И от того, хватит ли сил у Друзя после сегодняшней ночи, после завтрашних споров, после операции...
Чем больше Друзь думал о Черемашко, тем яснее ему становилось: с операции, собственно, все и начнется. Делать эту операцию должен только Федор Ипполитович, никто другой помочь Василю Максимовичу не сможет. Но как добиться этого?
Посторонние мысли не помешали Друзю как следует обработать рану. Возможно, артистке пришлось полежать на операционном столе дольше, чем полагается. Зато ее печень скорее забудет о сегодняшнем происшествии.
Пожалуй, завтра во второй половине дня можно дать возможность милиции, которая так горячо стремится найти преступников, побеседовать с Хорунжей. А через три недели Друзь увидит Марину Эрастовну (кажется, так ее зовут) на сцене, узнает, действительно ли она так талантлива, как об этом говорят...
Поместят ее, наверно, в семнадцатую, где хозяйничает Гришко Фармагей — однокашник Друзя и, как кое-кто сплетничает, доверенное лицо Самойла Евсеевича в женском отделении. Гришко думает не столько о больных, сколько о судьбе своей второй диссертации. Ничего, Друзь об артистке и там позаботится. На операционном столе она держалась геройски. Друзь причинил ей столько боли, а она хотя бы раз застонала.
После операции Друзь позволил себе всмотреться в Марину Эрастовну.
С театральной сцены, с киноэкранов артистки почти всегда кажутся красивыми. Даже когда им приходится играть уродов. А перед Друзем обыкновенная молодая женщина, хоть и можно подумать, что ей под сорок,— так она измучена. Завитые волосы. Чуть подправленные пинцетом брови. Тонкий и острый, никак не классический нос. Мягкий подбородок. Разве такие приметы запомнишь? Когда раненая немного отдышалась, Друзь сказал ей: — Теперь как следует отдохните в нашем санатории. Глаза у Хорунжей были карие. Из тех, которые воспевает Козловский: «Светите в душу, как две звезды». Правда, сейчас они бесконечно усталые. Но не страдальческие.
Друзь услышал:
— Спасибо, доктор... Представьте себе, боли не было, будто все время ездил по мне взад и вперед паровоз.
акая страшная тяжесть.
— Все уже позади.
Уголки губ у Хорунжей вздрогнули.
— Не знаю, как выгляжу я. Но вы... Словно вас, а не меня, целую ночь потрошили.
Без этого Друзь, возможно, не вспомнил бы о себе. А после ее слов он поспешно схватил свою приставленную к столу палку и всей тяжестью оперся на нее. Но присесть разрешил себе, лишь когда санитар повез раненую в женское отделение. Проводил ее до дверей, пожелал спокойной ночи.
Вот теперь можно дать отдых онемевшим ногам, привести в порядок мысли...
Не успел Друзь подпереть палкой подбородок, как дверь шумно распахнулась. Однако Вадик в операционную не вошел, а замер на пороге с таким выражением, словно через минуту начнется всемирный потоп.
Друзь в испуге вскочил.
— Что с Черемашко?
Ковалишин отозвался не сразу. Сообразить, что его появление даже для такого сухаря, как Друзь, может иметь только одно значение, и откашляться — на это ему понадобилось немало времени.
Заговорил Вадик солидно, как и полагается медику:
— С Черемашко ничего непредвиденного не произошло.
— Ему хуже?
— Парез кишечника, осложненный острой сосудистой недостаточностью,— Вадик был преисполнен уважения к произносимым им словам,— с этим можно всего ожидать. Но в данную минуту ему уже ничто не угрожает. Только на чужой крови он долго не продержится.
Палка в руках Друзя отяжелела. Обычная сдержанность покинула его. г
— Так какого же дьявола, скажите на милость...— яростно зашептал он, но оглянулся на Веру Михайловну (она приводила в порядок свое хозяйство после операции) и замолчал.
— Прошу вас выслушать,— с видом оскорбленного
достоинства сказал Вадик.— Я допустил досадную ошибку в разговоре с вашим новым больным. И считаю, что о моей опрометчивости вы должны знать до того, как увидите его снова. Ошибка моя из тех, которые приходится исправлять более авторитетным товарищам.
Раздражение плохой советчик в разговоре с подчиненным. Чтобы унять его, Друзь расспросил о том, каким Вадик нашел Черемашко, чем помог ему. Лишь после этого спросил:
— Что же вы ему сказали?
Субординатор прокашлялся:
— Я натолкнул... конечно, нечаянно... Черемашко на мысль, что он безнадежен... Он спровоцировал меня на это...
И торопливо рассказал, как это произошло. При этом каждое слово, сказанное им и Черемашко, Ковалишин для большей убедительности повторял дважды. От этого промах стал походить на преступление,
Друзь присел на свой табурет.
