Я недоверчиво покачал головой. Меня уже мучила мысль, что если существуют многодетные отцы, готовые по первому зову, не рассуждая, бросаться на все, имеющее хотя бы крошечное касательство к власть предержащим, то, стало быть, существует класс людей, готовых разнести наше общество в клочья. Может быть, только такие одинокие люди, как я, способны терпеть до конца под гибельным давлением исторических кризисов и при этом понимать неизбежность и даже оправданность происходящего? И тут меня осенило, что я потерял Наташу.
Я стоял, оглушенный, раздавленный, несчастный. Разгоряченные коммунисты и моя утрата. Потерянная навсегда женщина, пустота вместо ее тепла, и обезумевшие отцы многодетных семейств, впавшие в детство старухи, режущие воздух дубинки, дикие вопли... Что за бред!..
- Пойдем туда, - сказал Перстов, вытягивая руку по направлению к особняку.
Руководители, выпрыгивая из бешеного человеческого потока, пытались сбить нездоровое возбуждение. Наконец масса темных людей угрожающе смолкнувшим клином пошла к крыльцу, раздвигая милицейский кордон, и мы с нашего бугра видели фантастическое мгновение того их угрюмого, четкого и как бы заведомо победоносного шествия, которое, однако, быстро сменилось настоящей схваткой, покрывшей все хаосом мелькающих кулаков и дубинок.
- Туда я не пойду, - сказал я решительно.
И я невесело смеялся над Перстовым, который вздумал свою растерянность прикрыть возбуждением действия, бездумной увлеченностью. Горячие волны со всех сторон, с боков и сзади натыкались на нас, припекали, грозя унести туда, куда я отказался идти. Перстов понимающе кивнул на мои слова, он понял и поверил, что не трусость или общее несогласие руководит моим отказом, а расхождение в частностях, которое и должно существовать, а когда-нибудь, после победы, займет подобающее ему место в центре внимания и будет разрешено должным образом. Перстов сказал, неуклюже волнуясь:
- А я пойду... мой долг... мне надо... и по велению сердца...
Не знаю почему, но я не стал удерживать его. Во всяком случае, не потому, что поверил в необходимость, с таким трудом обрисованную его словами. Я вполне понял, что решение он принял свободно, просто пришел к выводу, что идти - его долг, невзирая на сомнения. Он предложил встретиться чуть позже в кафе на углу, там мы выпьем по рюмке водки или по чашечке кофе; предложил мне уже и сейчас отправиться туда, выпить что-нибудь для бодрости. Я скептически улыбался на его слова, но я, в сущности, принимал все, что он говорил. Он нырнул в толпу, а я не без труда выбрался в переулок. Со стороны особняка донесся звон разбитого стекла, и я обернулся посмотреть, но ничего не увидел за спинами кричащих людей, а когда выровнялся, чтобы отправиться в кафе, лицом к лицу столкнулся с Кириллом, который широко и весело усмехался мне навстречу. Рядом с ним переминалась с ноги на ногу его жена.
- Вот кому раскрою объятия! - заговорил он развязно. - Ты давно владеешь моими помыслами, братец. Какая встреча! Истинная награда мне в моем одиночестве! Тут, - он небрежно махнул рукой в сторону патриотов, грустно, тут одиноко. Не люблю, когда люди хватают через край и суета переходит в ожесточение.
- Конечно, это опасно, - заметил я иронически.
- А что тебя сюда привело? Любопытство? Я-то так, глянуть одним глазом... Мой дядя, покойник, да будет земля ему пухом, хотел в этом участвовать. Я его отговаривал. А отговорила смерть. Вот она, жизнь человеческая! Чего стоит? Пустота! Гуще смерти ничего нет на свете.
- Постой, - прервал я его болтовню, - ты это о чем... о ком? Об Иннокентии Владимировиче?
- О нем.
Пораженный, я вскрикнул:
- Да ведь это очень важно!
Я вспомнил, что Кирилл с женой плакали на похоронах. Так явствовало из рассказа Наташи. Вспомнилось и то, что Наташа потеряна для меня навеки. Обрывки человеческих судеб болтались перед моим мысленным взором, ужасая меня, ибо я не видел возможности соединить их. Я понял, что не отвяжусь от Кирилла, пока он не расскажет мне всего.
- С чего ты взял, что он собирался участвовать?
- А с чего бы я стал его отговаривать, если бы он не собирался? Его агитировал твой друг, будучи в непотребном виде. Оба они опьянели, а я был третий с ними, пьяный в стельку, но понимал суть. Твой-то здесь?
- Здесь, - ответил я. - Он скоро освободится...
- Что же у него за дело? Бить стекла? Взрослый человек, богатый, самостоятельный, и вдруг такие крайности!
