И в это мгновенье Мигеля оставил недавний страх. Теперь он руководствовался только интуицией.
Мигель провел коня по изящному пассажу – повел иноходью: после каждого шага копыта коня на мгновение зависали в воздухе, прежде чем он, подобно балерине, решался повторить свое па. То был признак превосходной дрессуры коня и высочайшего мастерства наездника. И Мигель был именно таков, чтобы выехать на арену самым сложным аллюром. Зрители поднялись со своих мест, девятитысячная толпа разом выдохнула в знак величайшего одобрения: «Мигелино! Мигелино!» Конечно, они пришли сюда сегодня полюбоваться его мастерством, а не просто на бой с быком, пришли полюбоваться его мастерством наездника. Его отец был величайшим мастером верховой езды, и сына хотели сравнить с ним. И сын знал, что не разочарует публику.
Конь и всадник, танцуя под музыку, как бы слились в одно; конь, изящно воздевая ноги, проплыл по диагонали через всю арену. Крики «браво!» разнеслись повсюду, рикошетя громом эха от стен, когда Талар, не сбиваясь с ритма танца, начал пятиться: именно этот прием и принес отцу Мигеля самую громкую славу.
Мигель не реагировал на встретившую его овацию. Лишь отдал легкий поклон в сторону скамьи, на которой сидели особенно важные персоны, расположенной под одним из четырех минаретов, устремленных в лазурные небеса. Сидя на этой скамье, Исабель жадным взглядом ловила каждое его движение. Но на лице у ее мужа кривилась гримаса:
– Надеюсь, ему пропорют яйца, – пробормотал он одному из своих помощников.
Трубы смолкли и воцарилась напряженная тишина.
Мигель верхом на Таларе застыл, словно конная статуя, ожидая, когда выпустят быка.
На мгновение в образовавшемся в стене отверстии не было видно ничего, кроме густой тьмы. Но вот раздался рев и бык вырвался на арену. Когда он резко затормозил посередине посыпанного песком поля, из-под задних ног у него взметнулись ввысь клубы праха. Его огромная черная голова с одетыми в кожаные чехлы, чтобы хоть как-то защитить лошадь, рогами неторопливо моталась из стороны в сторону: бык оценивал ситуацию. Наконец его взгляд сфокусировался на Мигеле.
Тут очнулся и наездник на коне. Он медленно, спокойно, испытующе начал приближаться к быку. «Э-ге-ге! Эге-ге!» – вскричал Мигель, метнув в быка красный флажок, насаженный на острый дротик. Этому предмету, называемому фарпа, надлежало пронзить бычью шкуру в строго определенном месте, а согласно наиболее строгому правилу, и так, чтобы задеть и вывести из строя нервное окончание в бычьей шее.
Животное отреагировало – полтонны живого веса и неукротимой ярости рвануло через всю арену. Мигель послал Талара вперед, заставив быка промчаться буквально рядом с ним; затем, когда бык развернулся и нацелил рога в грудь коню, еще одна фарпа попала в цель с неумолимой точностью, тогда как конь с легкостью избежал удара.
Толпа взорвалась приветственными кличами, повсюду слышались восторженные крики одобрения, да и немудрено: такое начало поединка встречается редко. Как правило, на то, чтобы расшевелить быка, уходит какое-то время, но этот с самого начала рвался в бой.
Наездник и конь действовали с удивительной легкостью и согласованностью, проведя еще один изящный пируэт и готовясь заставить быка опять промчаться мимо цели. На этот раз бык атаковал в лоб, и Мигель увел коня вправо, швырнув очередной дротик, однако бык, не дав себя отвлечь, рванулся в ту же самую сторону. Мигель с такой силой послал коня влево, что едва удержался в седле.
К счастью, бык по инерции пронесся мимо. Но, когда он резко остановился посреди арены, взметнув в воздух новую тучу песка, Мигель ощутил где-то под ложечкой внезапный укол страха. У этого зверя, судя по всему, была собственная стратегия боя. Он, казалось, точно рассчитал, как именно надо действовать, чтобы достать и коня и всадника. Как будто он участвовал в таком бою уже не впервые.
Церемониймейстер, ответственный за проведение боя, дал сигнал – и двое пеших выбежали на арену, чтобы отвлечь на себя внимание быка. Однако Мигель махнул им, приказывая покинуть поле боя.
Сжав поводья в уже вспотевших руках, он послал коня в низкий, прижатый к земле, галоп, готовясь к новой атаке со стороны противника. На мгновение растерявшись, бык пришел в бешенство: его красные глаза следили за всадником, копыта рыли песок арены. Он низко наклонил голову, выставил рога. Затем бросился на Мигеля, весь в клубах пыли, бросился, неудержимо и прямо, строго вперед.
