Погляди на себя в зеркало! Уж не паралич ли разбил?
Старик сидел неподвижно, потом встряхнулся, глаза приобрели обычное выражение.
— Будто дракон пролетел. Вот здесь, у твоих плеч... Ой, опять... Что же я так стою? Или это ты стоишь вниз головой?
Вскочил, нащупал руками ножны — ножей там не оказалось. Повалился на постель, захрапел.
Махнув на него рукой, Алчадай хлопотала по хозяйству.
Когда она собралась вынимать мясо из казана, Барктабас поднял вдруг голову:
— Куда они ушли?
— Кто?
— А! Разве я дома? Это сон был? Что я говорил?
— Все рассказал. О смерти Алтынбека...
— Нет. Я не убивал. Я чист...
— Хочешь еще спирта?
— Что другое осталось у меня в жизни? Если есть, не жалей...
Алчадай налила ему еще немного, старик выпил — и вроде пришел в себя. Взгляд сделался печальным, он задумался. Вспомнил прошедшее. Вспомнил, как жил он после женитьбы на Алчадай. Первое время держал ее в строгости, рта не давал открыть. Это потом уж у нее начал развязываться язык. Он думал, что после рождения ребенка она успокоится, перестанет скандалить... вышло наоборот. А после рождения второго ребенка Алчадай разошлась еще пуще. Барктабас тогда был еще в силе, попробовал ее бить. Дважды брал в руки камчу, но Алчадай оба раза вырывала плеть из его рук, сама расправлялась с ним. После этого Барктабас съежился, как паук от ветра. Ругается ли, толкнет ли — все это перестало его трогать. Он понял, что потерял силу, потерял власть даже в своем доме, — и все связанное с домом стало ему безразлично. Не раз повторял Алчадай — мол, если бог надоумит, то она вправе прогнать его. Ни чувств никаких он не испытывал, ни даже слов у него не осталось — в ответ на презрение и ругань он обычно лишь молча посмеивался. Думал, что и железо ведь изнашивается, — успокоится когда-нибудь и Алчадай.
Ему захотелось есть — он выхватил высовывавшуюся из казана кость с мясом, обжигая рот, руки, принялся раздирать зубами недоварившуюся баранину. Алчадай смотрела с молчаливым отвращением.
Барктабас с костью в зубах вышел во двор.
Алчадай сквозь слезы оглядела внутренность юрты. У порога — находящаяся в обработке свернутая овчина, намазанная простоквашей — резкий кислый запах бьет в нос. Овчина придавлена деревянной ступой, треснувшей сверху донизу. Посреди юрты — старый войлочный ковер — ширдак. Напротив входа сложены горкой несколько потрепанных одеял. Возле кухонной перегородки в беспорядке валяются чашки, немытые, с отбитыми краями. Оставшееся от зарезанного сегодня ягненка мясо подвешено на крюк, и с него еще капает. Голова ягненка с оскаленными зубами туманным взглядом смотрит на Алчадай. У входа валяется поломанное андижанское седло. Одна из веревок, привязанных к тундуку, раскачивается из стороны в сторону от ветра.
Барктабас, обгладывая мосол, устроился на вязанках хвороста, заготовленного на растопку. В мыслях он сейчас был далеко, многое предстало его памяти. Хотя и знал, что жить осталось недолго, и не дорожил постылой этой жизнью, все же ему, после выпитого и съеденного, хотелось думать о приятном. Он постарался вспомнить, что же хорошего видел за прожитые восемьдесят лет, было ли время, когда жил в свое удовольствие, — и не мог вспомнить. Перед его глазами представало лишь бесчисленное множество овец. Ему виделось, как они, вОлоча за собой курдюки, блея, выходили со двора утром и, блея и толкаясь, возвращались вечером. Сам же Барктабас, держа в руке сложенную вдвое камчу, и утром и вечером пересчитывал их по одной. Причем вечером частенько недосчитывался одного-двух баранов — и тогда вытягивал душу из чабана. Размахивая камчой, обещал, что вечером зарежет вместо барана самого пастуха. Тот откупался, отдавал собственную овцу. Затем, отряхивая полы короткой серой шубы, Барктабас важно отправлялся домой. Входил в черную вышитую кибитку, испуганная жена наливала ему в миску овечьего кислого молока, подносила. Присев на корточки, он разом выпивал всю миску и, грозно взглянув на жену, снова выходил во двор. Почему он так смотрел? Чего пугалась его жена? Этого они оба не знали. Однако Барктабас был доволен тем, что держит в страхе жену, а жена его была довольна тем, что он вышел из дома... Это и было их радостями.
