «Мировые новости» дали ему прозвище «лорд с дымком», хотя друзья называли его Ворцель. Он с радостью одолжил Дэвиду машину вместе с шофером. Джек-Джок, одетый так, будто собрался танцевать танец вождя апачей, вырулил «роллс» из Ладброук-Гроув. Сидя среди всех этих молодых пассажиров в изысканных красивых нарядах, Мэри заметила, что они напоминают ей сказочных персонажей — кто Титанию, а кто Оберона. Они с Джозефом Киссом были похожи на двух обычных уток, затесавшихся в стаю райских птиц, хотя и затянулись разок-другой пущенными по кругу косяками. К тому времени, как они медленно въехали под высокие зеленые деревья Холланд-Парк-авеню, на прекрасных губах Джозефа Кисса уже появилась широкая ласковая улыбка.
— Кажется, я нашел превосходный заменитель тем отвратительным таблеткам, которые мне прописывают. Что эти золотые здания делают рядом с вечно траурным Паддингтоном? Где победу свою одержал Сатана, где под деревом рока заснул Альбион, над потоком могучим возвысился он. Ну как? Я хорошо послужил тебе, Дэвид?
— Больше чем я того заслуживаю. — Дэвид был доволен. Повернувшись к юной блондинке в голубом шелковом платье покроя двадцатых годов, которая села в машину на Колвиль-Террас и представилась как Люси Дайамондз, Джозеф Кисс лучезарно улыбнулся.
— Я много лет был его проводником по этому опасному городу. Я знаю каждый камень на мостовой отсюда до Хорнси, до Харроу, до Хаунслоу, Хаммерсмита, Хайеса, Хема (Восточного и Западного) и Харольд-Хилла. Понимаешь, Люси, лондонцы ходят по таким же избитым тропам, как северные олени в Лапландии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160
— Превратить в антиквариат можно любую вещь, — сказал он мне с тайной гордостью. — Даже здание. Этим постоянно занимаются в Калифорнии. — Троянец говорил на старом добром кокни эдвардианских времен, который для моего современного уха звучал почти как аристократический слог. — Кокни — это изначальный язык лондонцев, — сказал он. — А может статься, что и изначальный язык всего мира, как цыганский. Ваш глупый рифмованный сленг в основном был придуман для американских туристов в двадцатых годах. У них там и раньше был рифмованный сленг, хотя они его и позабыли. Но кокни — это настоящий старый жаргон. Родом из Индии, как и мой папаша.
— Он служил в Индии?
— Он там родился, как и я. Это нас вы должны благодарить за все это. — И он махнул молотком в сторону Вест-Энда. — А ты не родственник ли Вику Маммери, звезде спидвея?
— Есть еще кое-кто, с кем тебе надо встретиться, — сказала Старушка Нон.
И вот я снова лежу в уютных объятиях моей первой соблазнительницы. Зрелость, которой она достигла, не может повлиять на ее вкус к жизни. Ей сорок, но у нее кожа и фигура девушки и облик богини. Ее мудрость и доброта не подвластны времени. Целуя и лаская меня, она говорит о своей жизни в миру, а за окном постепенно затихает неумолимо резкий шум транспорта на Шепердз-Буш-роуд. Долгие годы, вобравшие в себя нищенское существование, несбывшиеся надежды, разбитые иллюзии, теперь смыты с меня этим нежным жаром, и я становлюсь ребенком, каким был тогда, когда она впервые меня покорила. Я вдыхаю запах маргариток, роз, свежескошеннои травы и раскинувшихся над нами кленов. Потом я побреду, одурманенный, сквозь сады геометрические, сады-палисадники, сады с альпийскими горками, глядя, как солнце падает на зубья высокой стены, точно такие, на какие я напоролся, когда пытался спасти Хоппи, а потом был сослан сюда для того, чтобы познать самое острое удовольствие. Я буду идти, а воздух вокруг будет тихим и горячим, как в то мгновение, когда ракета уже запущена, но еще не начала разрывать и выворачивать тебя наизнанку. Такие моменты оставляют после себя страстное желание повторения. Но они исключительны и почти никогда не происходят в покойной безопасности обычной постели. Их надо искать в секунде перед смертью, в состоянии опасности или ужаса, потому что это единственный путь. Но она своей мудростью может делать это здесь, среди домашней обстановки, потому что, как и я, пережила чудо, потому что, как и мне, ей неожиданно была дарована вторая жизнь.
