И та, поняв, что старик не в себе и что-то готовит, собралась выслушать его рассказ, какой бы страшный он ни был. Старик шагнул к ней ближе.
— Ну, говори, что хотел сказать?
— Скажу! Сядь, туда, на кизяк! Слушай!
Вид у Барктабаса был страшный, казалось, у него душа сейчас вылетит из тела. Алчадай, понимая, что он в эти минуты на любое способен, послушно отошла, села на кизяк.
Барктабас вытащил из ножен оба ножа, отбросил их в сторону: один звонко ударился о камень, другой торчком вонзился в землю. Собака поднялась с места, подошла к торчащему ножу, понюхала, затем, взяв зубами за рукоять, отнесла к куче золы, закопала. Сделала это не потому, что узнала нож старика, — просто имела привычку закапывать все свои находки. Затем от нечего делать залаяла на грифа, который прыгал на ближнем холме, собираясь взлететь.
— Ну, села. Теперь говори!
— Скажу... я убил Алтынбека и Кара! Я! Расправился вот этими руками! Я отомстил Кара, отомстил собаке, сославшей меня, вот! Да, я убил! Ха-ха-ха! Вон, вон, Кара — идет там! Останови! У него нож... О-о, сколько народу собралось!.. Я один...
Барктабас начал рвать на себе одежду, беспричинно смеяться. Потом ему показалось, что кто-то подбирается к нему, он принялся испуганно озираться по сторонам, искать место, где бы спрятаться.
— Буюркан! Буюркан! Вот он — убийца!
На крик Алчадай прибежали Буюркан и Керез. Их красные платья показались глазам старика надвигающимся пламенем. Вот сейчас, сейчас огонь охватит все! Барктабас с криком бросился прочь.
— Не жгите! Не бейте! Не рубите! Я не Барктабас! Я другой, я скотник! Убери свою винтовку! Не стреляй!
Обхватив руками голову, Барктабас стремительно убегал от дома, а три женщины, схватив в руки что попало, мчались вслед.
Старик добежал до Кыз-Булака и полез вверх. Он поднимался, и голос его звучал все резче, яростнее, слова становились все непонятнее, ясно и упрямо он повторял одно — «умру».
Буюркан и Керез обогнули Кыз-Булак, зашли с верхней стороны, Алчадай поднималась снизу — они стремились окружить старика, не дать ему возможности перевалить через хребет. Старик взобрался на красный камень на самой вершине Кыз-Булака. Залезть туда было не просто, решиться мог разве только отчаявшийся.
Буюркан, Алчадай, Керез, все трое казались старику бесчисленными руками целой толпы преследователей. Ум его пошатнулся, он начал кричать от страха. Он не видел больше дороги, чтобы убежать, уйти от протянутых к нему рук. Сжав голову ладонями, он выкрикивал бессмысленное:
— Я не Барктабас, а другой! Уберите огонь!
Наконец он покачнулся и полетел вниз, ударился головой о камень, на мгновение остановился — и покатился дальше. В конце концов тело его наткнулось на небольшой высохший куст —и это было все. И не различить было, где Барктабас, где сухие ветви.
Женщины, помогая друг другу, спустились со скалы. Все молчали, потом Буюркан вздохнула:
— Ох! Знаете, мне даже легче стало...
— Кровопийца лежал в моих объятиях, проклятье мне!.. — Глаза Алчадай наполнились слезами.
— Пойдемте, — сказала Керез, беря мать за руку.
