.. пора трезветь... А если радость твоя искусственная, если она от вина, от такой радости можно просто забыться и обезуметь...
Перстов мрачно стер пот со лба.
- Говори прямо, чего добиваешься, не крути! - велел он.
- Не должны, не должны мы забывать, какое у нас положение... к чему оно нас обязывает... какая ответственность лежит на нас...
- Я чувствовал, что ты к этому клонишь. - Мой друг с трудом сдерживал ярость.
Машенька выпалила одним духом:
- Ведь не секрет, с какими трудностями столкнулись твои братья, когда решили жениться, ведь известно, что мы теперь должны пожениться и наконец победить рок!
- Известно? - Накаленный Перстов вскочил на ноги. - Кому известно? Всем? Тебе? Чтоб я больше никогда не слышал подобных глупостей!
- Но...
- Да, да, не забивай в свою прелестную головку всей этой чепухи! Кем и чем ты себя вообразила? Героиней древней трагедии, которой предстоит принести искупительную жертву? Актрисой, которая выходит на сцену в уверенности, что сыграет роль лучше предшественницы? Слушай, ты... вот я тебе... у меня не забалуешь!
- Ах, Артем...
- Полагаешь, мои братья сидят и ждут, когда я благополучно женюсь на тебе, чтобы сказать: ну, теперь все в порядке, мы, оказывается, жили не напрасно и все наши жертвы оправданы? Пойми, садовая голова, они живые люди, у них свои соображения, и ты для них до смешного мало что значишь. Одной невестой больше, одной меньше... Ну не глупо ли, вообразить себя их благодетельницей, победительницей рока! Георгий Победоносец в юбке!
- Все, я молчу... - словно бы и простонала Машенька.
Перстов все отирал и отирал пот со лба; говорил он как на дыбе, говорил пылко, назидательно и жестко:
- Ничего тебе не изменить в их жизни, не исправить, не вернуть утраченного, не возродить их к какой-то новой жизни, и никогда ты не осчастливишь их только тем, что тебе удалось то, что не удавалось другим девчонкам.
- Может, еще и не удастся, - прошептала Машенька задушенно, и я даже вздрогнул, так мне стало невыносимо, что она говорит, когда следовало бы помолчать.
Перстов закрыл лицо руками.
- Прошу тебя, - вымолвил он проникновенно, - ради Бога, помолчи. Не трогай ты этого. Ты ничего в этом не понимаешь. Не смей трогать, - снова возвысил он голос. - Или ты воображаешь, что я и сам беру тебя лишь для того, чтобы потягаться с судьбой? И тебе совсем не стыдно, не обидно понимать себя как игрушку в моих руках, как средство?
Глаза Машеньки заполнились слезами, и я тихим, нездешним слухом услышал, как ее губы вышевелили:
- Я твоя навеки... я твоя раба...
- Что за глупости! - крикнул Перстов. Но он кричал о прежнем, не услышав того, что услышал я.
Я непроизвольным движением выставил вперед руки, намереваясь защитить Машенькину правду от сокрушительной и оскорбительной глухоты ее жениха. Вдруг я почувствовал глубокое отличие своих проблем от тех, которые эти двое безуспешно решали на моих глазах, почувствовал смутно, но сильно, как всплеск веры, и потому сказал совсем не то, что входило в мои первоначальные побуждения:
- Разбирайтесь без меня, я ухожу.
Коротко и ясно, мне даже пришлось по душе, что я так ловко и недвусмысленно поставил точку, пресек их опрометчивые потуги втянуть меня в свои дрязги.
- И я ухожу, - тотчас ухватился Перстов. - Кое-кому следует одуматься. Будет ей наука, пусть поразмыслит на досуге. Не могу и не хочу сегодня здесь находиться!
Я направился к выходу, надеясь, что Машенька удержит его, но та, похоже, попросту лишилась дара речи и способности соображать. Конечно, ей хватит сердца, чтобы принять и переварить преподанный женихом жестокий урок, но я бы хотел, чтобы эта работа началась и распространилась на Перстова прежде, чем я успею благополучно скрыться за дверью. Однако, повторяю, Машенька ничего не предприняла, превратившись в некое подобие соляного столба. Мы с Перстовым спускались по сумрачной лестнице, и мой друг ожесточенно восклицал:
- Нет, ты подумай! Как это тебе нравится? До чего женщины бывают глупы!
- Машенька, может быть, - сухо я возразил, - выразила свои мысли несколько наивно, однако в искренности ей не откажешь.
- А я, по-твоему, лгал и притворялся?
Я промолчал. На улице Перстов, указывая на машину, распорядился:
- Садись, поедем ко мне в контору. Как-нибудь да убьем время.
Его повелительность перешла всякие границы. Я решительно выкрикнул:
- Все! Дальше наши пути расходятся!
