Так что вместо сидения по вечерам над толстыми томами «Капитала» или участия в бесконечных спорах между кадетами, эсерами, большевиками, меньшевиками, национальными демократами, социалистами-федералистами, анархистами и тому подобными— их названия и программы лишь ты, господи, знаешь,— не лучше ли добросовестно учиться? Пользы от этого будет больше.
Однако в то лето, когда Федя перешел на третий курс, началась первая мировая война. Правда, будущий врач не поддался ура-патриотическому угару, хотя и считал, что сербский студент Принцип, выстрел которого в Сараеве стал поводом к войне, герой. И чем больше поражений терпело бездарно руководимое «богом хранимое воинство российское», тем яснее становилось даже далеким от политики студентам, что для «августейшего» и тех, на кого опирается его трон, война не несчастье, а отчаянная игра ва-банк, авантюра, за которую самодержец и его окружение с легким сердцем расплачиваются последними грошами и без того ограбленного народа, а также его голодом, кровью, миллионами жизней. Равнодушие таких, как Федя, к политике отступало перед сознанием, что сидеть сложа руки — позорно.
«Капитал» Федя так и не прочитал. Зато на дне ящика его письменного стола появилось немало брошюрок, неизвестно где изданных и зачитанных до дыр. Таково было его знакомство, далеко, правда, не полное, с философией Маркса.
Осенью шестнадцатого года в университете стало известно, что рабочие двух самых больших заводов города и железнодорожники хотят знать, поддержит ли их студенчество, если они выйдут на улицы с лозунгами против войны и самодержавия, с требованием накормить детей и жен тех, кто вот уже третий год гниет в окопах.
Зашумели по поводу этого факультетские, а затем и университетские сходки!
Пятикурсник Шостенко как-то не сообразил тогда, что за участие в антиправительственной демонстрации на него могут надеть солдатскую шинель и отправить на передовые позиции.
На факультетской, а потом на общеуниверситетской сходке Федя впервые продемонстрировал свои ораторские способности. Он заявил, что не только студенты университета должны выйти на улицы, что это должны сделать также студенты технологического, ветеринарного, коммерческого институтов и слушательницы высших женских курсов. Славы Цицерона он не стяжал. Но его ввели в состав делегации, которая должна была распропагандировать курсисток.
В колонне, двинувшейся из университетского двора, было до полутысячи студентов и курсисток. Над улицей, которая после девятьсот пятого года не слышала революционных песен, разнеслась «Варшавянка»...
На площадь перед городской думой колонна пришла своевременно. Но никто не обратил внимания на необычайное безлюдие на этой площади: ни одного извозчика на мостовой, лишь одинокие прохожие на тротуарах.
Как только колонна вышла на площадь, из боковых улиц, из всех дворов вдруг вырвалась конная полиция, карьером врезалась в студенческие ряды. И засвистели над головами нагайки со свинчатками. А из подъездов высыпали полицейские и вместе с «одинокими прохожими» перекрыли все выходы с площади.
Федя шел во главе группы курсисток. Справа распахнулись ворота, оттуда на девушек ринулся отряд всадников. Какая-то сила бросила Федю навстречу коням. Он схватил ближайшего под уздцы. Высоко над его головой взметнулась нагайка...
Вот и все, что ему запомнилось.
Очнулся Федя поздно вечером в тихой больничной палате. А каким образом он туда попал, это ему неизвестно и поныне.
Отец его тут ни при чем. Что их сын в больнице, родители узнали на рассвете следующего дня. Кто-то постучал к ним. До того, как открыли двери, стучавший сказал, что с Федей ничего страшного не случилось и не случится, и исчез.
Не знали о злоключениях Феди и однокурсники. На демонстрацию он шел не с ними. Ни в чем не признались и курсистки: с таким удивлением смотрели на своего недавнего вожака, когда он спрашивал их о недавних событиях. Приходилось верить, что они не знают обо всем, что с ним было. Только одна из них сказала: «Очевидно, коллега, вы в сорочке родились».
Почти месяц он пролежал в больнице, у него был перелом ключицы, а через всю спину шла рваная рана: с большим знанием дела орудовал полицейский своей свинчаткой. А когда Федю выписывали, кто-то вручил ему свидетельство, в котором «надлежащими подписями и приложением казенной печати» подтверждалось: господин Шостенко Ф. И. действительно является жертвой крушения поезда.
