Но мое деяние было тем более разумно и тем лучше для женщины, чьи ожидания я обманул, что экономическое положение в стране стало ухудшаться просто катастрофически, наружу выступила жуткая нужда народа, всюду вдруг расселившая нищих с немыслимыми, картинными язвами и субъектов с чудовищными пороками, и элементарный расчет показывал, что я могу быть только обузой для особы, которая еще надеялась вести достойное существование и даже преуспевать всем бедам и всем погубителям России назло. Ее наш разрыв тоже мучил, да еще подлило масла в огонь то обстоятельство, что я, а не она, выступил инициатором развода, я, иждивенец, приживал, которому бы сидеть и не рыпаться, а не она, смирившаяся перед своей обреченностью на крестные муки, героическая, достойная во всех отношениях. Выслушав мою хорошо продуманную "разъединительную" речь, она долго сидела с окаменевшим лицом, и я думал, она либо свалится в обморок, либо бросится на меня и выцарапает мне глаза; однако не случилось ни того, ни другого, она только кивнула и сказала: ладно, поступай как знаешь. Превосходная женщина!
Я вернулся в свой дом на окраине и с головой ушел в чтение книг. Именно такой образ жизни и представлялся мне идеальным. Я вообще люблю деревянные дома, о книгах же и говорить нечего, и библиотека, пожалуй, единственное место, где меня не огорчает мысль, что моя жизнь может подзатянуться. У меня часто бывает страшная апатия, пропадает всякое желание жить, и я подумываю о самоубийстве, обмозговываю способ сравнительно безболезненного истребления в себе бытия, но порой достаточно вспомнить о книгах, о книжных магазинах, о внушительности моей личной библиотеки, как мной овладевает желание жить и жить, жажда тихой, укромной читательской жизни, склоненной, при мягком свете настольной лампы, над раскрытой книгой. Я много думаю о смерти, но не придумал ничего, чем превзошел бы других мыслителей; кажется, я довольно отважен перед неотвратимым уделом всего живого, а что до выкладок о моем собственном будущем конце, они так или иначе сводятся к пожеланию, чтобы я почил в том самом доме, который достался мне от родителей, по крайней мере непременно в деревянном доме, а не на улице или в больнице, и чтобы костлявая застала меня за чтением книги и взяла тихо, не причиняя чрезмерных страданий. Все это очень девственно, романтично, благостно. Случалось, я до одури начинял себя воззрениями на свою жизнь как на исполнение некой особой читательской воли, и тогда грань между жизнью и смертью трогательнейшим образом стиралась в моем воображении, я бродил по дому рыхлый и слабый, разнежившийся, отдавший всю энергию миру, делу, служению благородной цели, источивший ее всю на волны, которые уже сами несли меня к сокровенному, заветному идеалу, к Богу, в вечность.
Стало быть, был момент в моей биографии - со дня ухода от жены до начала безумных событий снежной поры 91-92 гг. - когда счастье, умиление, сладкая болезнь наивности, детской трогательности, а беря выше, так и мудрость, укрепляющая душу едкость прозрений не обходили меня стороной. Я этим жил. Одно новоиспеченное, мало кому известное и смешно барахтающееся в коммерческом море издательство, нащелкав книг и не умея их сбыть, понуждалось в человеке, отвечающем за хранящиеся тиражи, и меня приняли на эту должность, за что я стал получать каждый месяц некоторую сумму, не затрачивая в действительности почти никакого труда. Итак, возникает вопрос: кто же я? Я читал, помимо художественной литературы, книги по истории, по философии, и количество прочитанного было столь велико, что волей-неволей должно было перейти в качество, а потому мне представляется, я вправе назвать себя не только начитанным, образованным человеком, но и ученым. К тому же рост житейского опыта. В моих глазах он выглядит настолько внушительным и уверенным, что я все чаще и все смелее предвкушаю день, когда сам сяду писать книгу и изложу в ней свои воззрения на судьбу России и русского человека. Ох, был бы я хоть чуточку пророком! Я не исключаю, что среди моих высказываний встречаются и пророческие, однако мне явно не хватает смелости и, может быть, некоторой даже наглости, чтобы подавать их как таковые. Разумеется, я не падаю духом. Я полагаю, можно не только ничего не говорить, но как бы и вовсе не думать о будущем и в то же время быть серьезным, значительным мыслителем. Я знаю, между прочим, что напишу лишь одну стоящую книгу, - когда-нибудь... Заметки же эти, которые я пишу единственно с целью разобраться в моральной стороне произошедшего со мной минувшей зимой, предназначены не столько для публики, сколько для меня самого, они - инструмент, скальпель, и этим скальпелем я снимаю уже успевший покрыть случившееся тонкий налет таинственности. С ним в руках я погружаюсь в атмосферу недавних событий, взыскуя теперь разумения, которого тогда мне определенно не хватало в иные решающие мгновения.