Я сказал, что Перстова мы сможем увидеть в кафе на углу, и Кирилл тотчас загорелся желанием идти туда. Мы пошли, и он легкомысленно, игриво, как о чем-то вздорном спросил:
- Как думаешь, возьмут особнячок-то?
- Что толку, если и возьмут? Власть не у них.
- Правильно. Они возьмут, а я отниму.
- Как же это ты отнимешь? - спросил я сдержанно.
- Как-нибудь да отниму. Найду на них управу.
- Это глупый разговор, - сухо я возразил.
- А ты хотел бы власть им отдать? - не унимался Кирилл. - Этим-то скотам? Впрочем, все скоты. И ты тоже. И я скот. И моя жена. Все, и живые, и мертвые. Все сущее - сплошное скотство. На свете только потому и радостно жить, что дело обстоит именно таким образом.
Слышали мы эту философию, подумал я озлобленно. Я пожал плечами и ничего не ответил.
- Вся политика - несусветное скотство, - твердил Кирилл, - и только в этом ее прелесть. Я политик лишь в том смысле, что люблю все скотинистое. Больших скотов, чем наши демократы, днем с огнем не сыщешь. Патриоты погрязли в невероятном свинстве. Я обожаю и тех и других. Поэтому я здесь. Я там, где смердит. Небо тоже пованивает. Не иначе как сам Всевышний разлагается.
Женщина молча и сосредоточнно тащилась за нами, там, где тротуар обнажился от зимы, цокая каблуками сапог как лошадь копытами. Неопределенное и неуловимое выражение ее лица ничего не говорило о том, сердится она или радуется, хочет ли идти с нами, думает она или витает в сладостном чаду безмыслия. В маленьком и пустом зальце кафе молодой красивый торговец нацедил нам кофе, довольно связно растолковывая при этом, что "допотопным" не взять-де особняка, этой законной добычи "новых"; "исхудалым и потускневшим химерам контрреволюции" не отобрать власти у "вальяжных питомцев благотворных перемен", их время вышло, люди хотят торговать и веселиться, хотя бы и в борделях. Потрясши над стойкой бара внушительным кулаком, торговец предал анафеме "скудоумие и тягомотное ханжество коммунизма". Мы поумнели, мы больше не бараны, не козлы отпущения, заключил он с гордостью.
- Надо же, - с притворным огорчением вздохнул Кирилл, - а я только что доказывал моему другу, что все мы скоты.
- Ты был неправ, - расхохотался торговец. - Выпей за мое здоровье, друг.
Кирилл, привалившись к стойке и любезничая с продавцом, стал неспеша осушать протянутую ему рюмку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Я стоял, оглушенный, раздавленный, несчастный. Разгоряченные коммунисты и моя утрата. Потерянная навсегда женщина, пустота вместо ее тепла, и обезумевшие отцы многодетных семейств, впавшие в детство старухи, режущие воздух дубинки, дикие вопли... Что за бред!..
- Пойдем туда, - сказал Перстов, вытягивая руку по направлению к особняку.
Руководители, выпрыгивая из бешеного человеческого потока, пытались сбить нездоровое возбуждение. Наконец масса темных людей угрожающе смолкнувшим клином пошла к крыльцу, раздвигая милицейский кордон, и мы с нашего бугра видели фантастическое мгновение того их угрюмого, четкого и как бы заведомо победоносного шествия, которое, однако, быстро сменилось настоящей схваткой, покрывшей все хаосом мелькающих кулаков и дубинок.
- Туда я не пойду, - сказал я решительно.
И я невесело смеялся над Перстовым, который вздумал свою растерянность прикрыть возбуждением действия, бездумной увлеченностью. Горячие волны со всех сторон, с боков и сзади натыкались на нас, припекали, грозя унести туда, куда я отказался идти. Перстов понимающе кивнул на мои слова, он понял и поверил, что не трусость или общее несогласие руководит моим отказом, а расхождение в частностях, которое и должно существовать, а когда-нибудь, после победы, займет подобающее ему место в центре внимания и будет разрешено должным образом. Перстов сказал, неуклюже волнуясь:
- А я пойду... мой долг... мне надо... и по велению сердца...
Не знаю почему, но я не стал удерживать его. Во всяком случае, не потому, что поверил в необходимость, с таким трудом обрисованную его словами. Я вполне понял, что решение он принял свободно, просто пришел к выводу, что идти - его долг, невзирая на сомнения. Он предложил встретиться чуть позже в кафе на углу, там мы выпьем по рюмке водки или по чашечке кофе; предложил мне уже и сейчас отправиться туда, выпить что-нибудь для бодрости. Я скептически улыбался на его слова, но я, в сущности, принимал все, что он говорил. Он нырнул в толпу, а я не без труда выбрался в переулок. Со стороны особняка донесся звон разбитого стекла, и я обернулся посмотреть, но ничего не увидел за спинами кричащих людей, а когда выровнялся, чтобы отправиться в кафе, лицом к лицу столкнулся с Кириллом, который широко и весело усмехался мне навстречу. Рядом с ним переминалась с ноги на ногу его жена.
