Вспомнились равнодушные лица людей, которые проходили мимо, когда я голодал и просил дать хоть грошик, хоть крошку хлеба, хоть что-нибудь. На своем горьком опыте я убедился, что в людях больше мерзости, чем красоты. Я не хотел говорить это старику, который воплощал собой ум и сообразительность. Но потом подумал, что он все-таки поймет.
– Безобразное мы носим в себе в придачу к человечности. Это – грех, который лежит на нас с тех пор, как мы были в раю. А прекрасная страна – это Божья милость, дарованная человеку.
Он провел рукой по подбородку и пристально посмотрел на меня.
– У меня был друг, который с тобой бы согласился. Он бы сказал, что в красоте выражается милость Божья, и мы способны видеть ее, когда праведны и чисты от грехов настолько, чтобы увидеть творения Бога как одно неразрывное целое.
– Я не чист и вижу много зла.
– Смею сказать, что мой дорогой друг Данте сам нынче проводит много времени в чистилище.
Старик улыбнулся, и улыбка озарила его лицо светом сердечной доброты, в ней светились любовь и сожаление об утраченном, она обнимала собою все и ничего не отвергала. Никогда я не видел такой улыбки и запомнил ее, тотчас решив, что когда-нибудь и сам буду улыбаться так же. Какой бы скверной ни была моя жизнь у Сильвано, но если существует на свете такая улыбка, то в один прекрасный день я могу сказать про нее – она моя. Мне казалось, я стал на шаг ближе к той далекой чудесной стране, которая, по словам старика, находится в нас самих, но которой – я это точно знал – не было во мне. Доказательством были Сильвано и его клиенты и моя роль в горькой судьбе Марко. Однако даже близость к тому чудесному миру была бесценна, и я поднялся на ноги, немного шире расправив плечи.
– Так он умер! А он был хорошим другом? – спросил я, вновь обратив свой взор на «Взятие Иоанна Евангелиста на небо».
– О да, мой друг! Это был выдающийся человек и поэт, каких больше нет. Я все еще тоскую по нему.
– И у меня были друзья, но в одном из них оказалось слишком много злой мерзости. Другой был очень добрым, великодушным человеком и сам пострадал от собственного великодушия.
– Такова наша земная жизнь. Она редко бывает справедлива. У каждого есть друзья, которые страдают или причиняют страдания нам, – задумчиво произнес старик.
– Я тоже причинял страдания друзьям, сам того не желая, – признался я и вздрогнул при воспоминании о Марко, который так хотел помочь мне, как самому себе, последовал моему плану и в итоге обрек себя на страшные муки. Я не видел его после представления, устроенного Сильвано, но Симонетта украдкой шепнула мне, что его вывели и выбросили на улицу кондотьеры. Я с ужасом догадывался, что он уже может быть мертв, потому что не смог бы прокормиться милостыней, да и куда он пойдет без ног?
Старик пожал плечами.
– Все мы кому-то причиняли боль. Находим друзей и теряем. К счастью, есть еще семья, и она-то никуда от тебя не денется.
– Не всегда так бывает, – возразил я, остановив свой взгляд на небесах, куда восходил святой Иоанн.
Я надеялся, что Марко уже там, среди святых, и Господь по милости своей вознаградил его за доброту, простив ему ремесло, которым он вынужденно занимался. Я продолжил:
– Но у вас, наверно, это так.
– Жена и шесть гадких отпрысков и еще более гадкие внуки, – вздохнул он. – Эта шумная орава – дорогая обуза. Предпочитаю проводить время с друзьями.
– Вот моя семья и мои друзья. – Я раскинул руки, словно мог обнять ими фрески. – Эти никуда от меня не денутся.
Он молча стоял рядом, и какое-то время мы просто созерцали фрески. Наконец он повернулся ко мне.
– Я шел покупать краски, парень, и меня уже ждут. А потом нужно в другой город работать.
– У меня тоже работа, – ответил я и почувствовал на устах мертвый вкус пепла.
Он кивнул.
– Я вернусь во Флоренцию через несколько месяцев. Мне хочется подарить тебе что-нибудь на память. Ты похож на одного из моих детей, и мысли у тебя совсем как у взрослого, словно ты старше своих лет… И коли уж мои картины будут твоей семьей…
– Так, значит, он – это вы?! Вы тот удивительный художник? Вы написали эти священные фрески? – Широко раскрыв рот, я резко обернулся.
– Они почти достойны такой восторженной похвалы, – сухо ответил он, качая поседелой головой.
Я бросился на колени.
– Мастер, я не знал! Иначе разговаривал бы с большим почтением!
– Вздор! Ты был более чем почтителен, глупый щенок, – сердито сказал Джотто ди Бондоне.
Схватив меня за локоть, он с неожиданной для пятнистых старческих рук силой поставил меня на ноги.
