Вместе с бараном хочешь зарезать и меня, что ли? Так и старается рассердить меня! Говорит, не даст бросить собаке! Да по мне, пусть хоть все съедят. Я могу прожить и без мяса, если пожелаю! — это был голос матери Мамырбая, почтенной Калыйпы. — Что, пусть уходит Маржанкуль, да? Для тебя четверо детей, полное хозяйство, скот — это все пустое, да?
— Ай, ай, давай нанизывай, нанизывай ругательства, старуха! Громозди, громозди... — Это отбивается отец Мамырбая, почтенный Субанчи. — Пройдет немного времени, проголодаешься, подумай об этом. Ты бросила свою долю собаке, теперь не прикасайся к моей! Мясо осталось всего на один раз, давай уж сварим, насытимся. Я работаю, выхаживаю их... столько сил, столько мучений... а ты, даже не дав попробовать мяса, бросаешь собаке! Ой, не кусай мою руку, с ума сошла, что ли! Убери, говорю, дальше свой локоть! Тише, оставь, говорю! Ой, перестань же бодаться, да будь ты богатой! Что случилось с этой женщиной? — жаловался отец Мамырбая Субанчи.
Похоже, что в юрте дошло уже до рукопашной.
— Ну, теперь знаешь, как играть у меня на нервах? Доволен? Можно сказать, одряхлели уже оба, а еще замахивается на меня, паршивец! Все, все выброшу собакам, если опять станешь раздражать меня. Сиди спокойно, как почтенный человек.
— Когда мои ругаются, собакам раздолье, — извиняющимся тоном объяснил гостю Мамырбай, привязывая его коня к колышку.
Мамаш засмеялся:
— Имеется кое-что в доме, потому и собакам перепадает... Если бы не имелось, то и бросать было б нечего.
Спорящие в юрте не подозревали, что кто-то есть во дворе, слышит их перебранку. Теперь начали вспоминать давние обиды, грубые слова, сказанные двадцать лет назад, но ранящие до сих пор, даже с еще большей силой. Оба не давали ни спуску, ни передышки друг другу, бранились, считая себя единственными слушателями в просторном джайлоо. Похоже, теперь хозяева уже не дрались, а расселись по сторонам и лишь переругивались, размахивая руками.
— Совсем ума лишилась старуха, как ссора, так сразу что ни есть в доме — во двор, собакам... Оставила бы хоть это, — говорил Субанчи.
Но Калыйпа разошлась еще пуще: —- Не оставлю, всегда буду выбрасывать — что со мной сделаешь?
— Эй, эй, жена, не выкидывай все. Потерпи, я немного отрежу себе...
— На нервах моих играешь, да? Вот тебе...
Председатель понял по звуку голоса, что хозяйка направилась к шесту, где было развешано мясо, и заговорил громко, так, чтобы слышно было находившимся в доме:
— Так, значит, вернулся наконец, Мамырбай, кончил ученье? Слыхал, слыхал вчера, говорили, что хорошо окончил. Смотрю — настоящим джигитом стал. Есть, есть, оказывается, счастье у Калыйпы и Субанчи. Какой сын вырос! Рад встретить тебя — рад, что вместе войдем в юрту к матушке Калыйпе. Если хоть раз не выпью кумыса из рук этого светлого человека, матушки Калыйпы, то целый год потом испытываю жажду. А что уж говорить о ее доброте, об умении вести хозяйство, об экономности — про это всякий знает. Ах, если бы в каждом аиле был хоть один столь же достойный человек... Субанчи-аксакал, дома ли вы? Есть ли кто в доме? Где вы? Что-то не слышно вашего дыхания?
Скандал сразу прекратился, и послышался шепот Субанчи:
— Все, кто видит тебя, вот так хвалят, а что в тебе есть на самом деле?
— Думаешь, все люди, как ты, не способны оценить добро? Ты своими скандалами измочалил меня как тряпку, иначе разве я не была под стать своему имени Калыйпа?
— Бедная... Неужто я так несносен?
— Одна я способна вытерпеть твой характер. И кричишь, и кричишь... Разве не слышить, во дворе люди, приехал председатель. Брось подальше мясо, которое держишь. Если увидит председатель, то что он скажет, верблюжонок мой!
— Что скажет! А я объясню, что предчувствовал его приезд, потому и собирался положить мясо в казан... он только обрадуется, станет хвалить мой возраст, мое имя...
— Бог мой — твой возраст? Бог мой — твое имя? О, кто вы такие? Сходите с коня, будьте гостями!
Мамырбай отворил дверь и пропустил Мамаша в юрту.
Субанчи, держа в руках баранью ляжку, стоял возле очага.
Калыйпа, увидев входящих, подскочила к чаначу с кумысом и сделала вид, что старательно помешивает напиток. Гнев ее еще не прошел, и лицо ее, сколько она ни старалась улыбнуться, все еще выражало неудовольствие.