***
Каждый месяц из своего скудного бюджета я выкраиваю деньги на книгу, а согласившись победствовать, покупаю даже две. Это большой праздник для меня. Чтобы он получше удался, я планомерно и с упоением жреца, совершающего ритуал, который никому, кроме него, не под силу, обхожу все не столь уж многочисленные книжные магазины города и тщательно выбираю, подолгу простаивая перед прилавками и полками. В последнее время я неизменно заканчиваю свое путешествие в крошечном книжном подвальчике, что в переулке, соединяющем набережную с одной из главных наших улиц, и там есть из чего выбирать, но я еще ничего в этой лавке не купил, поскольку хожу в нее все-таки не ради книг и меня точит нелепая мысль, что, купив здесь книгу, я словно потеряю право прийти сюда в следующий раз. Это прекрасный, обособленный от шума и подлости мира, уютный подвальчик. Я наведываюсь в него ради продавщицы Наташи, создания высшего порядка. Наташе (мне удалось подслушать ее имя) лет двадцать пять на вид, и я, конечно, безумно стар для нее. Посетителей, когда бы я ни спустился в подвальчик, мало, люди думают, что в широких магазинах выбор лучше и посещать их почетнее, а узеньких вместилищ вроде того, где за прилавком томится моя бесценная, не понимают. Я медленно мну пол, брожу как во сне, как в тумане, разглядывая корешки книг. В противоположном от входа углу имеется тесная дверь, в нее надо войти, если хочешь сдать ненужные тебе книги, и за ней часто виднеется какой-то человек, надо полагать комиссионер, который может беспрепятственно наблюдать за моими передвижениями и делать умозаключения на счет истинной цели моих посещений. Человек этот загадочен, во всяком случае у него пугающе круглые глупые глаза, и я подозреваю, что он, зная все о стоимости книг, бессмысленно и беспощадно глух к их содержанию и что он опасен для меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Я вернулся в свой дом на окраине и с головой ушел в чтение книг. Именно такой образ жизни и представлялся мне идеальным. Я вообще люблю деревянные дома, о книгах же и говорить нечего, и библиотека, пожалуй, единственное место, где меня не огорчает мысль, что моя жизнь может подзатянуться. У меня часто бывает страшная апатия, пропадает всякое желание жить, и я подумываю о самоубийстве, обмозговываю способ сравнительно безболезненного истребления в себе бытия, но порой достаточно вспомнить о книгах, о книжных магазинах, о внушительности моей личной библиотеки, как мной овладевает желание жить и жить, жажда тихой, укромной читательской жизни, склоненной, при мягком свете настольной лампы, над раскрытой книгой. Я много думаю о смерти, но не придумал ничего, чем превзошел бы других мыслителей; кажется, я довольно отважен перед неотвратимым уделом всего живого, а что до выкладок о моем собственном будущем конце, они так или иначе сводятся к пожеланию, чтобы я почил в том самом доме, который достался мне от родителей, по крайней мере непременно в деревянном доме, а не на улице или в больнице, и чтобы костлявая застала меня за чтением книги и взяла тихо, не причиняя чрезмерных страданий. Все это очень девственно, романтично, благостно. Случалось, я до одури начинял себя воззрениями на свою жизнь как на исполнение некой особой читательской воли, и тогда грань между жизнью и смертью трогательнейшим образом стиралась в моем воображении, я бродил по дому рыхлый и слабый, разнежившийся, отдавший всю энергию миру, делу, служению благородной цели, источивший ее всю на волны, которые уже сами несли меня к сокровенному, заветному идеалу, к Богу, в вечность.