Ночь. Тундук в юрте открыт. Буюркан не спит. Голубой свет луны будто спустился по веревке от тундука вниз и теперь отыскивает что-то возле кухонной перегородки — чигдана, расплылся светлым пятном по ков-ру-ширдаку. Ночь, голубой призрачный свет уводят мысли Буюркан от сегодняшнего, переносят в далекое прошлое, в чудесную девичью пору, в такую же вот голубую лунную ночь. «Правду говорят — рождается девушка в одном месте, а жить ей приходится в другом. Далеко остался Чон-Кемин — там я выросла. Далеко осталась милая матушка Джиргал — она хотя и не родила меня, не родной приходится, но вырастила меня и любила от
всей души... Если случайно кто-нибудь приближался ко мне, она издалека кричала: «Не подходи к моей дочери!»— словно орлица малого птенца, охраняла меня. Она вложила в меня свою молодость, силу, свою любовь, свою материнскую доброту. Она растила меня, не давая никому в обиду, исполняя все мои желания. Я не знала ни забот, ни печали, окруженная светом и луны, и солнца. Теперь матушка Джиргал постарела, и живем мы далеко друг от друга. Я как искра, оторвавшаяся от костра, улетевшая, пропавшая с глаз, оказалась тут, зову матушку к себе — не приезжает, а если и приедет, то самое большее через неделю собирается в дорогу. А я остаюсь здесь, и этим как бы не оправдываю вложенное в меня, не исполняю свой дочерний долг. Бедная моя мама... как давно я не видела ее. Ее глаза будто звезды на утренней заре... неужели сейчас потускнели? Ее чудесная тонкая, стройная фигура... неужели согнулась, как ребро? Когда люди мне сказали, что мама постарела за последний год, я представила это, словно сама увидела, и сердце мое заплакало. Она не родила ни одного ребенка, но воспитала. Когда я подросла, я узнала, что мои родители потеряли меня, крошечную, во время бегства в шестнадцатом году. Матушка Джиргал подобрала меня в те ужасные дни — подобрала прямо в колыбельке — и выходила, выкормила, вырастила — полюбила. Бедная моя матушка Джиргал. Ведь нужно быть с ней в такое время, когда стареет, когда слабеет. Девушки в детстве только близки к матерям, а потом уж отрезанный ломоть, принадлежат другим... Скучаю, да, думаю о ней — но все ведь издалека. А было время — я говорила, обещала, что ни на шаг не отойду от матушки Джиргал. Были дни, когда я ругала бессовестными, жестокосердными девушек, оставивших родителей, переехавших в другие места, к мужьям, к новой родне. Про себя уверена была, что сама не сделаю так, всегда буду возле матери. Если выйду замуж, то за кого-нибудь из своего же аила. Но приехал из Таласа Кара — и, как сильная птица, подхватил меня, унес... Помню — появление Кара в машем аиле много вызвало разговоров. Рассказывали о нем необыкновенное, восхищались, передавали слухи о том, где, в чьем доме остановился, у кого гостит, куда, в какой аил собирается завтра. Особенно заинтересовали эти известия девушек и молодок. Кара виделся нам героем. Люди передавали из уст в уста, как он боролся с кулаками в Таласе, как живой выбрался из реки Талас, куда бросили его кулаки, желая расправиться. Мы, девушки, в сердцах которых играла молодость, с ожиданием поглядывали на дорогу. Каждая из нас мечтала увидеть его хоть раз, и все скрывали друг от друга свои затаенные мысли, однако же все подозревали друг друга... Поэтому надежды у каждой было немного, трудно ведь заметить именно тебя в большой толпе. Но вот однажды прибежала моя подружка Упел, взволнованная и раскрасневшаяся, потребовала суюнчи — подарок за хорошую весть. Объявила, что Кара собирается приехать погостить к нашим соседям. Упел знала о моей заочной безнадежной влюбленности и готовилась помочь мне от чистого сердца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
— Ну, говори, что хотел сказать?
— Скажу! Сядь, туда, на кизяк! Слушай!
Вид у Барктабаса был страшный, казалось, у него душа сейчас вылетит из тела. Алчадай, понимая, что он в эти минуты на любое способен, послушно отошла, села на кизяк.
Барктабас вытащил из ножен оба ножа, отбросил их в сторону: один звонко ударился о камень, другой торчком вонзился в землю. Собака поднялась с места, подошла к торчащему ножу, понюхала, затем, взяв зубами за рукоять, отнесла к куче золы, закопала. Сделала это не потому, что узнала нож старика, — просто имела привычку закапывать все свои находки. Затем от нечего делать залаяла на грифа, который прыгал на ближнем холме, собираясь взлететь.
— Ну, села. Теперь говори!
— Скажу... я убил Алтынбека и Кара! Я! Расправился вот этими руками! Я отомстил Кара, отомстил собаке, сославшей меня, вот! Да, я убил! Ха-ха-ха! Вон, вон, Кара — идет там! Останови! У него нож... О-о, сколько народу собралось!.. Я один...
Барктабас начал рвать на себе одежду, беспричинно смеяться. Потом ему показалось, что кто-то подбирается к нему, он принялся испуганно озираться по сторонам, искать место, где бы спрятаться.
— Буюркан! Буюркан! Вот он — убийца!
На крик Алчадай прибежали Буюркан и Керез. Их красные платья показались глазам старика надвигающимся пламенем. Вот сейчас, сейчас огонь охватит все! Барктабас с криком бросился прочь.
— Не жгите! Не бейте! Не рубите! Я не Барктабас! Я другой, я скотник! Убери свою винтовку! Не стреляй!
Обхватив руками голову, Барктабас стремительно убегал от дома, а три женщины, схватив в руки что попало, мчались вслед.
Старик добежал до Кыз-Булака и полез вверх. Он поднимался, и голос его звучал все резче, яростнее, слова становились все непонятнее, ясно и упрямо он повторял одно — «умру».
Буюркан и Керез обогнули Кыз-Булак, зашли с верхней стороны, Алчадай поднималась снизу — они стремились окружить старика, не дать ему возможности перевалить через хребет. Старик взобрался на красный камень на самой вершине Кыз-Булака. Залезть туда было не просто, решиться мог разве только отчаявшийся.
