- И она даже не вспомнила обо мне? не говорила обо мне?
- Со мной не говорила, - ответил Перстов. - Вот что, послушай... Хотя ты, конечно, что-то знаешь и что-то скрываешь, но ничего плохого ты не совершил. Да, между вами что-то происходит, чего я не знаю... и это не мое дело. Мое дело - это... хотя не знаю... то есть в отношении вас не знаю. Что меня с вами связывает - не знаю. А вообще-то дел у меня по горло. Но вот что меня занимает. Посуди сам, мне говорят о вероятном убийстве, говорят прямо, не таясь, но я все-таки не воспринимаю всерьез, и тут происходит же, происходит преступление особого рода, самоубийство! Тебе не кажется это странным? Тебе, как участнику событий... А ведь и я в значительной степени участник. Но не кажется ли тебе случившееся странным даже не с точки зрения того, что известно тебе, но не известно мне, а вообще, по-человечески, в рассуждении всей жизни, если можно так выразиться? Не кажется ли тебе, что тут совсем не простое совпадение? Ужасное глобальное совпадение... но не потому, что мне, далеко не все знающему, таковым это представляется, а потому, что трагический исход... ну как бы это выразить? Понимаешь, что-то готовилось в нас, людях, но обрывочное, не вполне и осознанное, а судьба, играющая нами, все восполнила и связала в один узел...
- Не знаю, - уклонился я. - Да и не знаю, стоит ли тратиться на такую философию. Легко запутаться... Фантазии вроде яркие, а ты среди них почему-то хиреешь и гниешь - вот что может получиться.
- Ты советуешь мне сцепить зубы, молчать, молча не раскисать, вперить во что-нибудь взор, почувствовать себя стоиком?
- Ну, возможно...
Перстов тихо улыбнулся, показывая, что я с легкостью глупца попался в ловушку.
- Мне-то что... мне-то что до всего этого? - сказал он. - Зачем мне сжимать зубы?
- Как знаешь, - пробормотал я, с трудом сдерживая раздражение.
Перстов задумался, подбирая слова для нового высказывания. И тогда мне стало казаться, что я наперед знаю, как-то предчувствую каждое его слово, и на меня потянуло холодом могилы, каким-то смертельным ужасом.
- Но такое же ощущение... как бы близости потустороннего, ну, по крайней мере, что совпадения не случайны и таинственны, у меня было, заговорил он, - когда гибли невесты моих братьев. Почти одинаковое в каждом случае. - Перстов сам удивлялся тому, что говорил, тому, что дело обстоит именно так, а не иначе, и вот это ему открылось, как если бы он внезапно разгадал тайный умысел самого провидения, некое злоумышление, задуманное провидением против людей. - И теперь опять... Но я-то какое отношение имею к смерти Иннокентия Владимировича?
- Никакого! - поспешил выкрикнуть я, торопясь успокоить себя, а его убедить, что он не должен говорить подобных вещей, что ему лучше оставить меня в покое, не мучить и не выводить из терпения.
- Нет, какое-то имею... - проговорил он, как в тихом и бессмысленном бреду, как тихий, упрямый и глупый безумец.
Мне стало нехорошо. Меня не обмануло предчувствие, шепнув, что я знаю наперед каждое его слово, он сказал именно то, что я предполагал, и теперь на мне громоздилась тяжкая ответственность за все сказанное им. Не спросить ли его как бы между прочим: ты не отречешься от своих слов в трудную минуту? Это был бы серьезный, важный вопрос. Но отречется, нет ли, - что же дальше? Вопрос важный, а ответ словно заведомо ничего не стоит.
- Почему? - восклицал Перстов, говорил все громче и громче, бегая под сводами моего жилища. - Что с нами происходит? У меня чувство, что кто-то следит за нами, ведет нас... Предопределение! Что бы мы ни делали, наше будущее предопределено. Случилось с тобой - что-то случится и со мной.
Я снова выкрикнул:
- Но я, как видишь, спокоен. Я даже не ходил на похороны!
- Спокоен? Неправда, неправда, - мой друг недоверчиво покачал головой. Он высказал то, о чем я смутно подумал, когда он вошел. Можно было с задумчивым и даже глубокомысленным видом согласиться с высказанной им истиной, а можно было посмеяться над нею, над той серьезностью и даже трагизмом, с каким она была подана, посмеяться, обличая в ней никчемную выдумку суеверного человека. Я не сделал ни того, ни другого, промолчал, склонил голову, пряча глаза, и приналег на еду.
***
Перстов настаивал, чтобы я непременно и немедленно посетил Наташу. По его словам, она никого не просила передать и нигде не обмолвилась, будто хочет меня видеть, но весь ее облик свидетельствует, что это так, в ее жестах и неясных намеках живет мечта обо мне. Поторапливая меня к моей подруге, Перстов словно отправлял меня на дело, о котором знал больше, чем следовало бы знать такому доброжелательному и чувствительному человеку, как он, и прощался, не надеясь при новой встрече найти во мне прежнего Сашу Человекова. Полагаю, он испытывал жгучую, почти болезненную потребность показать, что ему известно что-то очень важное.
Я оставил все его догадки на его совести. По сути, я отрезвел от недавнего прошлого достаточно, чтобы меня не беспокоило, что он обо мне думает, сам же я думал лишь о предстоящей встрече с Наташей, уже, кажется, пьянея близким будущим, и шел к ее дому сам не свой, в необычайном волнении. За спиной шумела удалявшаяся перстовская машина. Меня поглощала вечерняя тьма, передававшая моим коленкам мелкую противную дрожь. В окнах большой комнаты, где мы с Иннокентием Владимировичем сидели перед его концом, горел свет, но страх отгонял окна, и они казались далекими и игрушечными, узкими прорезями, в которых застыл другой, отличный от темноты цвет. Я боялся. Я почти забыл, что меня могут подозревать в причастности к смерти Иннокентия Владимировича, что некоторые обстоятельства и впрямь делают меня как будто причастным к этой смерти, и боялся я только Наташи, ее высокой скорби, неприступности, непознаваемости в ее неожиданно новом положении, боялся ее высокомерного взгляда, неосторожного слова, собственного бесправия перед ее правом обличать меня.
Когда я увидел ее, меня захлестнула волна желания окунуться в последнюю глубину человеческих отношений, прыгнуть в огонь, в кипящую смолу, сгореть, провалиться без шанса на возвращение. Но что же такое под этим подразумевалось? Неужели броситься на колени, целовать ей руки и плакать оттого, что она несказанно прекрасна и невыразимо человечна в своем горе, неужели это и было бы последней глубиной, безвозвратной бездной, невероятным счастьем, осуществлением самой несбыточной грезы и воплощением самой зыбкой иллюзии? Не ведая ответа, я стоял робко, скромно, почти глупо и смотрел на нее. Она не отводила глаз. Мы стояли в центре той самой комнаты, где несколько дней назад Иннокентий Владимирович одарял меня своими прощальными тирадами, стояли под ослепительно звонкой люстрой и смотрели друг на друга, как Адам и Ева в раю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69