А вода в термосе.
– Есть!
Быстро, не дав нам времени на разговоры, Василь принялся за дело и умело побрил меня «генеральской» бритвой. Любовно оглядев груды своих рук, Василь бросил бумажки с мыльной пеной в огонь и подморгнул командиру. Тот улыбнулся и сказал:
– Давай.
Василь извлек на свет чемоданчик и достал оттуда флакон с одеколоном. Скрипнула пробка, и Василь, приблизив к моему лицу пульверизатор, начал брызгать на меня одеколоном, надувая свои полные, озовые щеки.
– Как в аптеке, – сказал Василь, закончив процедуру.
– Почему, как в аптеке, Василь? – переспросил Лелюков.
– Извиняюсь, товарищ командир, как в парикмахерской.
– Теперь вернее. А ну, проводи-ка гвардии капитана к комиссару.
– Товарищ Лелюков, а как же мои люди? Вы так огорошили меня.
– Все в порядке. Людей развела по таким вот «квартирам», – он церемонно обвел руками свое жилище. – Накормят, напоят, обсушат, дадут отдохнуть. Ну, а тебе, как старшему начальнику, придется еще немного помучиться… В общем, иди-ка к комиссару!
В промокшей одежде и обуви я ушел от Лелюкова.
И вот в шалаше, не похожем на пещеру Лелюкова, я увидел человека в очках, сидевшего на чурбане у ящика и что-то писавшего при свечке. На полу, на ветвях, – войлок, и на нем подушка и аккуратно сложенное верблюжье одеяло. Ближе к выходу – ящики с винтовочными патронами и, очевидно, недавно опорожненные «цинки». Возле седла, лежавшего вверх потником, – стопка потрепанных газет, книг, брошюр и волшебный фонарь на специальном штативе. На фанерной переносной доске наклеен плакат с Гимном Советского Союза.
Видно было, что с боеприпасами туго, раз выдачу их производил сам комиссар. Газеты, вероятно, выдавались, как книги, и в лесу не шли на раскур.
Волшебный фонарь заставил меня улыбнуться: мне казалось нелепым возиться с этим громоздким способом наглядной пропаганды в условиях суженной блокады.
И пока я рассматривал жилище, бородатый человек, сидевший у стола, повернул голову и внимательно оглядел меня с ног до головы из-под седых, нависших на оправу очков бровей. Затем он снял очки, пригладил знакомыми мне движениями усы. Я узнал отца.
Я бросился к нему, чтобы посмотреть в его глаза, чтобы ощутить крепкое пожатие его руки и почувствовать отцовский запах, какого не могло быть ни у какого другого человека.
Мы расцеловались, и оба сразу же отвернулись, чтобы справиться со своими чувствами.
– Переодевайся, Сережа, – сказал отец, посмотрев на обувь, – переобувайся… Ишь, намок-то, от тебя пар!
– Послушай, отец, ведь я пришел к комиссару…
– А что же, комиссар будет против?
Я переоделся в сухую одежду, будто заранее подготовленную для меня, и уселся рядом с отцом.
Глава шестая
Коктебельская бухта
Вот теперь-то мне стало понятно поведение Лелюкова. Отставив на время деловые разговоры, он помог мне сразу же повидаться с отцом. Судьба вновь столкнула их, и они понимали друг друга. С отцом мы вначале говорили о делах, отодвигая то важное, что каждый из нас знал о семье, на последнее, ибо к нему-то и трудно было сразу прикасаться.
«Отец расспросил меня обо всем, начиная с того времени, когда мы простились у автобуса в Псекупской, до операции на „Дабль-Рихтгофене“. Он подробно выспросил меня о Сталинградском сражении, о каждой балочке, высотке и селе, где все было ему знакомо издавна, о возрождении города. О смерти Виктора отец знал еще из Кубани, в партизанах.
Он покрутил ус и горько сказал:
– Про Николая тоже знаю. Сообщил Стронский…
Я не стал передавать ему содержание письма колхозника Птахи.
Отец спросил о матери и начал крутить и кусать второй ус.
– Все бы ничего… одна!
Узнав о том, что я встречался с колхозниками, он попросил рассказать поподробнее обо всем, с большим вниманием выслушал меня и обрадовался, узнав, что Федор Васильевич Орел ждет возвращения его на прежнюю работу.
– Бригадир Федор Орел ничего человек, но до войны был непослушен, речист, – сказал отец. – Венгерских коней сумел заполучить? Выходили?
– Выходили. Кони хорошие.
– А клин над речкой, за вербами, засадили пропашными или колосовыми? Не заметил?
– Что-то не заметил.
– Там земли нежные, брал я их всегда осторожно, не приневоливал. Каштановые почвы. Их нужно поднимать чуть ли не на пальцах, как хороший лекальщик… Говоришь, с лопатами выходили в поле?
– Выходили с лопатами.
