Человек с ножом, который вышел ему навстречу из толпы! Тот, который так напугал его, сказав, что спасенный мальчик когда-нибудь отравит князя. Странный человек, непохожий на других человек, которого так хотелось назвать чужаком…
Волот опустил руки в воду, и по спине, как и в ту ночь, пробежали мурашки… Дядька же, стоящий подле, шептал одними губами:
- …от колдуна, от ведуна, от колдуньи, от ведуньи, от черного, от черемного, от двоеженова, от троеженова, от двоезубого, от троезубого, от девки-пустоволоски, от бабы, от всякого злого находа человека…
Наваждение исчезло, но настроение изменилось. Что Волот себе вообразил? Что он придумал? Какая безраздельная власть! Когда кругом творятся непонятные и страшные дела, когда затаившийся враг сужает круги вокруг Новгорода? Когда безнаказанно убивают волхвов? Когда странные люди и странные силы ходят рядом под чужой личиной?
- Что ты там шепчешь? - недовольно спросил он у дядьки.
- Да как обычно, княжич. От морока разного помогает…
Волот рассмеялся:
- Да ты, может, волхв? Вон, и волхвов морочат, а ты хочешь шепотком от морока меня защитить?
- Не скажи, - дядька обиделся, - все знают, слова здесь не главное. Главное - любовь. Если любишь и добра желаешь, любое слово и от морока поможет, и от смерти спасет.
- А что это ты вдруг решил, что меня кто-то морочит?
- Да уж больно лицо у тебя было… злое…
12. Обвинение
- Младик…
Млад сглотнул: в голосе Даны было столько нежности, и страха за него, и любви…
Он лежал в столовой, на широкой лавке, но под него постелили перину, и, похоже, не одну - он просто утопал в мягком пухе. Над его головой горела лампа с прикрученным фитилем, а на столе, освещенном единственной свечой, шумел самовар, и Ширяй, как всегда, читал книгу.
Свет резал глаза, в голове колыхалась тошнота, и ожоги под повязками горели так нестерпимо, что хотелось плакать.
- Ты живой, Младик? - Дана полотенцем вытерла пот ему со лба.
Он побоялся говорить и кивнул одними глазами.
- Ты хочешь пить? - шепотом спросила она.
И тут он понял, что мучительно, невыносимо хочет пить!
Ширяй сорвался с места, услышав вопрос Даны, и с разлета грохнулся на одно колено перед изголовьем Млада.
- Млад Мстиславич! Ты здесь… Наконец-то! Где ты был? Мы искали тебя, мы с Добробоем поднимались наверх и искали тебя! Темный шаман, с медицинского, спускался вниз, и тоже не нашел! Где ж ты был так долго!
Каждое его слово било по голове, словно молоток. Они сами поднимались наверх? Одни? И у них получилось?
- Тише, - Дана толкнула Ширяя в бок острым кулачком, - что ты орешь?
Но на крики Ширяя из спальни вышел Добробой: глаза его опухли и покраснели, он слабо улыбнулся Младу, подойдя к лавке, и смахнул слезу.
- Млад Мстиславич… Ты… Нам рассказали про тебя все… и про Мишу… Про огненного духа тоже рассказали. Ты не беспокойся, Мишу род забрал к себе, - Добробой громко всхлипнул, - и духи нам сказали, это все равно, что его христиане похоронят…
Боль, куда острее, чем от ожогов, разлилась в груди: Миша. Там, наверху, Млад не думал о том, что видит его в последний раз. Он вообще ни о чем не думал…
- Да замолчите вы! - прикрикнула Дана, но тут же перешла на шепот, - вы что, не видите? Дайте воды немедленно и закройте рты! И ходите на цыпочках!
Добробой виновато прикрыл рот рукой, Ширяй пожал плечами и направился к ведрам с водой, стоящим у входа.
- А может, чаю лучше? - на всякий случай спросил он.
- Пока воды, - ответила Дана, повернувшись к двери, и Млад заметил, какие темные тени лежат у нее вокруг глаз.
Она поила его через соломинку, чуть приподнимая его голову над подушкой, а он не мог напиться, и не мог долго пить - ему казалось, след от удара огненного меча, прошедшего через грудь, от левого плеча к правой подмышке, вспыхивает белым пламенем от каждого глотка.
Потом приходили медики, обрадованные тем, что Млад пришел в себя, шутили, подмигивали, надеялись его расшевелить и обещали, что после перевязки он сможет уснуть. Млад не очень им верил, особенно во время перевязки - если бы на него не смотрела Дана, он бы, наверное, кричал, хотя даже легкий стон отзывался в голове отзвуками грома, который едва не убил его при встрече с явью. Однако, когда медики ушли, боль на самом деле немного успокоилась: мазь, которую клали на ожоги, хоть и воняла отвратительно чем-то вроде псины, но действовала.
- Хочешь, я сама буду тебя перевязывать? - спросила Дана, вытирая ему лицо.
