– Я веду се независимо от приказа. Мы сделаем вылазку с гранатами „РГД“. Мы ворвемся к врагам. Я дорвусь до их подлых сердец, я буду бить из пистолета в правый, в левый глаз, в сердце, в затылок. Я доведу свою роту до их артпозиций!..»
Федя Шапкин не дал мне взяться за пистолет. Он выслушал мое бессвязное бормотание и спокойно сказал:
– Ты так не должен поступать, Сергей.
– Нет… не мешай мне!.. Я так должен поступить… Именно так! Мы мало их бьем, мало душим, мало уничтожаем. Они прекратили атаки, и мы тоже… Что мы работаем, как в заводской смене… Это тебе не Сельмаш, Шапкин!.. Уйди от меня.
– Ты хочешь повести людей в бой?
– Да… Не мешай мне.
– Это же люди, Сергей.
– Я обращусь к их чувствам… Не мешай!..
– Но где же рассудок, Сергей? У твоих людей есть отцы, матери, дети, жены. Они доверили тебе своих любимых, своих кормильцев. Ну вот, пойдем мы в бой мстить за Виктора Неходу. Погибнет Бахтиаров, упадут вниз лицом братья Гуменко! Ведь они хорошо исполнят твой приказ и будут свирепо сражаться… Ты безрассудно бросишь в бой сержанта Сухомлина, а у него, ты знаешь, пятеро детей… Сергей, что же ты делаешь? Сергей!
В землянку входят Медынцев и наш командир батальона. Они молча усаживаются. Повинуясь приказу командира полка, из землянки уходят все, кроме Феди Шапкина.
При свете коптилки видно, что полковник Медынцев взволнован.
– Сергей, – обратился ко мне командир полка, – так нельзя. Если бы мы переживали так все, у нас не оставалось бы ни сердца, ни соображения, ни физических сил для борьбы с врагом.
– Но…
– Не говори, Сергей, – продолжал полковник, не повышая голоса. – Враг только этого и желает, чтобы возле одного павшего геройской и правильной смертью свалилось в результате необдуманных поступков с десяток его слишком нервных друзей…
– Товарищ полковник…
– Помолчи. Я знал, что произойдет после моего звонка. Потому и пожаловал в гости. Ты хотел бросить роту в бой? Не отвечай. Хотел, конечно. Нехода был спокойней тебя, а ты слишком горяч. Ты знаешь, как поступил бы Виктор Нехода на твоем месте, Сергей? Виктор Нехода, – а мы его знаем все, – не проронил бы ни одной слезы. Он сжался бы весь, как стальная пружина. Он сохранил бы свою месть на долгое время, на годы борьбы. Он проверил бы вначале самого себя всего, как проверяют механизм, а потом уже принял бы решение. Он нашел бы коэфициент полезного действия своей ненависти и использовал бы каждый грамм ее разумно и точно, без паники, без смятения души, как и полагается коммунисту… Молчи… Выходит, мы зря тебя принимали в партию, а? Может быть, прав капитан Андрианов? Молчи… Завтра мы решили похоронить Неходу в Бекетовке… Сегодня ты можешь проститься с ним. Он у меня на «ка-пе», а завтра мы отсалютуем в Бекетовке… – Полковник встал. – Пойдем-ка, Сергей. Пойдем со мной…
Я вышел за командиром полка из блиндажа, споткнулся на дощатой ступеньке. Остановился, прислонившись плечом к земляному траншейному срезу. Мне не хватало дыхания, хотя здесь, в узкой щели траншеи, стоял прохладный сентябрьский воздух, наполненный степными запахами. Полковник дал мне отдышаться, а потом осторожно повел меня за собой.
Я шел, ощущая это властно-отцовское прикосновение, и чувствовал, как к запахам степи примешивается запах табака, ременного снаряжения.
– Вот здесь отдохни, – сказал полковник, – в коренном траншейном ходе.
Над нами лежал вал бруствера и поверху стеблевая сетка полынного дерна.
Ярко светила луна, неподвижной и холодной тяжестью повисшая над нами. Бойцы моей роты, сидевшие на окопных завалинках, поднялись.
Я заметил, что солдаты внимательно и понимающе глядели на меня. У каждого из них были свои личные заботы, но они сочувствовали горю командира. Я видел это по взглядам, по поворотам голов, по коротким, красноречивым жестам и ощущал содружество нашего боевого коллектива здесь.
Мы шли по ходам сообщения к полковому наблюдательному пункту. Прикрытые возвышенностью соединительные траншеи позволяли итти в полный рост. Теперь я видел лежавшую вправо от нас высоту, занятую немцами, срезанную артиллерийским! огнем рощу и развалины каменных строений. А Виктор никогда больше не увидит ни этого звездного неба, ни своей старой матери, которая ждет и будет ждать своего сына долгие годы.
Неподвижно лежали трое, прикрытые плащ-палатками. Мне никто еще не объяснил, кто из этих трех человек, опрокинутых навзничь и прикрытых зеленым грубым хаки, лейтенант Виктор Нехода.