– Да, ерунда. Представить только, к примеру, – вот сейчас мы воюем пулеметами, аэропланами, танками и вдруг перешли бы на фитильное оружие. Вот так и в колхозном хозяйстве. Когда начали тракторами, помнишь? А теперь опять лопатами. Ведь страшная вещь, если здраво разобраться. Пришли фашисты из-за границы, ввергли и повернули назад от машины к лопате…
Отец прошелся по шалашу, сутуловатый, хмурый. Ветки ломались под его ногами. Ватная куртка лоснилась от ремней, из-под нее виднелась видавшая виды гимнастерка, на ней орден Ленина и прежний боевой – Красного Знамени, крепко привинченный, врезавшийся в материю.
Перешли на партизанские дела. Мне хотелось прощупать обстановку до прихода комиссара.
Надо было выяснить насчет начальника штаба – Кожанова. Мне предложили присмотреться к Кожанову, определить его дальнейшее использование на этой должности, так как сведения о нем поступали неутешительные.
По словам отца, Кожанов растерялся при последнем большом прочесе, подставил под удар бригаду Семилетова, откуда и тяжело раненные. Коммунисты соединения не сомневаются в Кожанове, но нужно его выправлять. Между комбригом Семилетовым и Кожановым идет глухая вражда, что отражается на деле. Семилетов хороший командир бригады. Кожанов развинтился, и не мешает подвернуть ослабевшие шурупы.
Задание, поставленное передо мной командованием, было чрезвычайно щекотливо. Оно усугублялось тем, что Кожанов был кадровым военным, давно, с начала войны, ходил в капитанском звании, я же был молодым офицером. К тому же хотя я и мало знал Кожанова, слышал его рассуждения о войне, очень здравые и разумные.
Если з начале войны Кожанов вел себя хорошо, то что за причина происшедшей в нем перемены?
На мой вопрос отец ответил не сразу, хотя, видимо, Кожановым здесь занимались. Отец считал, что Кожанов слишком долго был оторван от непосредственного общения с Большой землей и мог за суровыми заботами, за голодом, холодом и боями «на отгрызку» потерять чувство уверенности. Такие превращения, оказывается, кое с кем бывали. Достаточно же было на время перебросить таких людей на материк, и они возвращались оттуда бодрыми, морально заряженными.
Выяснилось, что Кожанову не дают покоя мысли о семье; в Сталинграде погибла его мать, потеряна невеста.
Перешли к общим делам. Я попросил рассказать мне о положении соединения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
– Есть!
Быстро, не дав нам времени на разговоры, Василь принялся за дело и умело побрил меня «генеральской» бритвой. Любовно оглядев груды своих рук, Василь бросил бумажки с мыльной пеной в огонь и подморгнул командиру. Тот улыбнулся и сказал:
– Давай.
Василь извлек на свет чемоданчик и достал оттуда флакон с одеколоном. Скрипнула пробка, и Василь, приблизив к моему лицу пульверизатор, начал брызгать на меня одеколоном, надувая свои полные, озовые щеки.
– Как в аптеке, – сказал Василь, закончив процедуру.
– Почему, как в аптеке, Василь? – переспросил Лелюков.
– Извиняюсь, товарищ командир, как в парикмахерской.
– Теперь вернее. А ну, проводи-ка гвардии капитана к комиссару.
– Товарищ Лелюков, а как же мои люди? Вы так огорошили меня.
– Все в порядке. Людей развела по таким вот «квартирам», – он церемонно обвел руками свое жилище. – Накормят, напоят, обсушат, дадут отдохнуть. Ну, а тебе, как старшему начальнику, придется еще немного помучиться… В общем, иди-ка к комиссару!
В промокшей одежде и обуви я ушел от Лелюкова.
И вот в шалаше, не похожем на пещеру Лелюкова, я увидел человека в очках, сидевшего на чурбане у ящика и что-то писавшего при свечке. На полу, на ветвях, – войлок, и на нем подушка и аккуратно сложенное верблюжье одеяло. Ближе к выходу – ящики с винтовочными патронами и, очевидно, недавно опорожненные «цинки». Возле седла, лежавшего вверх потником, – стопка потрепанных газет, книг, брошюр и волшебный фонарь на специальном штативе. На фанерной переносной доске наклеен плакат с Гимном Советского Союза.
Видно было, что с боеприпасами туго, раз выдачу их производил сам комиссар. Газеты, вероятно, выдавались, как книги, и в лесу не шли на раскур.
Волшебный фонарь заставил меня улыбнуться: мне казалось нелепым возиться с этим громоздким способом наглядной пропаганды в условиях суженной блокады.
И пока я рассматривал жилище, бородатый человек, сидевший у стола, повернул голову и внимательно оглядел меня с ног до головы из-под седых, нависших на оправу очков бровей. Затем он снял очки, пригладил знакомыми мне движениями усы. Я узнал отца.