— Вадик, Вадик...
Тогда субординатор разгневался то ли на себя, то ли на своего наставника, то ли на весь мир:
— «Вадик, Вадик»... Только это я и слышу. Все здесь почему-то держат меня в пеленках. Сегодня я впервые остался с глазу на глаз с тяжело больным человеком. И чувствовал себя так, словно впервые стал на коньки. В голове только одно: как бы не шлепнуться... Женя Жовнир медсестра, на два месяца меньше меня работает, а чувствует себя самостоятельнее, чем я. Не она при мне была, а я при ней... Да что говорить!
Вадик горько махнул рукой и опустил голову. И смех, и грех...
И правда. Разве Друзь в свое время не думал так же? Разве не так думает порой и теперь?
Чтобы успокоить Вадика, Друзь сказал:
— Вадим Григорьевич, критику принимаю безоговорочно.— Он позволил себе улыбнуться.— Но Танцюра освободился от пеленок на втором месяце своего пребывания здесь. А вы... Шестой месяц уже идет, а вы ни разу...
— Что-что? — не понял Вадик.
— А вас приходится водить за ручку. Вот, Вадим Григорьевич, вам и мерещится, что я не только принудил вас
надеть конька, но и толкнул на лед... Василя Максимовича я постараюсь успокоить.
Чего только не скажешь, чтобы успокоить молодого человека, который не нашел еще самого себя!
Вадик покраснел.
— Каким идиотом вы меня считаете...
— Ну что вы, дорогой Вадик,— дружески заверил его ординатор.— Просто я хочу, чтобы вы не говорили лишнего, даже когда вас тянут за язык. И никуда не врывались с таким видом, будто в соседней комнате пожар...
— Сергей Антонович! — вдруг воскликнула Вера Михайловна.
Хозяйство свое она привела в порядок, на горелках под стерилизаторами трепетали синие огоньки. Когда Друзь оглянулся, она с улыбкой сказала:
— Правильно, молодежь надо учить днем и ночью. Но лучше делать это без свидетелей; Если наши кумушки узнают, что вы до сих пор не освободили своего помощника от пеленок, такие узоры на этих пеленках вышьют — за голову схватитесь. Обоих вас заклюют.
Вера Михайловна говорила, не глядя на врачей: просто, мол, думаю вслух. Но Друзь вместе с ней сделал не одну операцию, к ее иносказаниям привык.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Чем больше Друзь думал о Черемашко, тем яснее ему становилось: с операции, собственно, все и начнется. Делать эту операцию должен только Федор Ипполитович, никто другой помочь Василю Максимовичу не сможет. Но как добиться этого?
Посторонние мысли не помешали Друзю как следует обработать рану. Возможно, артистке пришлось полежать на операционном столе дольше, чем полагается. Зато ее печень скорее забудет о сегодняшнем происшествии.
Пожалуй, завтра во второй половине дня можно дать возможность милиции, которая так горячо стремится найти преступников, побеседовать с Хорунжей. А через три недели Друзь увидит Марину Эрастовну (кажется, так ее зовут) на сцене, узнает, действительно ли она так талантлива, как об этом говорят...
Поместят ее, наверно, в семнадцатую, где хозяйничает Гришко Фармагей — однокашник Друзя и, как кое-кто сплетничает, доверенное лицо Самойла Евсеевича в женском отделении. Гришко думает не столько о больных, сколько о судьбе своей второй диссертации. Ничего, Друзь об артистке и там позаботится. На операционном столе она держалась геройски. Друзь причинил ей столько боли, а она хотя бы раз застонала.
После операции Друзь позволил себе всмотреться в Марину Эрастовну.
С театральной сцены, с киноэкранов артистки почти всегда кажутся красивыми. Даже когда им приходится играть уродов. А перед Друзем обыкновенная молодая женщина, хоть и можно подумать, что ей под сорок,— так она измучена. Завитые волосы. Чуть подправленные пинцетом брови. Тонкий и острый, никак не классический нос. Мягкий подбородок. Разве такие приметы запомнишь? Когда раненая немного отдышалась, Друзь сказал ей: — Теперь как следует отдохните в нашем санатории. Глаза у Хорунжей были карие. Из тех, которые воспевает Козловский: «Светите в душу, как две звезды». Правда, сейчас они бесконечно усталые. Но не страдальческие.
Друзь услышал:
— Спасибо, доктор... Представьте себе, боли не было, будто все время ездил по мне взад и вперед паровоз.
акая страшная тяжесть.
— Все уже позади.
Уголки губ у Хорунжей вздрогнули.
— Не знаю, как выгляжу я. Но вы... Словно вас, а не меня, целую ночь потрошили.