Стало быть, был момент в моей биографии - со дня ухода от жены до начала безумных событий снежной поры 91-92 гг. - когда счастье, умиление, сладкая болезнь наивности, детской трогательности, а беря выше, так и мудрость, укрепляющая душу едкость прозрений не обходили меня стороной. Я этим жил. Одно новоиспеченное, мало кому известное и смешно барахтающееся в коммерческом море издательство, нащелкав книг и не умея их сбыть, понуждалось в человеке, отвечающем за хранящиеся тиражи, и меня приняли на эту должность, за что я стал получать каждый месяц некоторую сумму, не затрачивая в действительности почти никакого труда. Итак, возникает вопрос: кто же я? Я читал, помимо художественной литературы, книги по истории, по философии, и количество прочитанного было столь велико, что волей-неволей должно было перейти в качество, а потому мне представляется, я вправе назвать себя не только начитанным, образованным человеком, но и ученым. К тому же рост житейского опыта. В моих глазах он выглядит настолько внушительным и уверенным, что я все чаще и все смелее предвкушаю день, когда сам сяду писать книгу и изложу в ней свои воззрения на судьбу России и русского человека. Ох, был бы я хоть чуточку пророком! Я не исключаю, что среди моих высказываний встречаются и пророческие, однако мне явно не хватает смелости и, может быть, некоторой даже наглости, чтобы подавать их как таковые. Разумеется, я не падаю духом. Я полагаю, можно не только ничего не говорить, но как бы и вовсе не думать о будущем и в то же время быть серьезным, значительным мыслителем. Я знаю, между прочим, что напишу лишь одну стоящую книгу, - когда-нибудь... Заметки же эти, которые я пишу единственно с целью разобраться в моральной стороне произошедшего со мной минувшей зимой, предназначены не столько для публики, сколько для меня самого, они - инструмент, скальпель, и этим скальпелем я снимаю уже успевший покрыть случившееся тонкий налет таинственности. С ним в руках я погружаюсь в атмосферу недавних событий, взыскуя теперь разумения, которого тогда мне определенно не хватало в иные решающие мгновения.
***
Каждый месяц из своего скудного бюджета я выкраиваю деньги на книгу, а согласившись победствовать, покупаю даже две. Это большой праздник для меня. Чтобы он получше удался, я планомерно и с упоением жреца, совершающего ритуал, который никому, кроме него, не под силу, обхожу все не столь уж многочисленные книжные магазины города и тщательно выбираю, подолгу простаивая перед прилавками и полками. В последнее время я неизменно заканчиваю свое путешествие в крошечном книжном подвальчике, что в переулке, соединяющем набережную с одной из главных наших улиц, и там есть из чего выбирать, но я еще ничего в этой лавке не купил, поскольку хожу в нее все-таки не ради книг и меня точит нелепая мысль, что, купив здесь книгу, я словно потеряю право прийти сюда в следующий раз. Это прекрасный, обособленный от шума и подлости мира, уютный подвальчик. Я наведываюсь в него ради продавщицы Наташи, создания высшего порядка. Наташе (мне удалось подслушать ее имя) лет двадцать пять на вид, и я, конечно, безумно стар для нее. Посетителей, когда бы я ни спустился в подвальчик, мало, люди думают, что в широких магазинах выбор лучше и посещать их почетнее, а узеньких вместилищ вроде того, где за прилавком томится моя бесценная, не понимают. Я медленно мну пол, брожу как во сне, как в тумане, разглядывая корешки книг. В противоположном от входа углу имеется тесная дверь, в нее надо войти, если хочешь сдать ненужные тебе книги, и за ней часто виднеется какой-то человек, надо полагать комиссионер, который может беспрепятственно наблюдать за моими передвижениями и делать умозаключения на счет истинной цели моих посещений. Человек этот загадочен, во всяком случае у него пугающе круглые глупые глаза, и я подозреваю, что он, зная все о стоимости книг, бессмысленно и беспощадно глух к их содержанию и что он опасен для меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69