- Хочу, - ответил Млад. Пожалуй, это было первое слово, которое он сказал.
- Зачем ты это сделал, Младик? Что ты хотел доказать?
- Не знаю…
- Надеюсь, ты хотя бы перестал винить себя в смерти мальчика?
- Не знаю…
Млад на самом деле не знал. Ему некогда было об этом подумать, боль выбивала из головы все мысли и не давала передышки.
- Ты был без сознания почти двое суток. Два дня и ночь. Я испугалась.
- Ты правда испугалась за меня? - переспросил он, хотя в другом состоянии никогда бы на это не решился.
- Конечно, чудушко мое… - она погладила его лоб, убирая с него прилипшую челку, - ты такой… нелепый иногда бываешь… Когда мальчики вернулись и рассказали мне о твоем огненном духе, я даже заплакала, представляешь? Почему ты такой, а?
Лучше бы он не спрашивал ее ни о чем, потому что опять ничего не понял.
- Какой?
Она улыбнулась - загадочно и тепло.
- Ты сможешь заснуть? Или тебе все еще очень больно?
- Не знаю. Получше, вроде… Ты сама ложись, у тебя глаза усталые…
- Нет, милый мой. Я никуда от тебя не отойду, пока ты не уснешь.
- А если не усну?
- Тебе придется уснуть ради меня.
Заснул Млад не больше, чем на час, а после до самого утра лежал в темноте и глядел в потолок, перебирая в памяти все, о чем говорил с Мишей: заново подыскивал нужные слова, вел бесконечный мысленный спор, и поправлял себя, и возвращался к началу, осознавая всю бесплодность этих поправок.
Он гнал от себя эти размышления, но не мог от них отделаться, они давили на него, вспыхивали в голове шумными шутихами, ворочались в животе мучительными спазмами, горели огнем на ожогах. Чем он думал? Почему раньше не видел очевидных вещей? Почему не догадался сказать о восторге подъема наверх? Почему правильно не объяснил, что такое смерть и почему она необратима? Почему не научил отрешаться от боли? Почему, в конце концов, не внушил, насильно не вбил мальчику в голову невозможность отказа от жизни? Ночью, в темноте и полубреду эта мысль уже не казалась ему святотатством.
Каждый найденный просчет чуть не подбрасывал его с постели, он пытался вскочить, но валился обратно на перину, зажимая зубами стоны, чтоб не разбудить Дану, которая прилегла в его спальне. И оттого, что он не может встать и пройтись по комнате, выйти на улицу и глотнуть морозного воздуха, становилось еще муторней и отвратительней на душе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154
Волот опустил руки в воду, и по спине, как и в ту ночь, пробежали мурашки… Дядька же, стоящий подле, шептал одними губами:
- …от колдуна, от ведуна, от колдуньи, от ведуньи, от черного, от черемного, от двоеженова, от троеженова, от двоезубого, от троезубого, от девки-пустоволоски, от бабы, от всякого злого находа человека…
Наваждение исчезло, но настроение изменилось. Что Волот себе вообразил? Что он придумал? Какая безраздельная власть! Когда кругом творятся непонятные и страшные дела, когда затаившийся враг сужает круги вокруг Новгорода? Когда безнаказанно убивают волхвов? Когда странные люди и странные силы ходят рядом под чужой личиной?
- Что ты там шепчешь? - недовольно спросил он у дядьки.
- Да как обычно, княжич. От морока разного помогает…
Волот рассмеялся:
- Да ты, может, волхв? Вон, и волхвов морочат, а ты хочешь шепотком от морока меня защитить?
- Не скажи, - дядька обиделся, - все знают, слова здесь не главное. Главное - любовь. Если любишь и добра желаешь, любое слово и от морока поможет, и от смерти спасет.
- А что это ты вдруг решил, что меня кто-то морочит?
- Да уж больно лицо у тебя было… злое…
12. Обвинение
- Младик…
Млад сглотнул: в голосе Даны было столько нежности, и страха за него, и любви…
Он лежал в столовой, на широкой лавке, но под него постелили перину, и, похоже, не одну - он просто утопал в мягком пухе. Над его головой горела лампа с прикрученным фитилем, а на столе, освещенном единственной свечой, шумел самовар, и Ширяй, как всегда, читал книгу.
Свет резал глаза, в голове колыхалась тошнота, и ожоги под повязками горели так нестерпимо, что хотелось плакать.
- Ты живой, Младик? - Дана полотенцем вытерла пот ему со лба.
Он побоялся говорить и кивнул одними глазами.
- Ты хочешь пить? - шепотом спросила она.
И тут он понял, что мучительно, невыносимо хочет пить!
Ширяй сорвался с места, услышав вопрос Даны, и с разлета грохнулся на одно колено перед изголовьем Млада.
- Млад Мстиславич! Ты здесь… Наконец-то! Где ты был? Мы искали тебя, мы с Добробоем поднимались наверх и искали тебя! Темный шаман, с медицинского, спускался вниз, и тоже не нашел! Где ж ты был так долго!