– Где мне тебя найти, когда я вернусь?
Только не в борделе, нет, это было бы невыносимо! Меньше всего на свете мне хотелось, чтобы этот удивительный человек, семьянин, с улыбкой, в которой проглядывала искра Божественной благодати, художник, написавший чудесные картины, узнал, кто я таков на самом деле. Я стану ему отвратителен.
Мотнув головой, я ответил:
– Я сам найду вас, мастер.
– Хорошо, смотри только не забудь, щенок! – сказал он и, дав шутливый подзатыльник, удалился.
Спустя какое-то время я, запинаясь на ходу, вышел из церкви, окрыленный радостью. Ноги сами понесли меня вдоль берега блистающей реки под мост, где я, бывало, часто ночевал. Я стоял у самой кромки воды, которая вдруг заголубела и, покрывшись причудливой рябью, заиграла бликами под лучами зимнего солнца. Иногда Арно выходил из берегов и смывал мосты, унося с собой кричащих людей. Но сегодня река была тиха и игрива, и с моста доносился переливчатый смех.
Вскоре я опомнился: меня окликнули.
– Бастардо! Бастардо! – звал слабенький голосок.
Я обернулся. Прислонившись к опоре моста, вытянув перед собой бесполезные ноги, там сидел Марко.
– Марко!
Я подбежал к нему, приник головой к его груди и стиснул Марко в объятиях. Затем отстранился, чтобы разглядеть его. Он не потерял своей красоты, но был бледен и грязен. Ссадины на лице гноились, и он сильно исхудал. Я торопливо заговорил:
– Ты голоден? Хочешь есть? Сейчас я что-нибудь раздобуду.
Он отрицательно мотнул головой.
– Теперь уже нет. Хотел первые несколько дней.
– Я принесу тебе хлеба и мяса!
Я вскочил на ноги, собираясь уже бежать за едой.
– Постой! Не уходи, поговори со мной, Лука, – попросил Марко, слабо махнув грязной рукой.
Я присел рядом.
– Так, значит, он все-таки позволил тебе выходить. Наш план удался.
– Только в одном! – воскликнул я.
У меня будто пережало горло, но я выдавил еще несколько слов:
– Прости меня, Марко! Я не знал, что это с тобой случится.
– Но я-то знал! – горько усмехнулся он. – Знал, и теперь не могу ходить. По крайней мере, мне больше не нужно работать! Уже неплохо.
– Как ты тут? Тебе трудно?
Он сделал глубокий прерывистый вдох, и длинные ресницы, встрепенувшись, снова опустились вниз, оттенив бледность впалых щек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156
– Безобразное мы носим в себе в придачу к человечности. Это – грех, который лежит на нас с тех пор, как мы были в раю. А прекрасная страна – это Божья милость, дарованная человеку.
Он провел рукой по подбородку и пристально посмотрел на меня.
– У меня был друг, который с тобой бы согласился. Он бы сказал, что в красоте выражается милость Божья, и мы способны видеть ее, когда праведны и чисты от грехов настолько, чтобы увидеть творения Бога как одно неразрывное целое.
– Я не чист и вижу много зла.
– Смею сказать, что мой дорогой друг Данте сам нынче проводит много времени в чистилище.
Старик улыбнулся, и улыбка озарила его лицо светом сердечной доброты, в ней светились любовь и сожаление об утраченном, она обнимала собою все и ничего не отвергала. Никогда я не видел такой улыбки и запомнил ее, тотчас решив, что когда-нибудь и сам буду улыбаться так же. Какой бы скверной ни была моя жизнь у Сильвано, но если существует на свете такая улыбка, то в один прекрасный день я могу сказать про нее – она моя. Мне казалось, я стал на шаг ближе к той далекой чудесной стране, которая, по словам старика, находится в нас самих, но которой – я это точно знал – не было во мне. Доказательством были Сильвано и его клиенты и моя роль в горькой судьбе Марко. Однако даже близость к тому чудесному миру была бесценна, и я поднялся на ноги, немного шире расправив плечи.
– Так он умер! А он был хорошим другом? – спросил я, вновь обратив свой взор на «Взятие Иоанна Евангелиста на небо».
– О да, мой друг! Это был выдающийся человек и поэт, каких больше нет. Я все еще тоскую по нему.
– И у меня были друзья, но в одном из них оказалось слишком много злой мерзости. Другой был очень добрым, великодушным человеком и сам пострадал от собственного великодушия.
– Такова наша земная жизнь. Она редко бывает справедлива. У каждого есть друзья, которые страдают или причиняют страдания нам, – задумчиво произнес старик.