— Салом алейкум! Оказывается, вы собираетесь варить мясо... Получается, я поспел ко времени. Значит, у меня хороший характер, а? До чего же она ясновидящая, милая матушка Калыйпа, — оказывается, заранее чувствовала, что приеду, и уже начала готовиться! — Говоря так, председатель Мамаш вразвалку подошел к матушке Калыйпе и по обыкновению поцеловал ее руку. — Ведь как я соскучился по вас, добрейшая душа. Если я хоть раз в году не выпью кумыса из ваших золотых рук... Скажите же правду, знали вы или нет, что я приеду?
— Чего тут не знать, конечно, знала. Со вчерашнего дня дергалось веко, — не моргнув глазом, соврала Калыйпа и расцвела от похвалы гостя.
—- Это веко моей бедняжки — оно все на свете безошибочно предскажет. Вчера целый день твердила, что, наверное, приедет Мамаш. Проходи вот сюда, повыше, на почетное место.
— Поздоровался бы вот с тем пареньком, все же не чужой тебе. Что за привычка, ни разу свое родное дитя не поцелует, не обнимет. Что ему ни скажешь — только один ответ и слышишь, чтоб ему пусто было: «Мой отец воспитал меня таким». Вернулся, закончил ученье, мой мальчик? Иди-ка поцелую я тебя в щеку. Последнее время убегаешь, стесняешься материнского поцелуя, мол, уже большой стал... А мне ты все еще кажешься маленьким, как и прежде. Пешком пришел? Попросил бы в поселке у кого-нибудь лошадь... — Калыйпа звучно чмокнула сына в щеку — тот покраснел. Потом взяла из рук Субанчи баранью ногу, бросила в казан. — Как будто на корм птицам — кому хватит этого мяса? Приведи ягненка, предназначенного для Мамырбая. Давай заколем сейчас. Ой, где же нож, говорю, нож где?
— Хватит тебе трещать, лежит твой нож на обычном месте — вот он, возле очага. Только и знает, что требовать с меня: «Где нож, где то, где другое?..» Что бы с тобой было, если бы не я, несчастный?
— Если бы не ты, мой дорогой? Я как коза с горы на гору перескакивала бы да щипала траву.
— Когда вижу матушку Калыйпу, чувствую в себе широту и щедрость Чуйской долины, почтенный Субанчи, — садясь, продолжал Мамаш. — Ведь все мы знаем — не из-за сытного угощения тянется человек к человеку — тянется, потому что думает так же, тот же в человеке характер, доброта и те же широта и щедрость души... — При этих словах председателя Калыйпа метнула красноречивый взгляд в сторону мужа: мол, что люди обо мне говорят? А Мамаш еще подзадорил: — Если только раз подержу в своей вашу руку, благоухающую кумысом, — целый месяц чувствую себя сытым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
— Ай, ай, давай нанизывай, нанизывай ругательства, старуха! Громозди, громозди... — Это отбивается отец Мамырбая, почтенный Субанчи. — Пройдет немного времени, проголодаешься, подумай об этом. Ты бросила свою долю собаке, теперь не прикасайся к моей! Мясо осталось всего на один раз, давай уж сварим, насытимся. Я работаю, выхаживаю их... столько сил, столько мучений... а ты, даже не дав попробовать мяса, бросаешь собаке! Ой, не кусай мою руку, с ума сошла, что ли! Убери, говорю, дальше свой локоть! Тише, оставь, говорю! Ой, перестань же бодаться, да будь ты богатой! Что случилось с этой женщиной? — жаловался отец Мамырбая Субанчи.
Похоже, что в юрте дошло уже до рукопашной.
— Ну, теперь знаешь, как играть у меня на нервах? Доволен? Можно сказать, одряхлели уже оба, а еще замахивается на меня, паршивец! Все, все выброшу собакам, если опять станешь раздражать меня. Сиди спокойно, как почтенный человек.
— Когда мои ругаются, собакам раздолье, — извиняющимся тоном объяснил гостю Мамырбай, привязывая его коня к колышку.
Мамаш засмеялся:
— Имеется кое-что в доме, потому и собакам перепадает... Если бы не имелось, то и бросать было б нечего.
Спорящие в юрте не подозревали, что кто-то есть во дворе, слышит их перебранку. Теперь начали вспоминать давние обиды, грубые слова, сказанные двадцать лет назад, но ранящие до сих пор, даже с еще большей силой. Оба не давали ни спуску, ни передышки друг другу, бранились, считая себя единственными слушателями в просторном джайлоо. Похоже, теперь хозяева уже не дрались, а расселись по сторонам и лишь переругивались, размахивая руками.
— Совсем ума лишилась старуха, как ссора, так сразу что ни есть в доме — во двор, собакам... Оставила бы хоть это, — говорил Субанчи.
Но Калыйпа разошлась еще пуще: —- Не оставлю, всегда буду выбрасывать — что со мной сделаешь?
— Эй, эй, жена, не выкидывай все. Потерпи, я немного отрежу себе...
— На нервах моих играешь, да? Вот тебе...