Я бросился к нему, чтобы посмотреть в его глаза, чтобы ощутить крепкое пожатие его руки и почувствовать отцовский запах, какого не могло быть ни у какого другого человека.
Мы расцеловались, и оба сразу же отвернулись, чтобы справиться со своими чувствами.
– Переодевайся, Сережа, – сказал отец, посмотрев на обувь, – переобувайся… Ишь, намок-то, от тебя пар!
– Послушай, отец, ведь я пришел к комиссару…
– А что же, комиссар будет против?
Я переоделся в сухую одежду, будто заранее подготовленную для меня, и уселся рядом с отцом.
Глава шестая
Коктебельская бухта
Вот теперь-то мне стало понятно поведение Лелюкова. Отставив на время деловые разговоры, он помог мне сразу же повидаться с отцом. Судьба вновь столкнула их, и они понимали друг друга. С отцом мы вначале говорили о делах, отодвигая то важное, что каждый из нас знал о семье, на последнее, ибо к нему-то и трудно было сразу прикасаться.
«Отец расспросил меня обо всем, начиная с того времени, когда мы простились у автобуса в Псекупской, до операции на „Дабль-Рихтгофене“. Он подробно выспросил меня о Сталинградском сражении, о каждой балочке, высотке и селе, где все было ему знакомо издавна, о возрождении города. О смерти Виктора отец знал еще из Кубани, в партизанах.
Он покрутил ус и горько сказал:
– Про Николая тоже знаю. Сообщил Стронский…
Я не стал передавать ему содержание письма колхозника Птахи.
Отец спросил о матери и начал крутить и кусать второй ус.
– Все бы ничего… одна!
Узнав о том, что я встречался с колхозниками, он попросил рассказать поподробнее обо всем, с большим вниманием выслушал меня и обрадовался, узнав, что Федор Васильевич Орел ждет возвращения его на прежнюю работу.
– Бригадир Федор Орел ничего человек, но до войны был непослушен, речист, – сказал отец. – Венгерских коней сумел заполучить? Выходили?
– Выходили. Кони хорошие.
– А клин над речкой, за вербами, засадили пропашными или колосовыми? Не заметил?
– Что-то не заметил.
– Там земли нежные, брал я их всегда осторожно, не приневоливал. Каштановые почвы. Их нужно поднимать чуть ли не на пальцах, как хороший лекальщик… Говоришь, с лопатами выходили в поле?
– Выходили с лопатами.
– Да, ерунда. Представить только, к примеру, – вот сейчас мы воюем пулеметами, аэропланами, танками и вдруг перешли бы на фитильное оружие. Вот так и в колхозном хозяйстве. Когда начали тракторами, помнишь? А теперь опять лопатами. Ведь страшная вещь, если здраво разобраться. Пришли фашисты из-за границы, ввергли и повернули назад от машины к лопате…
Отец прошелся по шалашу, сутуловатый, хмурый. Ветки ломались под его ногами. Ватная куртка лоснилась от ремней, из-под нее виднелась видавшая виды гимнастерка, на ней орден Ленина и прежний боевой – Красного Знамени, крепко привинченный, врезавшийся в материю.
Перешли на партизанские дела. Мне хотелось прощупать обстановку до прихода комиссара.
Надо было выяснить насчет начальника штаба – Кожанова. Мне предложили присмотреться к Кожанову, определить его дальнейшее использование на этой должности, так как сведения о нем поступали неутешительные.
По словам отца, Кожанов растерялся при последнем большом прочесе, подставил под удар бригаду Семилетова, откуда и тяжело раненные. Коммунисты соединения не сомневаются в Кожанове, но нужно его выправлять. Между комбригом Семилетовым и Кожановым идет глухая вражда, что отражается на деле. Семилетов хороший командир бригады. Кожанов развинтился, и не мешает подвернуть ослабевшие шурупы.
Задание, поставленное передо мной командованием, было чрезвычайно щекотливо. Оно усугублялось тем, что Кожанов был кадровым военным, давно, с начала войны, ходил в капитанском звании, я же был молодым офицером. К тому же хотя я и мало знал Кожанова, слышал его рассуждения о войне, очень здравые и разумные.
Если з начале войны Кожанов вел себя хорошо, то что за причина происшедшей в нем перемены?
На мой вопрос отец ответил не сразу, хотя, видимо, Кожановым здесь занимались. Отец считал, что Кожанов слишком долго был оторван от непосредственного общения с Большой землей и мог за суровыми заботами, за голодом, холодом и боями «на отгрызку» потерять чувство уверенности. Такие превращения, оказывается, кое с кем бывали. Достаточно же было на время перебросить таких людей на материк, и они возвращались оттуда бодрыми, морально заряженными.
Выяснилось, что Кожанову не дают покоя мысли о семье; в Сталинграде погибла его мать, потеряна невеста.
Перешли к общим делам. Я попросил рассказать мне о положении соединения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122