- Вот кому раскрою объятия! - заговорил он развязно. - Ты давно владеешь моими помыслами, братец. Какая встреча! Истинная награда мне в моем одиночестве! Тут, - он небрежно махнул рукой в сторону патриотов, грустно, тут одиноко. Не люблю, когда люди хватают через край и суета переходит в ожесточение.
- Конечно, это опасно, - заметил я иронически.
- А что тебя сюда привело? Любопытство? Я-то так, глянуть одним глазом... Мой дядя, покойник, да будет земля ему пухом, хотел в этом участвовать. Я его отговаривал. А отговорила смерть. Вот она, жизнь человеческая! Чего стоит? Пустота! Гуще смерти ничего нет на свете.
- Постой, - прервал я его болтовню, - ты это о чем... о ком? Об Иннокентии Владимировиче?
- О нем.
Пораженный, я вскрикнул:
- Да ведь это очень важно!
Я вспомнил, что Кирилл с женой плакали на похоронах. Так явствовало из рассказа Наташи. Вспомнилось и то, что Наташа потеряна для меня навеки. Обрывки человеческих судеб болтались перед моим мысленным взором, ужасая меня, ибо я не видел возможности соединить их. Я понял, что не отвяжусь от Кирилла, пока он не расскажет мне всего.
- С чего ты взял, что он собирался участвовать?
- А с чего бы я стал его отговаривать, если бы он не собирался? Его агитировал твой друг, будучи в непотребном виде. Оба они опьянели, а я был третий с ними, пьяный в стельку, но понимал суть. Твой-то здесь?
- Здесь, - ответил я. - Он скоро освободится...
- Что же у него за дело? Бить стекла? Взрослый человек, богатый, самостоятельный, и вдруг такие крайности!
Я сказал, что Перстова мы сможем увидеть в кафе на углу, и Кирилл тотчас загорелся желанием идти туда. Мы пошли, и он легкомысленно, игриво, как о чем-то вздорном спросил:
- Как думаешь, возьмут особнячок-то?
- Что толку, если и возьмут? Власть не у них.
- Правильно. Они возьмут, а я отниму.
- Как же это ты отнимешь? - спросил я сдержанно.
- Как-нибудь да отниму. Найду на них управу.
- Это глупый разговор, - сухо я возразил.
- А ты хотел бы власть им отдать? - не унимался Кирилл. - Этим-то скотам? Впрочем, все скоты. И ты тоже. И я скот. И моя жена. Все, и живые, и мертвые. Все сущее - сплошное скотство. На свете только потому и радостно жить, что дело обстоит именно таким образом.
Слышали мы эту философию, подумал я озлобленно. Я пожал плечами и ничего не ответил.
- Вся политика - несусветное скотство, - твердил Кирилл, - и только в этом ее прелесть. Я политик лишь в том смысле, что люблю все скотинистое. Больших скотов, чем наши демократы, днем с огнем не сыщешь. Патриоты погрязли в невероятном свинстве. Я обожаю и тех и других. Поэтому я здесь. Я там, где смердит. Небо тоже пованивает. Не иначе как сам Всевышний разлагается.
Женщина молча и сосредоточнно тащилась за нами, там, где тротуар обнажился от зимы, цокая каблуками сапог как лошадь копытами. Неопределенное и неуловимое выражение ее лица ничего не говорило о том, сердится она или радуется, хочет ли идти с нами, думает она или витает в сладостном чаду безмыслия. В маленьком и пустом зальце кафе молодой красивый торговец нацедил нам кофе, довольно связно растолковывая при этом, что "допотопным" не взять-де особняка, этой законной добычи "новых"; "исхудалым и потускневшим химерам контрреволюции" не отобрать власти у "вальяжных питомцев благотворных перемен", их время вышло, люди хотят торговать и веселиться, хотя бы и в борделях. Потрясши над стойкой бара внушительным кулаком, торговец предал анафеме "скудоумие и тягомотное ханжество коммунизма". Мы поумнели, мы больше не бараны, не козлы отпущения, заключил он с гордостью.
- Надо же, - с притворным огорчением вздохнул Кирилл, - а я только что доказывал моему другу, что все мы скоты.
- Ты был неправ, - расхохотался торговец. - Выпей за мое здоровье, друг.
Кирилл, привалившись к стойке и любезничая с продавцом, стал неспеша осушать протянутую ему рюмку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69