Мигель попробовал было послать коня влево, повторяя тем самым уже опробованный маневр. Однако это произошло слишком поздно. Бык разгадал задуманное и отреагировал с большей стремительностью, чем Талар. Рога поддели коня, ударили со страшной силой, взметнув его вместе с наездником в воздух, и все трое, включая быка, с грохотом рухнули наземь.
Пораженные зрители вскочили со своих мест, вся толпа вскрикнула, как один человек.
Мигель лежал неподвижно, в желтый песок арены мгновенно всасывалась струящаяся из вспоротого бедра кровь. Но боли он не чувствовал. В полубреду ему казалось, будто Талар, подобно Пегасу, расправил крылья и унес его в небеса. Крики зрителей становились все слабее и слабее, а они взлетали все выше и выше, минуя здешние минареты, в лазурное небо…
ЛОЗАННА, ШВЕЙЦАРИЯ
Патриция Деннисон уже, наверное, в десятый раз поправила бледно-голубое покрывало и, усевшись на аккуратно убранную постель, посмотрела на чемоданы.
Сложив руки на коленях, она изо всех сил стремилась сохранять спокойствие.
Она чувствовала себя девочкой в скаутском лагере в последний день каникул, дожидающейся, что приедет отец и заберет ее домой. Но ей было уже девятнадцать – взрослый человек, как-никак, – и она не имела права ощущать себя настолько неуверенной и беззащитной. Что ж, по крайней мере, ее отношение к здешним местам переменилось, – впервые попав сюда после того, как покончила самоубийством ее мать, Патриция воспринимала санаторий как темницу; теперь же он казался ей скаутским лагерем.
Ожидание было мучительным, но винить ей было некого: с какой это стати она упаковала вещи, толком не выяснив, когда именно прибудет отец. И сейчас ей не оставалось ничего другого, кроме как ждать. Может быть, стоило достать какую-нибудь книгу и почитать – глядишь, и убила бы время. Но вместо этого она встала и вновь подошла к окну.
При всей неуверенности, с которою она относились к жизни, одно казалось Патриции неколебимой истиной: ее папочка любит ее и столь же страстно стремится быть с нею, как и она сама – с ним. Они опять будут жить вместе, как в те дни, когда она была маленькой, а папочка с мамочкой еще не расставались. Вся тогдашняя жизнь пошла прахом, когда мамочка взяла ее с собой в Нью-Йорк, чтобы жить у деда в Стоунхэм-паласе, – и Дж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
Мигель провел коня по изящному пассажу – повел иноходью: после каждого шага копыта коня на мгновение зависали в воздухе, прежде чем он, подобно балерине, решался повторить свое па. То был признак превосходной дрессуры коня и высочайшего мастерства наездника. И Мигель был именно таков, чтобы выехать на арену самым сложным аллюром. Зрители поднялись со своих мест, девятитысячная толпа разом выдохнула в знак величайшего одобрения: «Мигелино! Мигелино!» Конечно, они пришли сюда сегодня полюбоваться его мастерством, а не просто на бой с быком, пришли полюбоваться его мастерством наездника. Его отец был величайшим мастером верховой езды, и сына хотели сравнить с ним. И сын знал, что не разочарует публику.
Конь и всадник, танцуя под музыку, как бы слились в одно; конь, изящно воздевая ноги, проплыл по диагонали через всю арену. Крики «браво!» разнеслись повсюду, рикошетя громом эха от стен, когда Талар, не сбиваясь с ритма танца, начал пятиться: именно этот прием и принес отцу Мигеля самую громкую славу.
Мигель не реагировал на встретившую его овацию. Лишь отдал легкий поклон в сторону скамьи, на которой сидели особенно важные персоны, расположенной под одним из четырех минаретов, устремленных в лазурные небеса. Сидя на этой скамье, Исабель жадным взглядом ловила каждое его движение. Но на лице у ее мужа кривилась гримаса:
– Надеюсь, ему пропорют яйца, – пробормотал он одному из своих помощников.
Трубы смолкли и воцарилась напряженная тишина.
Мигель верхом на Таларе застыл, словно конная статуя, ожидая, когда выпустят быка.
На мгновение в образовавшемся в стене отверстии не было видно ничего, кроме густой тьмы. Но вот раздался рев и бык вырвался на арену. Когда он резко затормозил посередине посыпанного песком поля, из-под задних ног у него взметнулись ввысь клубы праха. Его огромная черная голова с одетыми в кожаные чехлы, чтобы хоть как-то защитить лошадь, рогами неторопливо моталась из стороны в сторону: бык оценивал ситуацию. Наконец его взгляд сфокусировался на Мигеле.