Пока Федя выздоравливал, на одном только медицинском факультете свыше двадцати студентов за участие в демонстрации были отданы в солдаты. Исчез кое-кто и с Высших женских курсов.
Женя вдруг выпрямилась. Ей показалось: рядом кто- то стоит. В двух шагах от нее белел врачебный халат — до того короткий, что не прикрыл чьих-то колен. Над халатом Женя увидела врачебную шапочку — она держалась на самой макушке лохматой головы. Словом, перед девушкой возвышался худой и длинный Вадик Ковали- шин. Склонив голову набок, он смотрел на нее с таким выражением, с каким дошкольники разглядывают витрины игрушечных магазинов.
Женя чуть не рассмеялась.
Несколько минут назад Друзь величал его Вадимом Григорьевичем и прочил Жене в женихи. Ну и жених! Недаром медсестры и санитарки прозвали его Колокольней за рост и за любовь к собиранию и распространению всяческой информации.
Ковалишин осторожно кашлянул.
— Я вижу, у вас тут... гм... все в порядке,— переступив с ноги на ногу, заговорил он.— Для чего же меня...— Конец фразы застрял у него в горле.
Двадцать пять лет прожил Колокольня, то бишь Вадим Григорьевич Ковалишин. Полгода уже работает в
клинике научно-исследовательского института. Одевается весьма стильно. Шевелюра густая, темно-рыжая, мало знакомая с расческой. А глаза — синие-синие, как у новорожденного, и на носу веснушки. С таким парнем можно прогуляться по парковой аллее, пойти в кино или на танцевальную площадку. И субординатор он как будто не безнадежный. Не только Друзь, но и заведующий отделением относятся к нему благосклонно.
Но вести себя как подобает — он же будущий исследователь!— Колокольня не научился. У него такие наивные глаза — сразу видно, что творится в глубинах его души. Впрочем, особых глубин у Вадика, кроме его руководителя, никто не замечал: даже крохотной тайне в нем негде спрятаться.
«За тем, чем Вадик кажется, вы сумели разглядеть, какой он в самом деле...»
Вспомнив это, Женя еще крепче сжала губы, чтобы не фыркнуть. Не может быть, чтобы Сергей Антонович сказал это серьезно.
Не дождавшись ответа, Ковалишин безнадежно спросил:
— Оказывается, я вам... то есть я здесь не нужен?
Почтительно, как и полагается дисциплинированной
медсестре, Женя ответила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Однако в то лето, когда Федя перешел на третий курс, началась первая мировая война. Правда, будущий врач не поддался ура-патриотическому угару, хотя и считал, что сербский студент Принцип, выстрел которого в Сараеве стал поводом к войне, герой. И чем больше поражений терпело бездарно руководимое «богом хранимое воинство российское», тем яснее становилось даже далеким от политики студентам, что для «августейшего» и тех, на кого опирается его трон, война не несчастье, а отчаянная игра ва-банк, авантюра, за которую самодержец и его окружение с легким сердцем расплачиваются последними грошами и без того ограбленного народа, а также его голодом, кровью, миллионами жизней. Равнодушие таких, как Федя, к политике отступало перед сознанием, что сидеть сложа руки — позорно.
«Капитал» Федя так и не прочитал. Зато на дне ящика его письменного стола появилось немало брошюрок, неизвестно где изданных и зачитанных до дыр. Таково было его знакомство, далеко, правда, не полное, с философией Маркса.
Осенью шестнадцатого года в университете стало известно, что рабочие двух самых больших заводов города и железнодорожники хотят знать, поддержит ли их студенчество, если они выйдут на улицы с лозунгами против войны и самодержавия, с требованием накормить детей и жен тех, кто вот уже третий год гниет в окопах.
Зашумели по поводу этого факультетские, а затем и университетские сходки!
Пятикурсник Шостенко как-то не сообразил тогда, что за участие в антиправительственной демонстрации на него могут надеть солдатскую шинель и отправить на передовые позиции.
На факультетской, а потом на общеуниверситетской сходке Федя впервые продемонстрировал свои ораторские способности. Он заявил, что не только студенты университета должны выйти на улицы, что это должны сделать также студенты технологического, ветеринарного, коммерческого институтов и слушательницы высших женских курсов. Славы Цицерона он не стяжал. Но его ввели в состав делегации, которая должна была распропагандировать курсисток.
В колонне, двинувшейся из университетского двора, было до полутысячи студентов и курсисток. Над улицей, которая после девятьсот пятого года не слышала революционных песен, разнеслась «Варшавянка»...