«Когда же я приехал сюда, для чего? — думал Варктабас. — Да, началась война. Немцы уже заняли большую часть Украины. Мне дали разрешение. Сказали, если желаете — можете выехать к прежнему месту жительства. Некоторые из высланных со мной, молодые, ушли на фронт. Некоторые, как и я, решили эвакуироваться. Нашлись и такие, что остались ждать немцев. Я вернулся сюда. Взял в жены молодую, красивую, точно поднял на дороге оброненную кем-то пачку денег. А-а, жена... Как она мне досталась? Да, было... была кровь, я перешагнул через голову покойника... Оттого и мучения мне — разве даст спокойно заснуть чья-то обида? Все-таки Алчадай человек. Она мстит мне за своего Алтынбека, это понятно. Почему я тогда не рассказал властям всю правду? Испугался. Все-таки выслан был, на подозрении. С другой стороны, красивая девушка приглянулась—можно сказать, продался из-за нее, отдал душу дьяволу. Не стал сдерживать себя. Захотелось на старости пожить сладко, обнимая молодую жену... Нет, стой, стой, Барктабас, остановись. Не обманывай себя — к чему? Разве просто так — жить, работать, иметь дом и семью, разве для этого вернулся сюда с Украины? Нет, ты затаил злобу. Ты думал о мести, лишь она была у тебя на сердце. Да, правда, истинная правда... К чему лгать самому себе? Когда началась война, я обрадовался. Я молился аллаху, повернувшись в сторону Киблы. Я решил, что настал мой час... что аллах дает мне еще одну возможность... что жизнь моя начнется сначала. Я думал поехать в родные места и там ждать, чем кончится война. Если победят немцы, то и на моей улице будет праздник, найдутся такие, как я, приблизят к себе. Вот тогда — тогда я зажал бы в кулак народ целого края!.. Посмотрел бы я на того, кто осмелится пересечь мне дорогу. Я под корень уничтожил бы тех, которые когда-то притесняли меня... А если немцы не победят, думал я, и в таком случае я в выигрыше: останусь человеком чистым и честным, бежал от фашистов, хорошо работаю. Да, я приехал с такими мыслями. Казалось, сам аллах помогает мне, сам аллах вручил мне эту женщину. А получилось... Как только она вошла в дом, все мое счастье разлетелось. Нет, опять обманываю себя. Началось раньше. Да, сам я не убивал, но был соучастником. С тех пор хожу как по острию сабли. С восхода солнца до наступления вечера для меня проходят два года. Если кто-нибудь направляется к дому, я дрожу. Я боюсь даже собственных ушей, боюсь — когда-нибудь услышу, что все раскрылось. Алчадай давно уже намекала — сегодня же говорит, будто во всем уверилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Старик сидел неподвижно, потом встряхнулся, глаза приобрели обычное выражение.
— Будто дракон пролетел. Вот здесь, у твоих плеч... Ой, опять... Что же я так стою? Или это ты стоишь вниз головой?
Вскочил, нащупал руками ножны — ножей там не оказалось. Повалился на постель, захрапел.
Махнув на него рукой, Алчадай хлопотала по хозяйству.
Когда она собралась вынимать мясо из казана, Барктабас поднял вдруг голову:
— Куда они ушли?
— Кто?
— А! Разве я дома? Это сон был? Что я говорил?
— Все рассказал. О смерти Алтынбека...
— Нет. Я не убивал. Я чист...
— Хочешь еще спирта?
— Что другое осталось у меня в жизни? Если есть, не жалей...
Алчадай налила ему еще немного, старик выпил — и вроде пришел в себя. Взгляд сделался печальным, он задумался. Вспомнил прошедшее. Вспомнил, как жил он после женитьбы на Алчадай. Первое время держал ее в строгости, рта не давал открыть. Это потом уж у нее начал развязываться язык. Он думал, что после рождения ребенка она успокоится, перестанет скандалить... вышло наоборот. А после рождения второго ребенка Алчадай разошлась еще пуще. Барктабас тогда был еще в силе, попробовал ее бить. Дважды брал в руки камчу, но Алчадай оба раза вырывала плеть из его рук, сама расправлялась с ним. После этого Барктабас съежился, как паук от ветра. Ругается ли, толкнет ли — все это перестало его трогать. Он понял, что потерял силу, потерял власть даже в своем доме, — и все связанное с домом стало ему безразлично. Не раз повторял Алчадай — мол, если бог надоумит, то она вправе прогнать его. Ни чувств никаких он не испытывал, ни даже слов у него не осталось — в ответ на презрение и ругань он обычно лишь молча посмеивался. Думал, что и железо ведь изнашивается, — успокоится когда-нибудь и Алчадай.
Ему захотелось есть — он выхватил высовывавшуюся из казана кость с мясом, обжигая рот, руки, принялся раздирать зубами недоварившуюся баранину. Алчадай смотрела с молчаливым отвращением.
Барктабас с костью в зубах вышел во двор.
