Но теперь вдруг словно отвечая любовному шепоту листочков жимолости, в голове у него стали складываться ритмические строфы. Одна приходила на ум, другая улетала, некоторые кое-как рифмовались, другие распадались... Различные рифмы увлекли Мамырбая — он и сам не заметил, как всерьез задумался над стихом.
Я видел танец двух жимолостей,
Я видел, как они говорили вместо молчавшей девушки... —
бормотал он.
И правда, казалось, что кусты жимолости восхищаются красотой девушки, юным ее изяществом — и шепчут об этом друг другу, Как бы угадывая этот их разговор, девушка стояла рядом с ними, смущенно улыбалась... Так видел Мамырбай. На самом деле девушка смотрела не на жимолость, а на видневшуюся за ущельем скалу Буркут-Уя —- вершину ее в ночную бурю припорошило снегом. Вчера она выглядела иначе — мягче, даже моложе. Поседевшая за одну ночь вершина напомнила девушке сон, в котором видела она седые волосы Мамырбая. Вспомнив, она усмехнулась: «На что только не лает собака, чего только не приснится...» Надо же — приснилось то, о чем совсем даже и не думала... Что это может означать? А, глупости, вспоминать стыдно...
Куропатка согрелась на груди у Керез, теперь она тихонько выпустила ее — поставила на плоский камень. Куропатка встрепенулась, побежала и за камнем скрылась под кустом можжевельника.
— Не бойся меня, теперь ты па воле, — сказала девушка ей вслед. — Ах, трусишка!
Слова Керез, обращенные к куропатке, Мамырбай воспринял как обращенные к нему, как намек. «Она меня считает трусом?.. Почему? Может быть, я недостаточно смел с нею? Смеется надо мной? Или просто шутит? Знала бы она, какой я трус!.. Неужели решила, что я просто не осмеливаюсь?.. Нет, не может быть... не должен я так думать о Керез. Даже сама эта мысль — грязь... капля грязи, попавшая в прозрачное озеро... Одна капля прозрачных вод не замутит, но все-таки лучше, если ничто плохое не пристанет к чистому... Никакого права у меня нет думать о ней плохо... И нет никаких прав вести себя вольно, или невыдержанно, или грубо... Малейшая бестактность с моей стороны — и честь девушки будет задета. Поэтому, что бы она ни говорила, я все стерплю. Пусть смеется, пусть считает меня трусом — кем угодно. Что бы она ни сказала, все одинаково хорошо, плохого она не может сказать — так я понимаю ее».
А между тем небо посветлело, вершины гор залил розовый свет поднявшегося солнца, и на душе у девушки стало веселее, ночных страхов как не бывало. Она заторопилась — пора было в путь. Скорее домой! Собрала вещи, посмотрела вопросительно на Мамырбая. Юноша, как вчера, связал оба чемодана, взял на плечо и, увлекая за собой девушку, пустился прежней дорогой вдоль ущелья.
Солнце поднялось выше. Пробудившаяся природа, казалось, радовалась и солнцу, и двум молодым людям, вышедшим на дневной свет из пещеры. Будто ради них все обновилось, земля сняла свой вчерашний покров и оделась в новое, чистое — нигде ни пылинки, ночной дождь все омыл, вычистил. И без того довольная своей красотой, сегодня природа совсем уж возгордилась. Погляди только на эти кусты можжевельника, они расположились вокруг большого камня подобно кудрявым волосам! А мелкий кустарник по склону — он переливается множеством оттенков, от густо-зеленого до желтого, — словно богатым ковром укрыли гору. Если бы не зелень можжевельника, не казался бы помолодевшим старый потрескавшийся камень. А теперь он будто хочет слиться с кустами, перенять их молодость, — кажется, все множество камней на склоне постепенно сливается с зеленью кустов, превращается в можжевельник. И большой черный камень тоже словно бы тянется к молодой зелени и, не достигнув, разочарованно завидует. Но вот перемена! Камня коснулся ласковый луч солнца, бок его заблестел, черное превратилось в красное и золотое. От камня золотое пошло разливаться вши, и там, куда приходило это сверкание, все как бы рождалось заново. Перед глазами возникали необыкновенные чудеса. За какие-то мгновения переменился, обновился весь горный склон — и без того прекрасная, гора чудесным образом меняла свое платье, таяла, волновалась... Но вот солнце достигло подножия — гладкого, без единого дерева — нежно-зеленого луга. Пять невысоких выступов-хребтов, как девичьи пальцы, тянулись вверх по солнечному склону. Лучи сверкали теперь на каждом из пальцев, алмазный блеск переходил с одного хребта на другой. Солнце разбудило все живое на той стороне ущелья, каждого звало из убежища.
