Немцы и не ждали, как мы с конно-артиллерийским! дивизионом ворвались. Вот была панихидка! У Олимпиадовки мне по черепку стукнуло… Три месяца буровил чорт его знает что… – Он натянул шапку поглубже на лоб. – Два осколка еще сидят, голова часто болит… Вышел в инвалиды, на хозработу, в колхозы, мать честная. А казаки-то наши уже на Украине из фашиста юшку пускают, а?
Мы подъехали к дому, где уже ждали колхозники. Меня усадили рядом с матерью за накрытый стол под айвой, налили вина. Мама грустно и радостно наблюлала за мной. На столе было много снеди: ее снесли со всего села. Орел поднял стакан за здоровье отца, за его скорое возвращение.
– Тридцать тысяч пудов по одному нашему колхозу мы сдали, – сказал он, – и всеми силами – быками, конями, тракторами и лопатами – вспахали, засеяли и убираем новину. Помните, бабы? Бабы работали, девушки, юные пионеры, комсомольцы, школьники – все! Брали чем? Сообща, гуртом, ну, словом, коллективом, как и полагается… А выпьем за Ивана Тихоновича, пусть поскорее возвернется и все по полочкам разложит. Все же без хозяина Плохо…
Люди всё подходили: было воскресенье. Стемнело. Под айвой зажгли керосиновые фонари.
Пришли цыгане. Оказывается, они ковали лошадей для колхоза.
С ними пришла Мариула и села возле меня на лавке. Орел подвинул ей стакан вина, но она пренебрежительно отодвинула его смуглым своим локтем.
– У тебя есть милая, – шепнула она мне.
– Откуда ты знаешь, Мариула?
– Ни на кого из девушек не смотришь.
– И на тебя?
– Я что? Я как ветер, меня глазами не поймаешь, – она засмеялась. – Не хотел погадать, а вот скажу тебе неплохо.
– Что?
– Разыщешь свою.
– Поверить тебе, Мариула?
– Как хочешь. Мое дело – сказать, твое – слушать или нет.
– Зачем я-то тебе нужен?
– Узнал? – она толкнула меня локтем, засмеялась, откинув голову.
– Узнать нетрудно.
– Ты угадал, – сказала она и опустила глаза, – возьми меня к морю.
– Почему ты решила, что я еду к морю?
– Отсюда туда путь.
– А зачем тебе к морю?
– Я никогда не видела моря, а мой, – понимаешь, кто мой? – там, возле моря. Не поможешь, я сама прикочую к морю.
– Трудно. Там война.
– Я вольный ветер. – Мариула засмеялась, ударила меня ладошкой по руке, – а ветер летает, где хочет.
Цыганка поднялась, потянулась, подняла вверх руки, сложила их ладонь к ладони и запела, вначале тихо, а потом громче и громче. Ее песню подхватили цыгане, будто так все было заранее подготовлено. Мариула вышла из-за стола, не прекращая песни, передернула плечами и начала плясать «романее».
Песню поддержали гитары. Цыган с черной бородой – отец Мариулы – схватил бубен, выкрикивая быстрые, клокочущие слова песни.
Сад наполнился шумом, смехом.
Мариула устала, села возле меня, в круг вошел Федор Васильевич, заказал «наурскую» и пошел по кругу. К нему присоединилась молодайка с такими широкими юбками, что казалось, пестрые паруса носили ее под ветром.
– Ой, жги, коли, руби! – выкрикивал Федор Васильевич и плясал неутомимо.
А мама все смотрела на меня. Ее узгляд стал веселей, – вот такие у нее были глаза, когда отец вел первый трактор и она шла следом с тревожной и неясной еще радостью и донники оставляли на ее ногах желтую цветочную пыль.
– Надо довоевывать правильно, Сережа, – сказала она, взяв мою руку. – Ничего… Русский человек крепкий не горем, а радостью…
Гости разошлись поздно.
Постель мне была уже приготовлена на веранде, как называли навес у домика, крытый щепой, на столбах, вбитых в землю.
На заре я проснулся. Мама сидела у моего изголовья, прикрыв глаза. Я пошевелился, она поправила одеяло, подушку.
– Мама…
– Сережа! – Она нагнулась ко мне.
Под ветерком шумели чинары. Луна освещала гору, вершина которой была скрыта за навесом, и мне казалось, что мы отгорожены от какого-то неизвестного мира отвесной стеной, заросшей мохнатыми тысячелетними мхами.
Невесело было у меня на сердце. Мне вспомнились виденные мною по дороге сюда развалины Арчеды, и опаленные засухой поля Ставрополья, и матери, поджидавшие «двадцать шестой год»… Я думал о нашей семье, разбросанной войной, о пепелище нашего дома, о поломанных яблонях. Но я молчал, чтобы не расстраивать маму моими горькими мыслями.
– Тебе еще много предстоит, Сережа, – сказала она. – Самое главное – не склоняйся сердцем… Держи его крепко, хотя трудно: хорошее сердце как голубь.
– Мама, мне-то ничего… Вам как? Вам?
Тогда мама рассказала мне о затоптанной вербочке.
Весной, после освобождения, мама шла у реки с колхозного поля и увидела на дороге затоптанную веточку вербы. Казалось, никаких признаков жизни не было у этой веточки. Все соки были выпиты солнцем, кора раздавлена. Мама подняла веточку, принесла ее в дом, поставила в воду. И через несколько дней веточка набухла, брызнули листочки, затянулись раны на коре и от сломанной веточки пошли корни. А теперь растет она, большие на ней листья, крепкие корни, хоть высаживай в землю. Только приходилось ухаживать за ней, менять воду в кувшине и держать ее не в темноте, а ближе к солнцу.
– Спасибо, мама, – и поцеловал руку матери, сухую и темную, с синими веточками набухших вен.
Глава вторая
Черные паруса
И вот прошло уже около трех месяцев после моего свидания с мамой. Уже был отштурмован Новороссийск, прорвана «Голубая линия» и освобожден Таманский полуостров.
Я находился вначале при штабе партизанского движения, а в конце сентября перешел в группу Балабана, где меня встретил с восторженной радостью мой милый Дульник.
Ему удалось снова попасть к Балабану, и тот, как всегда требовательный к преданным ему людям, не щадил своего воздушного старшину. Дульник выполнял наиболее сложные по замыслу и опасные по исполнению задания и пока благополучно выходил из всех приключений. Несколько новых орденов мелодично позванивали у него на груди, прибавилось важности.
Мне стало известно, что капитан Лелюков после оставления Севастополя пробился с небольшим отрядом матросов и солдат с Херсонесского мыса и ушел в горы, где возглавил партизанское соединение, успешно действующее в восточном секторе Крымского полуострова. У Лелюкова работал начальником штаба известный мне Кожанов, бригадой командовал Семилетов, а одним из отрядов, составленным из молодежи и входившим в бригаду Семилетова, командовал не кто иной, как Яша Волынский.
Кожанов и Семилетов, с которыми мы расстались в крымском лесу после боя в Карашайской долине, так и не могли соединиться с войсками 51-й армии и остались партизанить. Чудовищные лишения переживали они в первую и особенно во вторую зиму. Склады продовольствия, горючего и оружия были выданы врагу татарами и разгромлены. Партизаны жили только тем, что им сбрасывали с самолетов, и посылками с Большой земли, которые доставляли смельчаки-пилоты, рисковавшие сажать тяжелые машины на горных полянах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122