- Почему? - простодушно растерялся он. - И как же Наташа? Я ведь обещал ей.
- Ты сделал все, что мог, - сказал я.
***
Положим, я в самом деле принимал практические меры, чтобы покончить с навязчивостью моего друга, не позволить ему снова превратить мой дом в притон, но правда и то, что в глубине моей души с той самой минуты, как он напомнил о приглашении Иннокентия Владимировича, образовалось и все росло темное пятнышко желания нанести "папе" визит. Я не думал, что сделаю это, но я и выехал с Перстовым отчасти для того, пожалуй, чтобы очутиться поближе к этой неясной и таинственным образом притягательной цели. Я думал, что, разойдясь с Перстовым и даже пообещав ему на прощание не ходить к Иннокентию Владимировичу, сейчас же поспешу домой, к книгам, чаю и папиросам, однако я пытался обмануть самого себя, ибо в действительности я для того и развязался так быстро с моим приятелем, чтобы окончательно решить, пойду я или нет и что означает странное сомнение и смятение, поселившееся в моем сердце.
Поскольку я еще ничего не решил, посидеть же где-нибудь в приличном месте, пока соображу дальнейшее, я не мог, не имея лишних денег, а сидеть на лавке в сквере не рекомендовали грязь и мокрый снег, смятение подразумевало блуждания по улицам, топтание на месте, уходы и возвращения. Я решил бороться, не располагая определенной целью, т. е. с самим собой, с самообманом, которым тщился придать себе оптимистический вид, с самоощущением, которое обрекало меня на вид больной и жалобный, и направился к своему дому, внутренне проектируя, что чересчур резко и прямо ударившись в этом направлении, через какое-то время не менее резко изменю его и тогда, глядишь, достигну цели. Стало быть, я хотел попасть к Иннокентию Владимировичу, несмотря на то, что побаивался его. Но это был не физических страх перед его возможной силой и жаждой отомстить за вчерашнее оскорбление, нет, страх мне внушало ощущение, что этот человек далеко не так простодушен и порывист, чтобы безоглядно сжигать мосты за спиной, и чем бы ни показывалась бушующая в нем или взбаламученная им стихия, какой бы невинный облик ни принимала, всегда за нею кто-то, например Наташа, стоит в неком особом качестве, небывало, загадочно, неистребимо, угрожающе.
Это был у меня бледный оттиск священного трепета, страха Божьего. Наташа ли стоит за ним, дьявол ли, кто тут толком разберет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Перстов мрачно стер пот со лба.
- Говори прямо, чего добиваешься, не крути! - велел он.
- Не должны, не должны мы забывать, какое у нас положение... к чему оно нас обязывает... какая ответственность лежит на нас...
- Я чувствовал, что ты к этому клонишь. - Мой друг с трудом сдерживал ярость.
Машенька выпалила одним духом:
- Ведь не секрет, с какими трудностями столкнулись твои братья, когда решили жениться, ведь известно, что мы теперь должны пожениться и наконец победить рок!
- Известно? - Накаленный Перстов вскочил на ноги. - Кому известно? Всем? Тебе? Чтоб я больше никогда не слышал подобных глупостей!
- Но...
- Да, да, не забивай в свою прелестную головку всей этой чепухи! Кем и чем ты себя вообразила? Героиней древней трагедии, которой предстоит принести искупительную жертву? Актрисой, которая выходит на сцену в уверенности, что сыграет роль лучше предшественницы? Слушай, ты... вот я тебе... у меня не забалуешь!
- Ах, Артем...
- Полагаешь, мои братья сидят и ждут, когда я благополучно женюсь на тебе, чтобы сказать: ну, теперь все в порядке, мы, оказывается, жили не напрасно и все наши жертвы оправданы? Пойми, садовая голова, они живые люди, у них свои соображения, и ты для них до смешного мало что значишь. Одной невестой больше, одной меньше... Ну не глупо ли, вообразить себя их благодетельницей, победительницей рока! Георгий Победоносец в юбке!
- Все, я молчу... - словно бы и простонала Машенька.
Перстов все отирал и отирал пот со лба; говорил он как на дыбе, говорил пылко, назидательно и жестко:
- Ничего тебе не изменить в их жизни, не исправить, не вернуть утраченного, не возродить их к какой-то новой жизни, и никогда ты не осчастливишь их только тем, что тебе удалось то, что не удавалось другим девчонкам.
- Может, еще и не удастся, - прошептала Машенька задушенно, и я даже вздрогнул, так мне стало невыносимо, что она говорит, когда следовало бы помолчать.
Перстов закрыл лицо руками.
- Прошу тебя, - вымолвил он проникновенно, - ради Бога, помолчи. Не трогай ты этого. Ты ничего в этом не понимаешь. Не смей трогать, - снова возвысил он голос. - Или ты воображаешь, что я и сам беру тебя лишь для того, чтобы потягаться с судьбой? И тебе совсем не стыдно, не обидно понимать себя как игрушку в моих руках, как средство?