Я сам узнал его и сбросил набрякшую от росы плащ-палатку.
Вот он, мой друг!
Виктор лежал вверх лицом, с полузакрытыми глазами, в разорванной и залитой кровью гимнастерке, с темными пятнами на тех местах, где раньше он прикалывал орден и значок «Отличному артиллеристу».
Одна его рука была согнута в локте, и сжатый кулак лежал на груди, вторая рука вытянута вдоль туловища.
На загорелой и, показалось мне, худенькой, тонкой, как у выпускника-десятиклассника перед экскурсией в Джубгу, шее светлела узенькая каемка подворотника.
– Витя! Витя! – позвал я, все еще надеясь, что он откроет свои задорные, смелые глаза.
– Сергей, – прикоснувшись ко мне, строго сказал полковник, – держи себя в руках.
Глава восьмая
О «чуде» на Волге
Войска Сталинградского фронта готовились к контрнаступлению, готовились тщательно, упорно, накапливая мощные силы для смертельного удара.
В декабре пришли стойкие континентальные морозы и ветры. Здесь сходились карские циклоны, как бы скользящие по кромке Уральского хребта, и среднеазиатские шурганы, эти своеобразные бураны степного океана, раскинувшегося от Памира до Волги и от Волги до предгорий Кавказа. Для нас это была зима-матушка, противнику она казалась зимой-генералом).
Но хотя зима была нам знакома и добра к нам, и у нас зябли руки, носы, плохо заводились моторы танков и самолетов, обледеневали дороги, и продвижению автомобильных колонн мешали глубокие снега. Но мы чувствовали заботу о нас благодарных соотечественников.
Если ко мне в теплую землянку приходил рядовой боец Якуба, я видел его краснощекое лицо, улыбку отлично отобедавшего человека. Вместо шинели он носил теперь ватную фуфайку с поддетым под нее меховым! жилетом; под гимнастеркой – теплое белье; стеганые штаны заправлены в голенища сибирских валенок. Вместо пилотки – шапка-ушанка из цыгейки, а на шее шарф.
…Машины с провиантом буксуют по глубокому снегу. Ничего! Им мигом подсобят солдаты. Везут эти машины хлеб, мясо, колбасу, «горючее» внутрь, консервы, шоколад, табак и даже апельсины.
Выходя на «пятачок», утоптанный возле наблюдательного пункта, я видел расставленные за снеговыми буграми орудия разных калибров, начиная от батальонных пушек до осадных орудии, нацеленных с заволжских позиций, с такими стволами, что каждый из них, пожалуй, вместит великана Бахтиарова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Федя Шапкин не дал мне взяться за пистолет. Он выслушал мое бессвязное бормотание и спокойно сказал:
– Ты так не должен поступать, Сергей.
– Нет… не мешай мне!.. Я так должен поступить… Именно так! Мы мало их бьем, мало душим, мало уничтожаем. Они прекратили атаки, и мы тоже… Что мы работаем, как в заводской смене… Это тебе не Сельмаш, Шапкин!.. Уйди от меня.
– Ты хочешь повести людей в бой?
– Да… Не мешай мне.
– Это же люди, Сергей.
– Я обращусь к их чувствам… Не мешай!..
– Но где же рассудок, Сергей? У твоих людей есть отцы, матери, дети, жены. Они доверили тебе своих любимых, своих кормильцев. Ну вот, пойдем мы в бой мстить за Виктора Неходу. Погибнет Бахтиаров, упадут вниз лицом братья Гуменко! Ведь они хорошо исполнят твой приказ и будут свирепо сражаться… Ты безрассудно бросишь в бой сержанта Сухомлина, а у него, ты знаешь, пятеро детей… Сергей, что же ты делаешь? Сергей!
В землянку входят Медынцев и наш командир батальона. Они молча усаживаются. Повинуясь приказу командира полка, из землянки уходят все, кроме Феди Шапкина.
При свете коптилки видно, что полковник Медынцев взволнован.
– Сергей, – обратился ко мне командир полка, – так нельзя. Если бы мы переживали так все, у нас не оставалось бы ни сердца, ни соображения, ни физических сил для борьбы с врагом.
