– К тому же асфальт здесь на базе неровный, а, как я понимаю, колесики – это что-то маленькое, нелегко им будет по такому дорожному покрытию быстро крутиться.
– Хочешь поговорить об этом? – заинтересовался приемник.
– О чем, нос-пиндос?
– О гробах.
– В детстве я боялся ковров, – признался Семеныч. – А когда похоронили родителей, стал бояться…
– Гробов?
– Ты не пер-ребивай, понял?
– Very sorry, брат. Так чего же?
– Ковров, на которых нарисованы гробы. Понимаешь, я ни разу таких не видел, но откуда-то знал, что они существует. Еще я думал, что нарисованный гроб приедет на ковер, под которым я спал в детстве, приедет ночью, незаметно, и утянет меня в нарисованный мир, к родителям. Видишь ли, днем все это казалось совер-ршеннейшей глупостью, а к ночи меня охватывала паника, я ложился, укрывшись одеялом с головой и, бывало, по полночи не спал, ожидая нападения.
– Забавно. А ковров почему ты боялся?
– Не знаю… – пробормотал Семеныч. – Что-то в них было… такое. Ворсистое. Глупость ляпнул… я хотел сказать…
– Угу, – сказал приемник довольно сухо. – Кстати, последние новости. Гробы на колесиках, Семеныч, отыскали твою улицу. Ищут теперь середину ее, где ты сидишь.
Семеныч вскочил на ноги. Голова Семеныча, кажется, повернулась во все стороны сразу, но никаких гробов он не заметил. Все выглядело таким же тихим, пустынным. В небе мелькали чайки, роняющие на асфальт помет и окровавленные кусочки. И все. Семеныч взглянул на приемник. В динамике трещали помехи. Семеныч дернул колесико, колесико отвалилось, упало на асфальт и застряло в трещине.
Проненко вышел из домика с мешком, набитым книгами. С каждым шагом мешок становился все тяжелее и тяжелее, и этому было объяснение: Проненко запихнул в мешок внезапно возникшую черную дыру, из которой неотвратимо вываливалось полное собрание сочинений Кинга. Самое обидное, что книги продолжали вываливаться и внутри мешка и вскоре грозили, разорвав материю, бурным потоком вылиться на свободу. Проненко затащил мешок в беседку, вытер пот, глянул на указатель, указывающий на озеро.
– Утоплю, – строго сказал Проненко мешку. Мешок, кажется, зашевелился, сквозь холщовую материю в руку Проненко ударил угол последней книги, вынырнувшей из глубин иной реальности. Проненко выругался, потер ушибленное место о холодные мраморные перила. Поплевал на руки и потащил мешок по хлюпающей дороге.
Туман наплывал на Проненко, снова и снова жадно глотал его, выпивал из него соки, и голоса, возникающие в этом белом киселе, на разные лады уговаривали Проненко вернуться или, хотя бы, бросить мешок и пойти самому. Из тумана изредка выныривал призрак Саши и указывал на бывшего друга пальцем, как бы осуждая, но Проненко давно научился жить, многими презираемый и порицаемый. Он давно научился жить с пустотой в сердце, и сейчас эта пустота помогла ему справиться со страхом, ведь не может же бояться человек, которому кажется, что его на самом деле нет, что он умер тогда, на берегу реки, когда Саша чуть не погиб из-за внезапного приступа таинственной болезни.
Он не заметил ступеней, ведущих на берег озера, и чуть было не упал. Удержался, но подвернул ногу. Кое-как проковылял по ступенькам вниз. Здесь туман почти рассеялся, проступили очертания кракена. Справа потрескивал костер, и этот звук возродил в Проненко надежду и удвоил его силы. Он шагал к костру вместе с мешком и радовался каждому шагу, дающемуся через силу. Он увидел перед собой девочку в белом, которая стояла к нему спиной, раскинув руки в стороны, мальчишек, которые сгрудились с другой стороны костра, со страхом глядя на него. Его сердце наполнилось забытым прежде чувством, нежностью, и Проненко подумал, что сейчас он не сплохует, как тогда, когда не сумел помочь Саше.
Он сделал последнее усилие и кинул мешок, который весил уже, наверное, с центнер, прямо в костер. Дети завизжали, девочка обернулась и с ужасом поглядела на него – кажется, она ожидала увидеть кого-то другого. С ее бледных губ сорвалось: «Фо…», – и она, закрыв глаза, повалилась на песок.