Без этого Друзь, возможно, не вспомнил бы о себе. А после ее слов он поспешно схватил свою приставленную к столу палку и всей тяжестью оперся на нее. Но присесть разрешил себе, лишь когда санитар повез раненую в женское отделение. Проводил ее до дверей, пожелал спокойной ночи.
Вот теперь можно дать отдых онемевшим ногам, привести в порядок мысли...
Не успел Друзь подпереть палкой подбородок, как дверь шумно распахнулась. Однако Вадик в операционную не вошел, а замер на пороге с таким выражением, словно через минуту начнется всемирный потоп.
Друзь в испуге вскочил.
— Что с Черемашко?
Ковалишин отозвался не сразу. Сообразить, что его появление даже для такого сухаря, как Друзь, может иметь только одно значение, и откашляться — на это ему понадобилось немало времени.
Заговорил Вадик солидно, как и полагается медику:
— С Черемашко ничего непредвиденного не произошло.
— Ему хуже?
— Парез кишечника, осложненный острой сосудистой недостаточностью,— Вадик был преисполнен уважения к произносимым им словам,— с этим можно всего ожидать. Но в данную минуту ему уже ничто не угрожает. Только на чужой крови он долго не продержится.
Палка в руках Друзя отяжелела. Обычная сдержанность покинула его. г
— Так какого же дьявола, скажите на милость...— яростно зашептал он, но оглянулся на Веру Михайловну (она приводила в порядок свое хозяйство после операции) и замолчал.
— Прошу вас выслушать,— с видом оскорбленного
достоинства сказал Вадик.— Я допустил досадную ошибку в разговоре с вашим новым больным. И считаю, что о моей опрометчивости вы должны знать до того, как увидите его снова. Ошибка моя из тех, которые приходится исправлять более авторитетным товарищам.
Раздражение плохой советчик в разговоре с подчиненным. Чтобы унять его, Друзь расспросил о том, каким Вадик нашел Черемашко, чем помог ему. Лишь после этого спросил:
— Что же вы ему сказали?
Субординатор прокашлялся:
— Я натолкнул... конечно, нечаянно... Черемашко на мысль, что он безнадежен... Он спровоцировал меня на это...
И торопливо рассказал, как это произошло. При этом каждое слово, сказанное им и Черемашко, Ковалишин для большей убедительности повторял дважды. От этого промах стал походить на преступление,
Друзь присел на свой табурет.
— Вадик, Вадик...
Тогда субординатор разгневался то ли на себя, то ли на своего наставника, то ли на весь мир:
— «Вадик, Вадик»... Только это я и слышу. Все здесь почему-то держат меня в пеленках. Сегодня я впервые остался с глазу на глаз с тяжело больным человеком. И чувствовал себя так, словно впервые стал на коньки. В голове только одно: как бы не шлепнуться... Женя Жовнир медсестра, на два месяца меньше меня работает, а чувствует себя самостоятельнее, чем я. Не она при мне была, а я при ней... Да что говорить!
Вадик горько махнул рукой и опустил голову. И смех, и грех...
И правда. Разве Друзь в свое время не думал так же? Разве не так думает порой и теперь?
Чтобы успокоить Вадика, Друзь сказал:
— Вадим Григорьевич, критику принимаю безоговорочно.— Он позволил себе улыбнуться.— Но Танцюра освободился от пеленок на втором месяце своего пребывания здесь. А вы... Шестой месяц уже идет, а вы ни разу...
— Что-что? — не понял Вадик.
— А вас приходится водить за ручку. Вот, Вадим Григорьевич, вам и мерещится, что я не только принудил вас
надеть конька, но и толкнул на лед... Василя Максимовича я постараюсь успокоить.
Чего только не скажешь, чтобы успокоить молодого человека, который не нашел еще самого себя!
Вадик покраснел.
— Каким идиотом вы меня считаете...
— Ну что вы, дорогой Вадик,— дружески заверил его ординатор.— Просто я хочу, чтобы вы не говорили лишнего, даже когда вас тянут за язык. И никуда не врывались с таким видом, будто в соседней комнате пожар...
— Сергей Антонович! — вдруг воскликнула Вера Михайловна.
Хозяйство свое она привела в порядок, на горелках под стерилизаторами трепетали синие огоньки. Когда Друзь оглянулся, она с улыбкой сказала:
— Правильно, молодежь надо учить днем и ночью. Но лучше делать это без свидетелей; Если наши кумушки узнают, что вы до сих пор не освободили своего помощника от пеленок, такие узоры на этих пеленках вышьют — за голову схватитесь. Обоих вас заклюют.
Вера Михайловна говорила, не глядя на врачей: просто, мол, думаю вслух. Но Друзь вместе с ней сделал не одну операцию, к ее иносказаниям привык.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41