– Но…
– Не говори, Сергей, – продолжал полковник, не повышая голоса. – Враг только этого и желает, чтобы возле одного павшего геройской и правильной смертью свалилось в результате необдуманных поступков с десяток его слишком нервных друзей…
– Товарищ полковник…
– Помолчи. Я знал, что произойдет после моего звонка. Потому и пожаловал в гости. Ты хотел бросить роту в бой? Не отвечай. Хотел, конечно. Нехода был спокойней тебя, а ты слишком горяч. Ты знаешь, как поступил бы Виктор Нехода на твоем месте, Сергей? Виктор Нехода, – а мы его знаем все, – не проронил бы ни одной слезы. Он сжался бы весь, как стальная пружина. Он сохранил бы свою месть на долгое время, на годы борьбы. Он проверил бы вначале самого себя всего, как проверяют механизм, а потом уже принял бы решение. Он нашел бы коэфициент полезного действия своей ненависти и использовал бы каждый грамм ее разумно и точно, без паники, без смятения души, как и полагается коммунисту… Молчи… Выходит, мы зря тебя принимали в партию, а? Может быть, прав капитан Андрианов? Молчи… Завтра мы решили похоронить Неходу в Бекетовке… Сегодня ты можешь проститься с ним. Он у меня на «ка-пе», а завтра мы отсалютуем в Бекетовке… – Полковник встал. – Пойдем-ка, Сергей. Пойдем со мной…
Я вышел за командиром полка из блиндажа, споткнулся на дощатой ступеньке. Остановился, прислонившись плечом к земляному траншейному срезу. Мне не хватало дыхания, хотя здесь, в узкой щели траншеи, стоял прохладный сентябрьский воздух, наполненный степными запахами. Полковник дал мне отдышаться, а потом осторожно повел меня за собой.
Я шел, ощущая это властно-отцовское прикосновение, и чувствовал, как к запахам степи примешивается запах табака, ременного снаряжения.
– Вот здесь отдохни, – сказал полковник, – в коренном траншейном ходе.
Над нами лежал вал бруствера и поверху стеблевая сетка полынного дерна.
Ярко светила луна, неподвижной и холодной тяжестью повисшая над нами. Бойцы моей роты, сидевшие на окопных завалинках, поднялись.
Я заметил, что солдаты внимательно и понимающе глядели на меня. У каждого из них были свои личные заботы, но они сочувствовали горю командира. Я видел это по взглядам, по поворотам голов, по коротким, красноречивым жестам и ощущал содружество нашего боевого коллектива здесь.
Мы шли по ходам сообщения к полковому наблюдательному пункту. Прикрытые возвышенностью соединительные траншеи позволяли итти в полный рост. Теперь я видел лежавшую вправо от нас высоту, занятую немцами, срезанную артиллерийским! огнем рощу и развалины каменных строений. А Виктор никогда больше не увидит ни этого звездного неба, ни своей старой матери, которая ждет и будет ждать своего сына долгие годы.
Неподвижно лежали трое, прикрытые плащ-палатками. Мне никто еще не объяснил, кто из этих трех человек, опрокинутых навзничь и прикрытых зеленым грубым хаки, лейтенант Виктор Нехода.
Я сам узнал его и сбросил набрякшую от росы плащ-палатку.
Вот он, мой друг!
Виктор лежал вверх лицом, с полузакрытыми глазами, в разорванной и залитой кровью гимнастерке, с темными пятнами на тех местах, где раньше он прикалывал орден и значок «Отличному артиллеристу».
Одна его рука была согнута в локте, и сжатый кулак лежал на груди, вторая рука вытянута вдоль туловища.
На загорелой и, показалось мне, худенькой, тонкой, как у выпускника-десятиклассника перед экскурсией в Джубгу, шее светлела узенькая каемка подворотника.
– Витя! Витя! – позвал я, все еще надеясь, что он откроет свои задорные, смелые глаза.
– Сергей, – прикоснувшись ко мне, строго сказал полковник, – держи себя в руках.
Глава восьмая
О «чуде» на Волге
Войска Сталинградского фронта готовились к контрнаступлению, готовились тщательно, упорно, накапливая мощные силы для смертельного удара.
В декабре пришли стойкие континентальные морозы и ветры. Здесь сходились карские циклоны, как бы скользящие по кромке Уральского хребта, и среднеазиатские шурганы, эти своеобразные бураны степного океана, раскинувшегося от Памира до Волги и от Волги до предгорий Кавказа. Для нас это была зима-матушка, противнику она казалась зимой-генералом).
Но хотя зима была нам знакома и добра к нам, и у нас зябли руки, носы, плохо заводились моторы танков и самолетов, обледеневали дороги, и продвижению автомобильных колонн мешали глубокие снега. Но мы чувствовали заботу о нас благодарных соотечественников.
Если ко мне в теплую землянку приходил рядовой боец Якуба, я видел его краснощекое лицо, улыбку отлично отобедавшего человека. Вместо шинели он носил теперь ватную фуфайку с поддетым под нее меховым! жилетом; под гимнастеркой – теплое белье; стеганые штаны заправлены в голенища сибирских валенок. Вместо пилотки – шапка-ушанка из цыгейки, а на шее шарф.
…Машины с провиантом буксуют по глубокому снегу. Ничего! Им мигом подсобят солдаты. Везут эти машины хлеб, мясо, колбасу, «горючее» внутрь, консервы, шоколад, табак и даже апельсины.
Выходя на «пятачок», утоптанный возле наблюдательного пункта, я видел расставленные за снеговыми буграми орудия разных калибров, начиная от батальонных пушек до осадных орудии, нацеленных с заволжских позиций, с такими стволами, что каждый из них, пожалуй, вместит великана Бахтиарова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122