На площадь перед городской думой колонна пришла своевременно. Но никто не обратил внимания на необычайное безлюдие на этой площади: ни одного извозчика на мостовой, лишь одинокие прохожие на тротуарах.
Как только колонна вышла на площадь, из боковых улиц, из всех дворов вдруг вырвалась конная полиция, карьером врезалась в студенческие ряды. И засвистели над головами нагайки со свинчатками. А из подъездов высыпали полицейские и вместе с «одинокими прохожими» перекрыли все выходы с площади.
Федя шел во главе группы курсисток. Справа распахнулись ворота, оттуда на девушек ринулся отряд всадников. Какая-то сила бросила Федю навстречу коням. Он схватил ближайшего под уздцы. Высоко над его головой взметнулась нагайка...
Вот и все, что ему запомнилось.
Очнулся Федя поздно вечером в тихой больничной палате. А каким образом он туда попал, это ему неизвестно и поныне.
Отец его тут ни при чем. Что их сын в больнице, родители узнали на рассвете следующего дня. Кто-то постучал к ним. До того, как открыли двери, стучавший сказал, что с Федей ничего страшного не случилось и не случится, и исчез.
Не знали о злоключениях Феди и однокурсники. На демонстрацию он шел не с ними. Ни в чем не признались и курсистки: с таким удивлением смотрели на своего недавнего вожака, когда он спрашивал их о недавних событиях. Приходилось верить, что они не знают обо всем, что с ним было. Только одна из них сказала: «Очевидно, коллега, вы в сорочке родились».
Почти месяц он пролежал в больнице, у него был перелом ключицы, а через всю спину шла рваная рана: с большим знанием дела орудовал полицейский своей свинчаткой. А когда Федю выписывали, кто-то вручил ему свидетельство, в котором «надлежащими подписями и приложением казенной печати» подтверждалось: господин Шостенко Ф. И. действительно является жертвой крушения поезда.
Пока Федя выздоравливал, на одном только медицинском факультете свыше двадцати студентов за участие в демонстрации были отданы в солдаты. Исчез кое-кто и с Высших женских курсов.
Женя вдруг выпрямилась. Ей показалось: рядом кто- то стоит. В двух шагах от нее белел врачебный халат — до того короткий, что не прикрыл чьих-то колен. Над халатом Женя увидела врачебную шапочку — она держалась на самой макушке лохматой головы. Словом, перед девушкой возвышался худой и длинный Вадик Ковали- шин. Склонив голову набок, он смотрел на нее с таким выражением, с каким дошкольники разглядывают витрины игрушечных магазинов.
Женя чуть не рассмеялась.
Несколько минут назад Друзь величал его Вадимом Григорьевичем и прочил Жене в женихи. Ну и жених! Недаром медсестры и санитарки прозвали его Колокольней за рост и за любовь к собиранию и распространению всяческой информации.
Ковалишин осторожно кашлянул.
— Я вижу, у вас тут... гм... все в порядке,— переступив с ноги на ногу, заговорил он.— Для чего же меня...— Конец фразы застрял у него в горле.
Двадцать пять лет прожил Колокольня, то бишь Вадим Григорьевич Ковалишин. Полгода уже работает в
клинике научно-исследовательского института. Одевается весьма стильно. Шевелюра густая, темно-рыжая, мало знакомая с расческой. А глаза — синие-синие, как у новорожденного, и на носу веснушки. С таким парнем можно прогуляться по парковой аллее, пойти в кино или на танцевальную площадку. И субординатор он как будто не безнадежный. Не только Друзь, но и заведующий отделением относятся к нему благосклонно.
Но вести себя как подобает — он же будущий исследователь!— Колокольня не научился. У него такие наивные глаза — сразу видно, что творится в глубинах его души. Впрочем, особых глубин у Вадика, кроме его руководителя, никто не замечал: даже крохотной тайне в нем негде спрятаться.
«За тем, чем Вадик кажется, вы сумели разглядеть, какой он в самом деле...»
Вспомнив это, Женя еще крепче сжала губы, чтобы не фыркнуть. Не может быть, чтобы Сергей Антонович сказал это серьезно.
Не дождавшись ответа, Ковалишин безнадежно спросил:
— Оказывается, я вам... то есть я здесь не нужен?
Почтительно, как и полагается дисциплинированной
медсестре, Женя ответила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41