Алчадай сквозь слезы оглядела внутренность юрты. У порога — находящаяся в обработке свернутая овчина, намазанная простоквашей — резкий кислый запах бьет в нос. Овчина придавлена деревянной ступой, треснувшей сверху донизу. Посреди юрты — старый войлочный ковер — ширдак. Напротив входа сложены горкой несколько потрепанных одеял. Возле кухонной перегородки в беспорядке валяются чашки, немытые, с отбитыми краями. Оставшееся от зарезанного сегодня ягненка мясо подвешено на крюк, и с него еще капает. Голова ягненка с оскаленными зубами туманным взглядом смотрит на Алчадай. У входа валяется поломанное андижанское седло. Одна из веревок, привязанных к тундуку, раскачивается из стороны в сторону от ветра.
Барктабас, обгладывая мосол, устроился на вязанках хвороста, заготовленного на растопку. В мыслях он сейчас был далеко, многое предстало его памяти. Хотя и знал, что жить осталось недолго, и не дорожил постылой этой жизнью, все же ему, после выпитого и съеденного, хотелось думать о приятном. Он постарался вспомнить, что же хорошего видел за прожитые восемьдесят лет, было ли время, когда жил в свое удовольствие, — и не мог вспомнить. Перед его глазами представало лишь бесчисленное множество овец. Ему виделось, как они, вОлоча за собой курдюки, блея, выходили со двора утром и, блея и толкаясь, возвращались вечером. Сам же Барктабас, держа в руке сложенную вдвое камчу, и утром и вечером пересчитывал их по одной. Причем вечером частенько недосчитывался одного-двух баранов — и тогда вытягивал душу из чабана. Размахивая камчой, обещал, что вечером зарежет вместо барана самого пастуха. Тот откупался, отдавал собственную овцу. Затем, отряхивая полы короткой серой шубы, Барктабас важно отправлялся домой. Входил в черную вышитую кибитку, испуганная жена наливала ему в миску овечьего кислого молока, подносила. Присев на корточки, он разом выпивал всю миску и, грозно взглянув на жену, снова выходил во двор. Почему он так смотрел? Чего пугалась его жена? Этого они оба не знали. Однако Барктабас был доволен тем, что держит в страхе жену, а жена его была довольна тем, что он вышел из дома... Это и было их радостями.
«Когда же я приехал сюда, для чего? — думал Варктабас. — Да, началась война. Немцы уже заняли большую часть Украины. Мне дали разрешение. Сказали, если желаете — можете выехать к прежнему месту жительства. Некоторые из высланных со мной, молодые, ушли на фронт. Некоторые, как и я, решили эвакуироваться. Нашлись и такие, что остались ждать немцев. Я вернулся сюда. Взял в жены молодую, красивую, точно поднял на дороге оброненную кем-то пачку денег. А-а, жена... Как она мне досталась? Да, было... была кровь, я перешагнул через голову покойника... Оттого и мучения мне — разве даст спокойно заснуть чья-то обида? Все-таки Алчадай человек. Она мстит мне за своего Алтынбека, это понятно. Почему я тогда не рассказал властям всю правду? Испугался. Все-таки выслан был, на подозрении. С другой стороны, красивая девушка приглянулась—можно сказать, продался из-за нее, отдал душу дьяволу. Не стал сдерживать себя. Захотелось на старости пожить сладко, обнимая молодую жену... Нет, стой, стой, Барктабас, остановись. Не обманывай себя — к чему? Разве просто так — жить, работать, иметь дом и семью, разве для этого вернулся сюда с Украины? Нет, ты затаил злобу. Ты думал о мести, лишь она была у тебя на сердце. Да, правда, истинная правда... К чему лгать самому себе? Когда началась война, я обрадовался. Я молился аллаху, повернувшись в сторону Киблы. Я решил, что настал мой час... что аллах дает мне еще одну возможность... что жизнь моя начнется сначала. Я думал поехать в родные места и там ждать, чем кончится война. Если победят немцы, то и на моей улице будет праздник, найдутся такие, как я, приблизят к себе. Вот тогда — тогда я зажал бы в кулак народ целого края!.. Посмотрел бы я на того, кто осмелится пересечь мне дорогу. Я под корень уничтожил бы тех, которые когда-то притесняли меня... А если немцы не победят, думал я, и в таком случае я в выигрыше: останусь человеком чистым и честным, бежал от фашистов, хорошо работаю. Да, я приехал с такими мыслями. Казалось, сам аллах помогает мне, сам аллах вручил мне эту женщину. А получилось... Как только она вошла в дом, все мое счастье разлетелось. Нет, опять обманываю себя. Началось раньше. Да, сам я не убивал, но был соучастником. С тех пор хожу как по острию сабли. С восхода солнца до наступления вечера для меня проходят два года. Если кто-нибудь направляется к дому, я дрожу. Я боюсь даже собственных ушей, боюсь — когда-нибудь услышу, что все раскрылось. Алчадай давно уже намекала — сегодня же говорит, будто во всем уверилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85