Буюркан, Алчадай, Керез, все трое казались старику бесчисленными руками целой толпы преследователей. Ум его пошатнулся, он начал кричать от страха. Он не видел больше дороги, чтобы убежать, уйти от протянутых к нему рук. Сжав голову ладонями, он выкрикивал бессмысленное:
— Я не Барктабас, а другой! Уберите огонь!
Наконец он покачнулся и полетел вниз, ударился головой о камень, на мгновение остановился — и покатился дальше. В конце концов тело его наткнулось на небольшой высохший куст —и это было все. И не различить было, где Барктабас, где сухие ветви.
Женщины, помогая друг другу, спустились со скалы. Все молчали, потом Буюркан вздохнула:
— Ох! Знаете, мне даже легче стало...
— Кровопийца лежал в моих объятиях, проклятье мне!.. — Глаза Алчадай наполнились слезами.
— Пойдемте, — сказала Керез, беря мать за руку.
Ночь. Тундук в юрте открыт. Буюркан не спит. Голубой свет луны будто спустился по веревке от тундука вниз и теперь отыскивает что-то возле кухонной перегородки — чигдана, расплылся светлым пятном по ков-ру-ширдаку. Ночь, голубой призрачный свет уводят мысли Буюркан от сегодняшнего, переносят в далекое прошлое, в чудесную девичью пору, в такую же вот голубую лунную ночь. «Правду говорят — рождается девушка в одном месте, а жить ей приходится в другом. Далеко остался Чон-Кемин — там я выросла. Далеко осталась милая матушка Джиргал — она хотя и не родила меня, не родной приходится, но вырастила меня и любила от
всей души... Если случайно кто-нибудь приближался ко мне, она издалека кричала: «Не подходи к моей дочери!»— словно орлица малого птенца, охраняла меня. Она вложила в меня свою молодость, силу, свою любовь, свою материнскую доброту. Она растила меня, не давая никому в обиду, исполняя все мои желания. Я не знала ни забот, ни печали, окруженная светом и луны, и солнца. Теперь матушка Джиргал постарела, и живем мы далеко друг от друга. Я как искра, оторвавшаяся от костра, улетевшая, пропавшая с глаз, оказалась тут, зову матушку к себе — не приезжает, а если и приедет, то самое большее через неделю собирается в дорогу. А я остаюсь здесь, и этим как бы не оправдываю вложенное в меня, не исполняю свой дочерний долг. Бедная моя мама... как давно я не видела ее. Ее глаза будто звезды на утренней заре... неужели сейчас потускнели? Ее чудесная тонкая, стройная фигура... неужели согнулась, как ребро? Когда люди мне сказали, что мама постарела за последний год, я представила это, словно сама увидела, и сердце мое заплакало. Она не родила ни одного ребенка, но воспитала. Когда я подросла, я узнала, что мои родители потеряли меня, крошечную, во время бегства в шестнадцатом году. Матушка Джиргал подобрала меня в те ужасные дни — подобрала прямо в колыбельке — и выходила, выкормила, вырастила — полюбила. Бедная моя матушка Джиргал. Ведь нужно быть с ней в такое время, когда стареет, когда слабеет. Девушки в детстве только близки к матерям, а потом уж отрезанный ломоть, принадлежат другим... Скучаю, да, думаю о ней — но все ведь издалека. А было время — я говорила, обещала, что ни на шаг не отойду от матушки Джиргал. Были дни, когда я ругала бессовестными, жестокосердными девушек, оставивших родителей, переехавших в другие места, к мужьям, к новой родне. Про себя уверена была, что сама не сделаю так, всегда буду возле матери. Если выйду замуж, то за кого-нибудь из своего же аила. Но приехал из Таласа Кара — и, как сильная птица, подхватил меня, унес... Помню — появление Кара в машем аиле много вызвало разговоров. Рассказывали о нем необыкновенное, восхищались, передавали слухи о том, где, в чьем доме остановился, у кого гостит, куда, в какой аил собирается завтра. Особенно заинтересовали эти известия девушек и молодок. Кара виделся нам героем. Люди передавали из уст в уста, как он боролся с кулаками в Таласе, как живой выбрался из реки Талас, куда бросили его кулаки, желая расправиться. Мы, девушки, в сердцах которых играла молодость, с ожиданием поглядывали на дорогу. Каждая из нас мечтала увидеть его хоть раз, и все скрывали друг от друга свои затаенные мысли, однако же все подозревали друг друга... Поэтому надежды у каждой было немного, трудно ведь заметить именно тебя в большой толпе. Но вот однажды прибежала моя подружка Упел, взволнованная и раскрасневшаяся, потребовала суюнчи — подарок за хорошую весть. Объявила, что Кара собирается приехать погостить к нашим соседям. Упел знала о моей заочной безнадежной влюбленности и готовилась помочь мне от чистого сердца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85