Глаза Машеньки заполнились слезами, и я тихим, нездешним слухом услышал, как ее губы вышевелили:
- Я твоя навеки... я твоя раба...
- Что за глупости! - крикнул Перстов. Но он кричал о прежнем, не услышав того, что услышал я.
Я непроизвольным движением выставил вперед руки, намереваясь защитить Машенькину правду от сокрушительной и оскорбительной глухоты ее жениха. Вдруг я почувствовал глубокое отличие своих проблем от тех, которые эти двое безуспешно решали на моих глазах, почувствовал смутно, но сильно, как всплеск веры, и потому сказал совсем не то, что входило в мои первоначальные побуждения:
- Разбирайтесь без меня, я ухожу.
Коротко и ясно, мне даже пришлось по душе, что я так ловко и недвусмысленно поставил точку, пресек их опрометчивые потуги втянуть меня в свои дрязги.
- И я ухожу, - тотчас ухватился Перстов. - Кое-кому следует одуматься. Будет ей наука, пусть поразмыслит на досуге. Не могу и не хочу сегодня здесь находиться!
Я направился к выходу, надеясь, что Машенька удержит его, но та, похоже, попросту лишилась дара речи и способности соображать. Конечно, ей хватит сердца, чтобы принять и переварить преподанный женихом жестокий урок, но я бы хотел, чтобы эта работа началась и распространилась на Перстова прежде, чем я успею благополучно скрыться за дверью. Однако, повторяю, Машенька ничего не предприняла, превратившись в некое подобие соляного столба. Мы с Перстовым спускались по сумрачной лестнице, и мой друг ожесточенно восклицал:
- Нет, ты подумай! Как это тебе нравится? До чего женщины бывают глупы!
- Машенька, может быть, - сухо я возразил, - выразила свои мысли несколько наивно, однако в искренности ей не откажешь.
- А я, по-твоему, лгал и притворялся?
Я промолчал. На улице Перстов, указывая на машину, распорядился:
- Садись, поедем ко мне в контору. Как-нибудь да убьем время.
Его повелительность перешла всякие границы. Я решительно выкрикнул:
- Все! Дальше наши пути расходятся!
- Почему? - простодушно растерялся он. - И как же Наташа? Я ведь обещал ей.
- Ты сделал все, что мог, - сказал я.
***
Положим, я в самом деле принимал практические меры, чтобы покончить с навязчивостью моего друга, не позволить ему снова превратить мой дом в притон, но правда и то, что в глубине моей души с той самой минуты, как он напомнил о приглашении Иннокентия Владимировича, образовалось и все росло темное пятнышко желания нанести "папе" визит. Я не думал, что сделаю это, но я и выехал с Перстовым отчасти для того, пожалуй, чтобы очутиться поближе к этой неясной и таинственным образом притягательной цели. Я думал, что, разойдясь с Перстовым и даже пообещав ему на прощание не ходить к Иннокентию Владимировичу, сейчас же поспешу домой, к книгам, чаю и папиросам, однако я пытался обмануть самого себя, ибо в действительности я для того и развязался так быстро с моим приятелем, чтобы окончательно решить, пойду я или нет и что означает странное сомнение и смятение, поселившееся в моем сердце.
Поскольку я еще ничего не решил, посидеть же где-нибудь в приличном месте, пока соображу дальнейшее, я не мог, не имея лишних денег, а сидеть на лавке в сквере не рекомендовали грязь и мокрый снег, смятение подразумевало блуждания по улицам, топтание на месте, уходы и возвращения. Я решил бороться, не располагая определенной целью, т. е. с самим собой, с самообманом, которым тщился придать себе оптимистический вид, с самоощущением, которое обрекало меня на вид больной и жалобный, и направился к своему дому, внутренне проектируя, что чересчур резко и прямо ударившись в этом направлении, через какое-то время не менее резко изменю его и тогда, глядишь, достигну цели. Стало быть, я хотел попасть к Иннокентию Владимировичу, несмотря на то, что побаивался его. Но это был не физических страх перед его возможной силой и жаждой отомстить за вчерашнее оскорбление, нет, страх мне внушало ощущение, что этот человек далеко не так простодушен и порывист, чтобы безоглядно сжигать мосты за спиной, и чем бы ни показывалась бушующая в нем или взбаламученная им стихия, какой бы невинный облик ни принимала, всегда за нею кто-то, например Наташа, стоит в неком особом качестве, небывало, загадочно, неистребимо, угрожающе.
Это был у меня бледный оттиск священного трепета, страха Божьего. Наташа ли стоит за ним, дьявол ли, кто тут толком разберет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69