Пузатый механизм, сваренный из металлических листов, выпускал клубы пара. Повсюду были проведены трубы; с проводов, подвешенных к стенам пещеры, свисали красные лампочки. Воняло нечеловеческим потом, нагретым металлом и машинным маслом. Куда ни глянь – суетились зеленокожие: что-то подкручивали, нажимали какие-то кнопки, проверяли показания стрелочных приборов и записывали их, показания эти, в старинные покетбуки, работавшие на паровой энергии. Происходящее казалось нереальным, но все было взаправду – Шилов чувствовал. Свет тысячи бледно-зеленых ламп, гулкое эхо, куски мяса, поставляемые конвейером к рукам-роботам, вновь и вновь собирающим кракена из биоматериала. И слова, которые произносил Старик, рассказывающий о том, как человеческие дети, заигравшись, объединили несколько миров в один и открыли путь в иную реальность.
– Значит, то место, куда отправлял меня сероглазый… оно тоже настоящее?
– Да.
– А Сонечка? Именно тогда я понял, что полюбил… полюбил Соню. Значит, я полюбил ту Соню, из недорая, а не эту, из моей реальности?
Старик пожал плечами:
– Не знаю. Во вселенной миллиарды, бесконечное число миров, откуда знать мне, который даже не ведает, что такое любовь к женщине, какую из Сонечек ты любишь и любишь ли ты хотя бы одну из них? Может быть, ты любишь их всех, а может, все это не более, чем бородавка на носу Создателя.
– Что вам от меня надо?
– Нам? Ничего… кое-кому другому надо. Пух… отведи мистера Шилова к…
Пух, кажется, только этого и ждал. Он схватил Шилова за руку и потащил за собой. Они бежали по каким-то коридорам, по навесным мостам, по которым им навстречу брели зеленокожие в касках и с фонариками, по тоннелям, забитым останками кракена, по гротам и огромным залам, с неровных потолков которых сочилась и капала мутная вода. Они пришли к маленькой хижине, смастеренной из склепанных листов металла. Хижина ютилась на самом краю гигантского завода по производству осминожьего бога. Здесь было относительно тихо. Зеленокожих рабочих и роботов поблизости не наблюдалось.
– Как вы… умудряетесь… все это скрыть от людей? – пробормотал Шилов, упершись ладонями в колени, пытаясь отдышаться после марафонской пробежки. Пух, однако, отвечать не собирался. Он тихонько постучал в дверь, подождал и стукнул еще два раза. За дверью зашевелились. Петли скрипнули, изнутри пахнуло озоном и на пороге, освещаемый желтым светом, льющимся из дома, показался… сероглазый.
Шилов чуть не застонал. Чужак показался ему точной копией того, трехмесячной давности. Серые глаза, бледная кожа, густые черные волосы, безгубый рот и полное отсутствие признаков носа. На сероглазом был черный облегающий костюм, серебристые сапоги и перчатки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
– Хочешь поговорить об этом? – заинтересовался приемник.
– О чем, нос-пиндос?
– О гробах.
– В детстве я боялся ковров, – признался Семеныч. – А когда похоронили родителей, стал бояться…
– Гробов?
– Ты не пер-ребивай, понял?
– Very sorry, брат. Так чего же?
– Ковров, на которых нарисованы гробы. Понимаешь, я ни разу таких не видел, но откуда-то знал, что они существует. Еще я думал, что нарисованный гроб приедет на ковер, под которым я спал в детстве, приедет ночью, незаметно, и утянет меня в нарисованный мир, к родителям. Видишь ли, днем все это казалось совер-ршеннейшей глупостью, а к ночи меня охватывала паника, я ложился, укрывшись одеялом с головой и, бывало, по полночи не спал, ожидая нападения.
– Забавно. А ковров почему ты боялся?
– Не знаю… – пробормотал Семеныч. – Что-то в них было… такое. Ворсистое. Глупость ляпнул… я хотел сказать…
– Угу, – сказал приемник довольно сухо. – Кстати, последние новости. Гробы на колесиках, Семеныч, отыскали твою улицу. Ищут теперь середину ее, где ты сидишь.
Семеныч вскочил на ноги. Голова Семеныча, кажется, повернулась во все стороны сразу, но никаких гробов он не заметил. Все выглядело таким же тихим, пустынным. В небе мелькали чайки, роняющие на асфальт помет и окровавленные кусочки. И все. Семеныч взглянул на приемник. В динамике трещали помехи. Семеныч дернул колесико, колесико отвалилось, упало на асфальт и застряло в трещине.
Проненко вышел из домика с мешком, набитым книгами. С каждым шагом мешок становился все тяжелее и тяжелее, и этому было объяснение: Проненко запихнул в мешок внезапно возникшую черную дыру, из которой неотвратимо вываливалось полное собрание сочинений Кинга. Самое обидное, что книги продолжали вываливаться и внутри мешка и вскоре грозили, разорвав материю, бурным потоком вылиться на свободу. Проненко затащил мешок в беседку, вытер пот, глянул на указатель, указывающий на озеро.
– Утоплю, – строго сказал Проненко мешку. Мешок, кажется, зашевелился, сквозь холщовую материю в руку Проненко ударил угол последней книги, вынырнувшей из глубин иной реальности. Проненко выругался, потер ушибленное место о холодные мраморные перила. Поплевал на руки и потащил мешок по хлюпающей дороге.