– Я тоже причинял страдания друзьям, сам того не желая, – признался я и вздрогнул при воспоминании о Марко, который так хотел помочь мне, как самому себе, последовал моему плану и в итоге обрек себя на страшные муки. Я не видел его после представления, устроенного Сильвано, но Симонетта украдкой шепнула мне, что его вывели и выбросили на улицу кондотьеры. Я с ужасом догадывался, что он уже может быть мертв, потому что не смог бы прокормиться милостыней, да и куда он пойдет без ног?
Старик пожал плечами.
– Все мы кому-то причиняли боль. Находим друзей и теряем. К счастью, есть еще семья, и она-то никуда от тебя не денется.
– Не всегда так бывает, – возразил я, остановив свой взгляд на небесах, куда восходил святой Иоанн.
Я надеялся, что Марко уже там, среди святых, и Господь по милости своей вознаградил его за доброту, простив ему ремесло, которым он вынужденно занимался. Я продолжил:
– Но у вас, наверно, это так.
– Жена и шесть гадких отпрысков и еще более гадкие внуки, – вздохнул он. – Эта шумная орава – дорогая обуза. Предпочитаю проводить время с друзьями.
– Вот моя семья и мои друзья. – Я раскинул руки, словно мог обнять ими фрески. – Эти никуда от меня не денутся.
Он молча стоял рядом, и какое-то время мы просто созерцали фрески. Наконец он повернулся ко мне.
– Я шел покупать краски, парень, и меня уже ждут. А потом нужно в другой город работать.
– У меня тоже работа, – ответил я и почувствовал на устах мертвый вкус пепла.
Он кивнул.
– Я вернусь во Флоренцию через несколько месяцев. Мне хочется подарить тебе что-нибудь на память. Ты похож на одного из моих детей, и мысли у тебя совсем как у взрослого, словно ты старше своих лет… И коли уж мои картины будут твоей семьей…
– Так, значит, он – это вы?! Вы тот удивительный художник? Вы написали эти священные фрески? – Широко раскрыв рот, я резко обернулся.
– Они почти достойны такой восторженной похвалы, – сухо ответил он, качая поседелой головой.
Я бросился на колени.
– Мастер, я не знал! Иначе разговаривал бы с большим почтением!
– Вздор! Ты был более чем почтителен, глупый щенок, – сердито сказал Джотто ди Бондоне.
Схватив меня за локоть, он с неожиданной для пятнистых старческих рук силой поставил меня на ноги.
– Где мне тебя найти, когда я вернусь?
Только не в борделе, нет, это было бы невыносимо! Меньше всего на свете мне хотелось, чтобы этот удивительный человек, семьянин, с улыбкой, в которой проглядывала искра Божественной благодати, художник, написавший чудесные картины, узнал, кто я таков на самом деле. Я стану ему отвратителен.
Мотнув головой, я ответил:
– Я сам найду вас, мастер.
– Хорошо, смотри только не забудь, щенок! – сказал он и, дав шутливый подзатыльник, удалился.
Спустя какое-то время я, запинаясь на ходу, вышел из церкви, окрыленный радостью. Ноги сами понесли меня вдоль берега блистающей реки под мост, где я, бывало, часто ночевал. Я стоял у самой кромки воды, которая вдруг заголубела и, покрывшись причудливой рябью, заиграла бликами под лучами зимнего солнца. Иногда Арно выходил из берегов и смывал мосты, унося с собой кричащих людей. Но сегодня река была тиха и игрива, и с моста доносился переливчатый смех.
Вскоре я опомнился: меня окликнули.
– Бастардо! Бастардо! – звал слабенький голосок.
Я обернулся. Прислонившись к опоре моста, вытянув перед собой бесполезные ноги, там сидел Марко.
– Марко!
Я подбежал к нему, приник головой к его груди и стиснул Марко в объятиях. Затем отстранился, чтобы разглядеть его. Он не потерял своей красоты, но был бледен и грязен. Ссадины на лице гноились, и он сильно исхудал. Я торопливо заговорил:
– Ты голоден? Хочешь есть? Сейчас я что-нибудь раздобуду.
Он отрицательно мотнул головой.
– Теперь уже нет. Хотел первые несколько дней.
– Я принесу тебе хлеба и мяса!
Я вскочил на ноги, собираясь уже бежать за едой.
– Постой! Не уходи, поговори со мной, Лука, – попросил Марко, слабо махнув грязной рукой.
Я присел рядом.
– Так, значит, он все-таки позволил тебе выходить. Наш план удался.
– Только в одном! – воскликнул я.
У меня будто пережало горло, но я выдавил еще несколько слов:
– Прости меня, Марко! Я не знал, что это с тобой случится.
– Но я-то знал! – горько усмехнулся он. – Знал, и теперь не могу ходить. По крайней мере, мне больше не нужно работать! Уже неплохо.
– Как ты тут? Тебе трудно?
Он сделал глубокий прерывистый вдох, и длинные ресницы, встрепенувшись, снова опустились вниз, оттенив бледность впалых щек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156