Если сесть и наблюдать отсюда, из тени, можно увидеть много прекрасного. Вот наверху, на солнечном выступе, — причудливой формы черный камень—похоже, катился по склону откуда-то сверху и остановился, каким-то чудом задержался здесь. Углы камня заострены — кончаются как бы специально вытесанными башенками, всего их четыре. На двух из них сидят, взгромоздились два грифа, беспокойно оглядываются по сторонам, видна в них настороженность, жадное ожидание: не потянет ли откуда запахом падали—тут же готовы лететь. О, эти знают, что ждут не напрасно! Ты думаешь, что ночью, в проливной дождь, и кровавая морда волка не отведала свежей пищи, что потерял он всегдашний нюх? Ты думаешь, терпел он, сдерживая жажду убийства, лишь бы до утра не поднимать на ноги, не будить, не отрывать от сладкого сна чабанов?
Нет, вовсе нет! На чабанах к утру сухой нитки не было, всю ночь пробегали под проливным дождем. Голоса, наверное, сорвали, так приходилось кричать. Сколько ягнят, верно, перетаскали к себе в теплый дом, отогрели под тулупами да одеялами, замерзших, промокших ягнят. Скольким дали соски, а тех, которые не брали соску, поили молоком изо рта. Самых истощенных и слабых эта забота спасла от смерти... И верные стражи, собаки чабанские, и они всю ночь бегали вокруг, лаяли не переставая. И все же... Все же, несмотря ни на что, волк утишил, удовлетворил зуд своей кровавой пасти, зарезав одну-две отделившиеся от отары овцы. И вот теперь грифы сидят высоко на камне, высматривают по сторонам остатки волчьего пира... Они ясно видят даже то, что происходит за шестью хребтами.
«Правильно их зовут — плешивые, — думал Мамырбай, глядя на грифов. — Но до чего же они громадные! Если человек впервые увидит, как они сидят на камне, наверняка испугается. А когти какие! Если такими когтями ухватиться покрепче, можно ломать даже ребра... Я много раз видел, как они разрывают падаль, оставшуюся после волка, — целиком глотают большой мосол. И зоб крепкий — не разрывается даже от таких больших костей. Какая же у него сила, у грифа, если целиком выдирает большой мосол. Настоящий живоглот! Хотя нет — живое он как раз не может самостоятельно выследить, поймать, убить. Тут он беспомощен. Но зато с края земли прилетит к мертвечине, к падали, к убоине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Я видел танец двух жимолостей,
Я видел, как они говорили вместо молчавшей девушки... —
бормотал он.
И правда, казалось, что кусты жимолости восхищаются красотой девушки, юным ее изяществом — и шепчут об этом друг другу, Как бы угадывая этот их разговор, девушка стояла рядом с ними, смущенно улыбалась... Так видел Мамырбай. На самом деле девушка смотрела не на жимолость, а на видневшуюся за ущельем скалу Буркут-Уя —- вершину ее в ночную бурю припорошило снегом. Вчера она выглядела иначе — мягче, даже моложе. Поседевшая за одну ночь вершина напомнила девушке сон, в котором видела она седые волосы Мамырбая. Вспомнив, она усмехнулась: «На что только не лает собака, чего только не приснится...» Надо же — приснилось то, о чем совсем даже и не думала... Что это может означать? А, глупости, вспоминать стыдно...
Куропатка согрелась на груди у Керез, теперь она тихонько выпустила ее — поставила на плоский камень. Куропатка встрепенулась, побежала и за камнем скрылась под кустом можжевельника.
— Не бойся меня, теперь ты па воле, — сказала девушка ей вслед. — Ах, трусишка!
Слова Керез, обращенные к куропатке, Мамырбай воспринял как обращенные к нему, как намек. «Она меня считает трусом?.. Почему? Может быть, я недостаточно смел с нею? Смеется надо мной? Или просто шутит? Знала бы она, какой я трус!.. Неужели решила, что я просто не осмеливаюсь?.. Нет, не может быть... не должен я так думать о Керез. Даже сама эта мысль — грязь... капля грязи, попавшая в прозрачное озеро... Одна капля прозрачных вод не замутит, но все-таки лучше, если ничто плохое не пристанет к чистому... Никакого права у меня нет думать о ней плохо... И нет никаких прав вести себя вольно, или невыдержанно, или грубо... Малейшая бестактность с моей стороны — и честь девушки будет задета. Поэтому, что бы она ни говорила, я все стерплю. Пусть смеется, пусть считает меня трусом — кем угодно. Что бы она ни сказала, все одинаково хорошо, плохого она не может сказать — так я понимаю ее».