Кажется, она начала петь для меня, такое впечатление, что я слышу тихую мелодию. Я вздыхаю, и в крови у меня загорается огонь. Она говорит, что это не разрушительный огонь, а целительный, восполняющий, сулящий вечное блаженство. Но есть и другой огонь, говорит она мне, огонь разрушительный, злой, созданный развратными и злобными людьми. Наш же огонь, охвативший нас среди цветов, это создание противоположной силы. Наш огонь нагревает плавильный тигель, в котором смешиваются мужское и женское начала, становясь чем-то единым — непроницаемым, сильным и, возможно, бессмертным, несмотря на то что плоть умирает.
Она целует меня. Мягко, обжигая меня огнем. От этого я задыхаюсь, и она смеется. Она трогает меня там, где захочет. Я кричу. Ее пальцы вырывают из меня прошлое. Мне было плохо, она искала меня, она нашла меня, и я больше не чувствую усталости. Она приносит мне будущее, она дает мне новую жизнь.
Переменные токи 1970
На заднем сиденье «роллс-ройса» сидел обкуренный Дэвид Маммери и, выглядывая из-под мягкой коричневой широкополой шляпы, пытался объяснить Мэри Газали и Джозефу Киссу, что главной прелестью «веселых шестидесятых» являлось то, что взрослым было позволено одеваться под ковбоев и индейцев.
— Хотя, разумеется, это совсем не похоже на стиль Хоппи.
— И вот на тебе сапоги, ремень и куртка. — Мэри с улыбкой потрогала бахрому на его штанах из оленьей кожи. — И бисер тоже очень миленький.
— В таком виде на родео может появиться лишь какой-нибудь маменькин сынок, — ответил он серьезно. — Попробуй наняться на ранчо, одетый таким образом, и услышишь все, что о тебе думают старые ковбои. — Его настроение изменилось, и, засмеявшись, он откинулся назад на мягкую кожу сиденья.
Они ехали на Кенсингтонский летний фестиваль. По разным причинам и мистер Кисс, и миссис Газали сначала не очень хотели сопровождать Маммери, но он настоял на том, что заедет за ними на машине, принадлежащей его друзьям Марку Батлеру и Пирсу Суинберну, частично взявших на себя расходы на проведение в Холланд-парке этого фестиваля, на котором ожидалось появление Джона Леннона и Мика Джаггера. Сам Пирс Суинберн, лорд Уэлдрейк, получал за свое участие в фестивале долю общественного признания. После того как он признался в телеинтервью, что курил марихуану, «Мировые новости» дали ему прозвище «лорд с дымком», хотя друзья называли его Ворцель. Он с радостью одолжил Дэвиду машину вместе с шофером. Джек-Джок, одетый так, будто собрался танцевать танец вождя апачей, вырулил «роллс» из Ладброук-Гроув. Сидя среди всех этих молодых пассажиров в изысканных красивых нарядах, Мэри заметила, что они напоминают ей сказочных персонажей — кто Титанию, а кто Оберона. Они с Джозефом Киссом были похожи на двух обычных уток, затесавшихся в стаю райских птиц, хотя и затянулись разок-другой пущенными по кругу косяками. К тому времени, как они медленно въехали под высокие зеленые деревья Холланд-Парк-авеню, на прекрасных губах Джозефа Кисса уже появилась широкая ласковая улыбка.
— Кажется, я нашел превосходный заменитель тем отвратительным таблеткам, которые мне прописывают. Что эти золотые здания делают рядом с вечно траурным Паддингтоном? Где победу свою одержал Сатана, где под деревом рока заснул Альбион, над потоком могучим возвысился он. Ну как? Я хорошо послужил тебе, Дэвид?
— Больше чем я того заслуживаю. — Дэвид был доволен. Повернувшись к юной блондинке в голубом шелковом платье покроя двадцатых годов, которая села в машину на Колвиль-Террас и представилась как Люси Дайамондз, Джозеф Кисс лучезарно улыбнулся.
— Я много лет был его проводником по этому опасному городу. Я знаю каждый камень на мостовой отсюда до Хорнси, до Харроу, до Хаунслоу, Хаммерсмита, Хайеса, Хема (Восточного и Западного) и Харольд-Хилла. Понимаешь, Люси, лондонцы ходят по таким же избитым тропам, как северные олени в Лапландии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160