Туман наплывал на Проненко, снова и снова жадно глотал его, выпивал из него соки, и голоса, возникающие в этом белом киселе, на разные лады уговаривали Проненко вернуться или, хотя бы, бросить мешок и пойти самому. Из тумана изредка выныривал призрак Саши и указывал на бывшего друга пальцем, как бы осуждая, но Проненко давно научился жить, многими презираемый и порицаемый. Он давно научился жить с пустотой в сердце, и сейчас эта пустота помогла ему справиться со страхом, ведь не может же бояться человек, которому кажется, что его на самом деле нет, что он умер тогда, на берегу реки, когда Саша чуть не погиб из-за внезапного приступа таинственной болезни.
Он не заметил ступеней, ведущих на берег озера, и чуть было не упал. Удержался, но подвернул ногу. Кое-как проковылял по ступенькам вниз. Здесь туман почти рассеялся, проступили очертания кракена. Справа потрескивал костер, и этот звук возродил в Проненко надежду и удвоил его силы. Он шагал к костру вместе с мешком и радовался каждому шагу, дающемуся через силу. Он увидел перед собой девочку в белом, которая стояла к нему спиной, раскинув руки в стороны, мальчишек, которые сгрудились с другой стороны костра, со страхом глядя на него. Его сердце наполнилось забытым прежде чувством, нежностью, и Проненко подумал, что сейчас он не сплохует, как тогда, когда не сумел помочь Саше.
Он сделал последнее усилие и кинул мешок, который весил уже, наверное, с центнер, прямо в костер. Дети завизжали, девочка обернулась и с ужасом поглядела на него – кажется, она ожидала увидеть кого-то другого. С ее бледных губ сорвалось: «Фо…», – и она, закрыв глаза, повалилась на песок.
Пузатый механизм, сваренный из металлических листов, выпускал клубы пара. Повсюду были проведены трубы; с проводов, подвешенных к стенам пещеры, свисали красные лампочки. Воняло нечеловеческим потом, нагретым металлом и машинным маслом. Куда ни глянь – суетились зеленокожие: что-то подкручивали, нажимали какие-то кнопки, проверяли показания стрелочных приборов и записывали их, показания эти, в старинные покетбуки, работавшие на паровой энергии. Происходящее казалось нереальным, но все было взаправду – Шилов чувствовал. Свет тысячи бледно-зеленых ламп, гулкое эхо, куски мяса, поставляемые конвейером к рукам-роботам, вновь и вновь собирающим кракена из биоматериала. И слова, которые произносил Старик, рассказывающий о том, как человеческие дети, заигравшись, объединили несколько миров в один и открыли путь в иную реальность.
– Значит, то место, куда отправлял меня сероглазый… оно тоже настоящее?
– Да.
– А Сонечка? Именно тогда я понял, что полюбил… полюбил Соню. Значит, я полюбил ту Соню, из недорая, а не эту, из моей реальности?
Старик пожал плечами:
– Не знаю. Во вселенной миллиарды, бесконечное число миров, откуда знать мне, который даже не ведает, что такое любовь к женщине, какую из Сонечек ты любишь и любишь ли ты хотя бы одну из них? Может быть, ты любишь их всех, а может, все это не более, чем бородавка на носу Создателя.
– Что вам от меня надо?
– Нам? Ничего… кое-кому другому надо. Пух… отведи мистера Шилова к…
Пух, кажется, только этого и ждал. Он схватил Шилова за руку и потащил за собой. Они бежали по каким-то коридорам, по навесным мостам, по которым им навстречу брели зеленокожие в касках и с фонариками, по тоннелям, забитым останками кракена, по гротам и огромным залам, с неровных потолков которых сочилась и капала мутная вода. Они пришли к маленькой хижине, смастеренной из склепанных листов металла. Хижина ютилась на самом краю гигантского завода по производству осминожьего бога. Здесь было относительно тихо. Зеленокожих рабочих и роботов поблизости не наблюдалось.
– Как вы… умудряетесь… все это скрыть от людей? – пробормотал Шилов, упершись ладонями в колени, пытаясь отдышаться после марафонской пробежки. Пух, однако, отвечать не собирался. Он тихонько постучал в дверь, подождал и стукнул еще два раза. За дверью зашевелились. Петли скрипнули, изнутри пахнуло озоном и на пороге, освещаемый желтым светом, льющимся из дома, показался… сероглазый.
Шилов чуть не застонал. Чужак показался ему точной копией того, трехмесячной давности. Серые глаза, бледная кожа, густые черные волосы, безгубый рот и полное отсутствие признаков носа. На сероглазом был черный облегающий костюм, серебристые сапоги и перчатки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99