Тут очнулся и наездник на коне. Он медленно, спокойно, испытующе начал приближаться к быку. «Э-ге-ге! Эге-ге!» – вскричал Мигель, метнув в быка красный флажок, насаженный на острый дротик. Этому предмету, называемому фарпа, надлежало пронзить бычью шкуру в строго определенном месте, а согласно наиболее строгому правилу, и так, чтобы задеть и вывести из строя нервное окончание в бычьей шее.
Животное отреагировало – полтонны живого веса и неукротимой ярости рвануло через всю арену. Мигель послал Талара вперед, заставив быка промчаться буквально рядом с ним; затем, когда бык развернулся и нацелил рога в грудь коню, еще одна фарпа попала в цель с неумолимой точностью, тогда как конь с легкостью избежал удара.
Толпа взорвалась приветственными кличами, повсюду слышались восторженные крики одобрения, да и немудрено: такое начало поединка встречается редко. Как правило, на то, чтобы расшевелить быка, уходит какое-то время, но этот с самого начала рвался в бой.
Наездник и конь действовали с удивительной легкостью и согласованностью, проведя еще один изящный пируэт и готовясь заставить быка опять промчаться мимо цели. На этот раз бык атаковал в лоб, и Мигель увел коня вправо, швырнув очередной дротик, однако бык, не дав себя отвлечь, рванулся в ту же самую сторону. Мигель с такой силой послал коня влево, что едва удержался в седле.
К счастью, бык по инерции пронесся мимо. Но, когда он резко остановился посреди арены, взметнув в воздух новую тучу песка, Мигель ощутил где-то под ложечкой внезапный укол страха. У этого зверя, судя по всему, была собственная стратегия боя. Он, казалось, точно рассчитал, как именно надо действовать, чтобы достать и коня и всадника. Как будто он участвовал в таком бою уже не впервые.
Церемониймейстер, ответственный за проведение боя, дал сигнал – и двое пеших выбежали на арену, чтобы отвлечь на себя внимание быка. Однако Мигель махнул им, приказывая покинуть поле боя.
Сжав поводья в уже вспотевших руках, он послал коня в низкий, прижатый к земле, галоп, готовясь к новой атаке со стороны противника. На мгновение растерявшись, бык пришел в бешенство: его красные глаза следили за всадником, копыта рыли песок арены. Он низко наклонил голову, выставил рога. Затем бросился на Мигеля, весь в клубах пыли, бросился, неудержимо и прямо, строго вперед.
Мигель попробовал было послать коня влево, повторяя тем самым уже опробованный маневр. Однако это произошло слишком поздно. Бык разгадал задуманное и отреагировал с большей стремительностью, чем Талар. Рога поддели коня, ударили со страшной силой, взметнув его вместе с наездником в воздух, и все трое, включая быка, с грохотом рухнули наземь.
Пораженные зрители вскочили со своих мест, вся толпа вскрикнула, как один человек.
Мигель лежал неподвижно, в желтый песок арены мгновенно всасывалась струящаяся из вспоротого бедра кровь. Но боли он не чувствовал. В полубреду ему казалось, будто Талар, подобно Пегасу, расправил крылья и унес его в небеса. Крики зрителей становились все слабее и слабее, а они взлетали все выше и выше, минуя здешние минареты, в лазурное небо…
ЛОЗАННА, ШВЕЙЦАРИЯ
Патриция Деннисон уже, наверное, в десятый раз поправила бледно-голубое покрывало и, усевшись на аккуратно убранную постель, посмотрела на чемоданы.
Сложив руки на коленях, она изо всех сил стремилась сохранять спокойствие.
Она чувствовала себя девочкой в скаутском лагере в последний день каникул, дожидающейся, что приедет отец и заберет ее домой. Но ей было уже девятнадцать – взрослый человек, как-никак, – и она не имела права ощущать себя настолько неуверенной и беззащитной. Что ж, по крайней мере, ее отношение к здешним местам переменилось, – впервые попав сюда после того, как покончила самоубийством ее мать, Патриция воспринимала санаторий как темницу; теперь же он казался ей скаутским лагерем.
Ожидание было мучительным, но винить ей было некого: с какой это стати она упаковала вещи, толком не выяснив, когда именно прибудет отец. И сейчас ей не оставалось ничего другого, кроме как ждать. Может быть, стоило достать какую-нибудь книгу и почитать – глядишь, и убила бы время. Но вместо этого она встала и вновь подошла к окну.
При всей неуверенности, с которою она относились к жизни, одно казалось Патриции неколебимой истиной: ее папочка любит ее и столь же страстно стремится быть с нею, как и она сама – с ним. Они опять будут жить вместе, как в те дни, когда она была маленькой, а папочка с мамочкой еще не расставались. Вся тогдашняя жизнь пошла прахом, когда мамочка взяла ее с собой в Нью-Йорк, чтобы жить у деда в Стоунхэм-паласе, – и Дж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83