Председатель понял по звуку голоса, что хозяйка направилась к шесту, где было развешано мясо, и заговорил громко, так, чтобы слышно было находившимся в доме:
— Так, значит, вернулся наконец, Мамырбай, кончил ученье? Слыхал, слыхал вчера, говорили, что хорошо окончил. Смотрю — настоящим джигитом стал. Есть, есть, оказывается, счастье у Калыйпы и Субанчи. Какой сын вырос! Рад встретить тебя — рад, что вместе войдем в юрту к матушке Калыйпе. Если хоть раз не выпью кумыса из рук этого светлого человека, матушки Калыйпы, то целый год потом испытываю жажду. А что уж говорить о ее доброте, об умении вести хозяйство, об экономности — про это всякий знает. Ах, если бы в каждом аиле был хоть один столь же достойный человек... Субанчи-аксакал, дома ли вы? Есть ли кто в доме? Где вы? Что-то не слышно вашего дыхания?
Скандал сразу прекратился, и послышался шепот Субанчи:
— Все, кто видит тебя, вот так хвалят, а что в тебе есть на самом деле?
— Думаешь, все люди, как ты, не способны оценить добро? Ты своими скандалами измочалил меня как тряпку, иначе разве я не была под стать своему имени Калыйпа?
— Бедная... Неужто я так несносен?
— Одна я способна вытерпеть твой характер. И кричишь, и кричишь... Разве не слышить, во дворе люди, приехал председатель. Брось подальше мясо, которое держишь. Если увидит председатель, то что он скажет, верблюжонок мой!
— Что скажет! А я объясню, что предчувствовал его приезд, потому и собирался положить мясо в казан... он только обрадуется, станет хвалить мой возраст, мое имя...
— Бог мой — твой возраст? Бог мой — твое имя? О, кто вы такие? Сходите с коня, будьте гостями!
Мамырбай отворил дверь и пропустил Мамаша в юрту.
Субанчи, держа в руках баранью ляжку, стоял возле очага.
Калыйпа, увидев входящих, подскочила к чаначу с кумысом и сделала вид, что старательно помешивает напиток. Гнев ее еще не прошел, и лицо ее, сколько она ни старалась улыбнуться, все еще выражало неудовольствие.
— Салом алейкум! Оказывается, вы собираетесь варить мясо... Получается, я поспел ко времени. Значит, у меня хороший характер, а? До чего же она ясновидящая, милая матушка Калыйпа, — оказывается, заранее чувствовала, что приеду, и уже начала готовиться! — Говоря так, председатель Мамаш вразвалку подошел к матушке Калыйпе и по обыкновению поцеловал ее руку. — Ведь как я соскучился по вас, добрейшая душа. Если я хоть раз в году не выпью кумыса из ваших золотых рук... Скажите же правду, знали вы или нет, что я приеду?
— Чего тут не знать, конечно, знала. Со вчерашнего дня дергалось веко, — не моргнув глазом, соврала Калыйпа и расцвела от похвалы гостя.
—- Это веко моей бедняжки — оно все на свете безошибочно предскажет. Вчера целый день твердила, что, наверное, приедет Мамаш. Проходи вот сюда, повыше, на почетное место.
— Поздоровался бы вот с тем пареньком, все же не чужой тебе. Что за привычка, ни разу свое родное дитя не поцелует, не обнимет. Что ему ни скажешь — только один ответ и слышишь, чтоб ему пусто было: «Мой отец воспитал меня таким». Вернулся, закончил ученье, мой мальчик? Иди-ка поцелую я тебя в щеку. Последнее время убегаешь, стесняешься материнского поцелуя, мол, уже большой стал... А мне ты все еще кажешься маленьким, как и прежде. Пешком пришел? Попросил бы в поселке у кого-нибудь лошадь... — Калыйпа звучно чмокнула сына в щеку — тот покраснел. Потом взяла из рук Субанчи баранью ногу, бросила в казан. — Как будто на корм птицам — кому хватит этого мяса? Приведи ягненка, предназначенного для Мамырбая. Давай заколем сейчас. Ой, где же нож, говорю, нож где?
— Хватит тебе трещать, лежит твой нож на обычном месте — вот он, возле очага. Только и знает, что требовать с меня: «Где нож, где то, где другое?..» Что бы с тобой было, если бы не я, несчастный?
— Если бы не ты, мой дорогой? Я как коза с горы на гору перескакивала бы да щипала траву.
— Когда вижу матушку Калыйпу, чувствую в себе широту и щедрость Чуйской долины, почтенный Субанчи, — садясь, продолжал Мамаш. — Ведь все мы знаем — не из-за сытного угощения тянется человек к человеку — тянется, потому что думает так же, тот же в человеке характер, доброта и те же широта и щедрость души... — При этих словах председателя Калыйпа метнула красноречивый взгляд в сторону мужа: мол, что люди обо мне говорят? А Мамаш еще подзадорил: — Если только раз подержу в своей вашу руку, благоухающую кумысом, — целый месяц чувствую себя сытым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85