Каждое его слово било по голове, словно молоток. Они сами поднимались наверх? Одни? И у них получилось?
- Тише, - Дана толкнула Ширяя в бок острым кулачком, - что ты орешь?
Но на крики Ширяя из спальни вышел Добробой: глаза его опухли и покраснели, он слабо улыбнулся Младу, подойдя к лавке, и смахнул слезу.
- Млад Мстиславич… Ты… Нам рассказали про тебя все… и про Мишу… Про огненного духа тоже рассказали. Ты не беспокойся, Мишу род забрал к себе, - Добробой громко всхлипнул, - и духи нам сказали, это все равно, что его христиане похоронят…
Боль, куда острее, чем от ожогов, разлилась в груди: Миша. Там, наверху, Млад не думал о том, что видит его в последний раз. Он вообще ни о чем не думал…
- Да замолчите вы! - прикрикнула Дана, но тут же перешла на шепот, - вы что, не видите? Дайте воды немедленно и закройте рты! И ходите на цыпочках!
Добробой виновато прикрыл рот рукой, Ширяй пожал плечами и направился к ведрам с водой, стоящим у входа.
- А может, чаю лучше? - на всякий случай спросил он.
- Пока воды, - ответила Дана, повернувшись к двери, и Млад заметил, какие темные тени лежат у нее вокруг глаз.
Она поила его через соломинку, чуть приподнимая его голову над подушкой, а он не мог напиться, и не мог долго пить - ему казалось, след от удара огненного меча, прошедшего через грудь, от левого плеча к правой подмышке, вспыхивает белым пламенем от каждого глотка.
Потом приходили медики, обрадованные тем, что Млад пришел в себя, шутили, подмигивали, надеялись его расшевелить и обещали, что после перевязки он сможет уснуть. Млад не очень им верил, особенно во время перевязки - если бы на него не смотрела Дана, он бы, наверное, кричал, хотя даже легкий стон отзывался в голове отзвуками грома, который едва не убил его при встрече с явью. Однако, когда медики ушли, боль на самом деле немного успокоилась: мазь, которую клали на ожоги, хоть и воняла отвратительно чем-то вроде псины, но действовала.
- Хочешь, я сама буду тебя перевязывать? - спросила Дана, вытирая ему лицо.
- Хочу, - ответил Млад. Пожалуй, это было первое слово, которое он сказал.
- Зачем ты это сделал, Младик? Что ты хотел доказать?
- Не знаю…
- Надеюсь, ты хотя бы перестал винить себя в смерти мальчика?
- Не знаю…
Млад на самом деле не знал. Ему некогда было об этом подумать, боль выбивала из головы все мысли и не давала передышки.
- Ты был без сознания почти двое суток. Два дня и ночь. Я испугалась.
- Ты правда испугалась за меня? - переспросил он, хотя в другом состоянии никогда бы на это не решился.
- Конечно, чудушко мое… - она погладила его лоб, убирая с него прилипшую челку, - ты такой… нелепый иногда бываешь… Когда мальчики вернулись и рассказали мне о твоем огненном духе, я даже заплакала, представляешь? Почему ты такой, а?
Лучше бы он не спрашивал ее ни о чем, потому что опять ничего не понял.
- Какой?
Она улыбнулась - загадочно и тепло.
- Ты сможешь заснуть? Или тебе все еще очень больно?
- Не знаю. Получше, вроде… Ты сама ложись, у тебя глаза усталые…
- Нет, милый мой. Я никуда от тебя не отойду, пока ты не уснешь.
- А если не усну?
- Тебе придется уснуть ради меня.
Заснул Млад не больше, чем на час, а после до самого утра лежал в темноте и глядел в потолок, перебирая в памяти все, о чем говорил с Мишей: заново подыскивал нужные слова, вел бесконечный мысленный спор, и поправлял себя, и возвращался к началу, осознавая всю бесплодность этих поправок.
Он гнал от себя эти размышления, но не мог от них отделаться, они давили на него, вспыхивали в голове шумными шутихами, ворочались в животе мучительными спазмами, горели огнем на ожогах. Чем он думал? Почему раньше не видел очевидных вещей? Почему не догадался сказать о восторге подъема наверх? Почему правильно не объяснил, что такое смерть и почему она необратима? Почему не научил отрешаться от боли? Почему, в конце концов, не внушил, насильно не вбил мальчику в голову невозможность отказа от жизни? Ночью, в темноте и полубреду эта мысль уже не казалась ему святотатством.
Каждый найденный просчет чуть не подбрасывал его с постели, он пытался вскочить, но валился обратно на перину, зажимая зубами стоны, чтоб не разбудить Дану, которая прилегла в его спальне. И оттого, что он не может встать и пройтись по комнате, выйти на улицу и глотнуть морозного воздуха, становилось еще муторней и отвратительней на душе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154