А между тем небо посветлело, вершины гор залил розовый свет поднявшегося солнца, и на душе у девушки стало веселее, ночных страхов как не бывало. Она заторопилась — пора было в путь. Скорее домой! Собрала вещи, посмотрела вопросительно на Мамырбая. Юноша, как вчера, связал оба чемодана, взял на плечо и, увлекая за собой девушку, пустился прежней дорогой вдоль ущелья.
Солнце поднялось выше. Пробудившаяся природа, казалось, радовалась и солнцу, и двум молодым людям, вышедшим на дневной свет из пещеры. Будто ради них все обновилось, земля сняла свой вчерашний покров и оделась в новое, чистое — нигде ни пылинки, ночной дождь все омыл, вычистил. И без того довольная своей красотой, сегодня природа совсем уж возгордилась. Погляди только на эти кусты можжевельника, они расположились вокруг большого камня подобно кудрявым волосам! А мелкий кустарник по склону — он переливается множеством оттенков, от густо-зеленого до желтого, — словно богатым ковром укрыли гору. Если бы не зелень можжевельника, не казался бы помолодевшим старый потрескавшийся камень. А теперь он будто хочет слиться с кустами, перенять их молодость, — кажется, все множество камней на склоне постепенно сливается с зеленью кустов, превращается в можжевельник. И большой черный камень тоже словно бы тянется к молодой зелени и, не достигнув, разочарованно завидует. Но вот перемена! Камня коснулся ласковый луч солнца, бок его заблестел, черное превратилось в красное и золотое. От камня золотое пошло разливаться вши, и там, куда приходило это сверкание, все как бы рождалось заново. Перед глазами возникали необыкновенные чудеса. За какие-то мгновения переменился, обновился весь горный склон — и без того прекрасная, гора чудесным образом меняла свое платье, таяла, волновалась... Но вот солнце достигло подножия — гладкого, без единого дерева — нежно-зеленого луга. Пять невысоких выступов-хребтов, как девичьи пальцы, тянулись вверх по солнечному склону. Лучи сверкали теперь на каждом из пальцев, алмазный блеск переходил с одного хребта на другой. Солнце разбудило все живое на той стороне ущелья, каждого звало из убежища.
Если сесть и наблюдать отсюда, из тени, можно увидеть много прекрасного. Вот наверху, на солнечном выступе, — причудливой формы черный камень—похоже, катился по склону откуда-то сверху и остановился, каким-то чудом задержался здесь. Углы камня заострены — кончаются как бы специально вытесанными башенками, всего их четыре. На двух из них сидят, взгромоздились два грифа, беспокойно оглядываются по сторонам, видна в них настороженность, жадное ожидание: не потянет ли откуда запахом падали—тут же готовы лететь. О, эти знают, что ждут не напрасно! Ты думаешь, что ночью, в проливной дождь, и кровавая морда волка не отведала свежей пищи, что потерял он всегдашний нюх? Ты думаешь, терпел он, сдерживая жажду убийства, лишь бы до утра не поднимать на ноги, не будить, не отрывать от сладкого сна чабанов?
Нет, вовсе нет! На чабанах к утру сухой нитки не было, всю ночь пробегали под проливным дождем. Голоса, наверное, сорвали, так приходилось кричать. Сколько ягнят, верно, перетаскали к себе в теплый дом, отогрели под тулупами да одеялами, замерзших, промокших ягнят. Скольким дали соски, а тех, которые не брали соску, поили молоком изо рта. Самых истощенных и слабых эта забота спасла от смерти... И верные стражи, собаки чабанские, и они всю ночь бегали вокруг, лаяли не переставая. И все же... Все же, несмотря ни на что, волк утишил, удовлетворил зуд своей кровавой пасти, зарезав одну-две отделившиеся от отары овцы. И вот теперь грифы сидят высоко на камне, высматривают по сторонам остатки волчьего пира... Они ясно видят даже то, что происходит за шестью хребтами.
«Правильно их зовут — плешивые, — думал Мамырбай, глядя на грифов. — Но до чего же они громадные! Если человек впервые увидит, как они сидят на камне, наверняка испугается. А когти какие! Если такими когтями ухватиться покрепче, можно ломать даже ребра... Я много раз видел, как они разрывают падаль, оставшуюся после волка, — целиком глотают большой мосол. И зоб крепкий — не разрывается даже от таких больших костей. Какая же у него сила, у грифа, если целиком выдирает большой мосол. Настоящий живоглот! Хотя нет — живое он как раз не может самостоятельно выследить, поймать, убить. Тут он беспомощен. Но зато с края земли прилетит к мертвечине, к падали, к убоине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85