Кто-то потом сказал:
— Ни до, ни после этого профессор Шостенко на такую высоту не поднимался. Он совершил чудо. Друзь обязан ему больше, чем отцу и матери. Он заново родился на свет.
Сколько часов Федор Ипполитович продержал своего теперешнего ученика на операционном столе, сколько извлек из него осколков, в скольких местах сшил кишки и брюшину, сколько сомкнул раздробленных костей, сколько перелил ему крови,— этого он сам, наверно, не вспомнит. Свыше месяца раненый боролся со смертью, и никто не знал, чем и когда закончится эта чудовищная борьба. Сам Шостенко, все его помощники каждую свободную минуту проводили у койки, на которой неподвижно лежал уже не человек, но еще и не труп.
Только в начале декабря Друзь очнулся, начал понемногу выздоравливать. И еще четыре или пять месяцев находился в таком состоянии, что о его эвакуации в тыл нечего было и думать.
Лишь весной сорок четвертого он поднялся с койки...
Теперь Друзь не вспоминает, по-видимому, о тех днях, когда он обходился без палки, танцевал с девушками, мечтал об архитектуре.
Ко всему привыкает человек. Хромота и палка как будто не мешают Сергею Антоновичу. Он не разрешает себе отставать ни от своих товарищей однокурсников, ни от ровесников. А ведь ровесники закончили мединститут в то лето, когда он лишь начал готовиться к вступительным экзаменам,— опередили его на шесть лет.
Что Сергей Антонович после своего воскрешения из мертвых не вернулся к архитектуре, можно понять. Слишком многим он обязан хирургии; все, что она ему дала, он должен, словно эстафету, передать другим.
Ежедневно, ежечасно бороться за человеческую жизнь так, как боролись за него, добиваться, чтобы никто в родной стране не умирал преждевременно,— есть ли на свете что-либо более благородное?
Добровольные еженедельные дежурства, частые операции (правда/сложные он делает только на собаках), кропотливая и изнурительная работа в институтских лабораториях иногда до поздней ночи, вечная возня с подопытными животными, палата с семью койками и двумя не очень поворотливыми субординаторами, диссертация, конца которой еще не видно,— вот кому и чему принадлежат все его помыслы.
Но, кажется, и этого ему мало. Вместо того чтобы поберечь себя, он вдруг берет на себя ответственность за обреченного больного. Сам жжет свою свечу с обоих концов. И думает, что он проживет две жизни?
Несомненно, Сергей Антонович лишь притворяется, будто ему безразлично, что все его тело в швах и заплатах, что надолго его не хватит. Но почему профессор перестал о нем думать — вот что совсем непонятно. Вернуть человеку жизнь, указать ему новую цель жизни, вывести на дорогу к ней и бросить на произвол судьбы — понять это Женя не в состоянии...
Мысли плыли неторопливо. Женя не отгоняла их и не удивлялась тому, что ни одна вечерняя дума не нарушила плавного течения дум ночных.
Все приказы дежурного врача она выполняла добросовестно: каждые десять минут заходила в четвертую палату, хотя необходимости в том не было. Больной спал .крепко, ни разу не шевельнулся.
16
Когда Федор Ипполитович проснулся, в квартире медленно замирал протяжный звон: в кабинете только что пробили часы.
Который час?
У Федора Ипполитовича томительно заныло сердце. Недобрая примета: с этого всякий раз начинается бессонница— один из спутников той человеческой болезни, которую еще не научились лечить,— старости.
И хуже всего — один только дьявол знает, сколько
времени придется ему сегодня томиться. Почему громоздкое произведение искусства часовщиков восемнадцатого столетия не разбудило его раньше? Ведь задолго до боя оно начинает громко хрипеть. Теперь лежи, жди, пока оно снова удосужится заявить о своей неусыпности.
Правда, на столе лежат часы. Достаточно нажать кнопку выключателя...
Свет разбудит Ольгу. А если мужу не спится, не будет спать и жена. Она ни о чем не спросит, но время от времени будет сдержанно вздыхать. Разве заснешь тогда снова? До рассвета тебя будет терзать недодуманное и недосказанное вчера, позавчера, неделю, месяц, год тому назад. Или начнешь припоминать принесенную Татьяной клеветническую статью. И не поймешь, как печатный орган Министерства культуры мог опубликовать непристойный пасквиль на самого талантливого на Украине актера и режиссера.
Конечно, редактору газеты и автору статьи это даром не пройдет: Юлиан не из тех, кто подставляет левую щеку, когда его съездили по правой. Но на кой черт прочел эту статью Федор Ипполитович? Разорвать ее в клочки, потребовать от дочери, чтобы она даже заикаться не смела о том, до понимания чего не доросла,— вот что он должен был сделать! Подумаешь, какой из Татьяны специалист в вопросах психологии творчества...
Газеты Федор Ипполитович не прервал, от дочери ничего не потребовал. Начав ссору, за полминуты домчался бы до геркулесовых столбов. Хватит с него Игоря...
К тому же у Татьяны своеобразный характер. Как и ее волосы. Они, ее волосы, пышные, мягкие, шелковые... Сколько угодно таких эпитетов можно подобрать для них. Бывший Татьянин муж, вероятно, только этим и занимался, припеваючи: «Расплетал, заплетал русую косу я ей...» Очень трудоемкое занятие! Мягкие, шелковые, но более непокорных волос ни у кого, кроме Татьяны, не найдешь. В детстве Таню приходилось стричь, как мальчишку, машинкой: ни гребни, ни банты ее нежных кудрей не укрощали. А как она мучилась потом: как ни укладывала волосы, через минуту они снова лежали по- своему... если, конечно, словом «лежат» можно назвать то, над чем пронесся смерч. И лишь теперь, туго заплетенные в косы, собранные в еще более тугой узел над затылком, Татьянины волосы как-то держатся,
Такой у нее и характер.
Зная, что лучший способ успокоить Татьяну — не возражать ей, Федор Ипполитович не только прочел эту клеветническую писанину, но и сумел скрыть свое негодование.
— Чепуха! — безапелляционно заявил он.— У каждого одаренного человека есть завистники. А Юлиан прожил свою жизнь по пословице: собаки лают, а луна светит.
Татьяна огорченно покачала головой.
— Это самое страшное, что ты так спокоен за Струмилло. Значит, когда ты читал статью, тебе не казалось, будто ты смотришься в зеркало... А я, читая, думала о тебе. Очень уж невелика разница между тобой и твоим другом.
— Вот и прекрасно!—чуть громче, чем следовало бы, рассмеялся Федор Ипполитович.— Значит, луна светит и мне. Чего же тебе волноваться?
Но добродушный тон этот давался ему не легко. Вот- вот, казалось, он потеряет терпение.
В детстве Татьяне мало было тех сказок, которые ей рассказывали. Она и сама их выдумывала. Вон когда проявились у нее литературные способности! И отношение к своим творениям у нее осталось примерно такое же.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41